Кстати, мэром Коврова — родного города Непомнящего — одно время была прекрасная русская патриотка, многодетная мать и пассионарий Ирина Владимировна Табацкова.

Надо же, оказывается, паскудный "Камеди клаб" наконец-то закрывают. Давно пора. По хорошему, это непотребство следовало запретить ещё в начале СВО ( если уж на то пошло), а вместо программы "Вечерний Ургант" на 1 канале выпускать передачу "Вечерний Унгерн".

Сретенский храм под Петрозаводском в селе Соломенное стоит на скале, которая служит фундаментом. В церкви есть чудотворная икона Богородицы. У нее любопытная история.

Как-то раз на Рождество в храм внезапно приехал... Путин. Лет 20 назад. А спустя 40 дней туда пришла какая-то тихая старушка, которая не была их прихожанкой. Бабушка подарила храму старинную фамильную икону Казанской Богородицы. И через какое-то время люди стали исцеляться по молитвам у этой иконы, есть немало свидетельств. По старинной традиции каждый такой случай отмечался подарком Богородице. Сейчас образ украшен множеством золотых колец, цепочек, крестиков.

Как связаны визиты Путина и таинственной бабушки, подарившей образ, непонятно. Наверное, никак. Однако люди почему-то эти два события рассказывают в одном контексте, словно одно проистекает из другого. Кстати, почему бы и нет?

С праздником, дорогие. С Рождеством Богородицы.

Русские сны Павича 🙃

В 1990-е годы мы каждое лето садились в плацкартный вагон и ехали через всю страну к бабушке: с Севера на Юг, минуя Урал, Самару, Казань, Москву, дремучие брянские леса, на Украину. Тогда она еще по-привычке воспринималась, как часть большой империи, части которой живут и здравствую благодаря стальным артериям железных дорог.

Мне было сложно понять, почему из года в год родители с таким сожалением говорили друг другу, что опять не получится полететь на самолете, придется ехать на поезде. Я недоумевал, зачем нужна бездарная, глупая скорость, когда в круглый иллюминатор можно посмотреть лишь несколько минут на взлете и на посадке? Остальное время ничего не видно: облака и холодная, неживая синь. Разве может это сравниться с 4-мя днями в плацкарте?

Я забирался на верхнюю полку, немного приоткрывал тугую раму и часами смотрел на кособокий, деревянный мир. Мне казалось, что нет ничего чудесней, чем глядеть в окно поезда. Никакой телевизор, никакие книги не могли сравниться с уникальной возможностью пассивно наблюдать за усталым бытием своей Родины, укрывшись на верхотуре.

Вот люди, согнувшись в три погибели, пропалывают сорняки: в те годы часто сажали огороды прямо под насыпью железной дороги. Это не то чтобы спасало от голода — его не было — но помогало сэкономить на покупке овощей.

А вот, уже вечер — кирпичная будка дежурного, в ней горит огонек. Я представлял, как человек в оранжевом жилете сидит в будке на скрипучем стуле и смотрит «Санта-Барбару» или тоже в окно уставился, как и я.

В такие моменты возникало ощущение какого-то невероятного родства с этими людьми за окном, с этими лужами и лесами. Пропахший бог весть чем плацкарт парадоксальным образом дарил ощущение не гадливой брезгливости, а тотальной радости и покоя. Ветер обдувал лицо, кто-то за спиной тихо говорил и звенел подстаканниками, а поезд ехал, и колеса пели.

Русские рельсы — певучие и мелодичные. Если бы их сделали без стыков, музыки бы не получилось. Но конструкторы, инженеры, люди с кульманами и линейками, наверное, любили свой народ, поэтому специально подобрали длину так, чтобы колеса вагона, соприкасаясь со стыками рельса в строгой периодичности, чеканили особый, убаюкивающий ритм. Каждые 25 метров: тудух-тудух, тудух-тудух. Этот звук гипнотизировал, замешивал тесто для ярких, необычных снов.

Я обожал волшебный плацкарт. Во время коротких остановок, когда бойкие бабули пытались просунуть сквозь щель в раме хрустальные фужеры, я громко кричал в окно: «Пирожки! У кого пирожки?!» и десятки рук протягивали мне промасленные газеты, а я протягивал деньги. И никто никого не обманывал.

Но кроме пирожков был и еще один — главный — аттракцион во время нашего путешествия. Это проезд станции Сарыево под Владимиром. Каждый год, подъезжая к этому селу, я как и другие пассажиры, наблюдал странный перформанс. Местные дети, подростки и взрослые становились у старого моста неподалеку от станции и махали поезду руками.

Сложно сказать, по какой причине они это делали: корни живой, человеческой традиции в доинтернетовскую эпоху нужно было искать лично. Сойти на этой станции и спросить. Но никто не сходил — скорый пролетал станцию без остановок. Неизвестно также: приветствовали ли они только наш поезд или все проходящие составы.

Как бы там ни было, это действо повторялось каждый год. «Там Сарыево, сейчас махать будут», — обычно предупреждала пассажиров проводница. Все обитатели вагона после ее слов бежали к окнам у боковушек, и ждали приближения к мосту. Подле него уже переминались десятки людей. Подростки опирались на велосипеды, дети стояли в кузовах «муравьев», иногда местные мужики приезжали на лошадях и их круглые, румяные жены махали из телег. А мы махали им в ответ.

Это была странная и чудесная традиция на станции Сарыево. Уже и не вспомню, на протяжении скольких лет она продолжалась, возможно, все 1990-е годы. Зато я хорошо помню, когда она закончилась: с приходом миллениума.

В лето 2001-го года я все также ел в плацкарте купленные пирожки и ждал Сарыево, чтобы помахать в людям. И все в вагоне тоже ждали — проводница по обыкновению сделала объявление. Но у старого моста никого не было кроме каких-то трех парней, которые при приближении поезда сняли штаны и показали поезду свои белые, блестящие задницы.

Кто-то засмеялся, кто-то плюнул и пошел курить в тамбур, я тоже засмеялся. Потом полез на верхнюю полку, прикрыл окошко и заснул. Приснилось, что родители подарили мне аудиоплеер, я иду по городу и слушаю песню Ich will ансамбля Rammstein.

Я приехал в Петрозаводск, чтобы побывать на острове Кижи и посмотреть на удивительные русские храмы, построенные без единого гвоздя. Но не судьба: погода испортилась, поднялся колючий ветер, навигацию на остров отменили, и два дня я просто бродил по Петрозаводску.

Сегодня после обеда зашел в собор Александра Невского. Там никого не было кроме чтеца — молодой женщины, которая громко, отчетливо читала заупокойную литию по православным воинам за веру и Отечество на брани убиенных.

В конце литии чтец перечисляет имена павших. Минуту, другую, третью. Список всё не кончается и не кончается. Длинный, как полярная ночь, как косой осенний дождь, всё тянется и тянется, уходит за горизонт неспокойного Онежского озера, на остров Кижи и дальше — на Белое море.

"Всели во святый Твой град всех приснопоминаемых нами рабов Твоих. Раба Божия: Александра, Димитрия, Александра, Сергия, Дионисия, и снова Александра, Дмитрия, Иоанна..."

Чтец чеканит, даже выстреливает имена погибших солдат и офицеров. Голос холодный, четкий, словно у командира, зачитывающего приказ о награждении Орденом Мужества. Или у сотрудницы небесного МФЦ, выдающей справку о подданстве Царства Небесного. "Всели рабов своих в место светло, место злачно, места покойно".

Мне кажется, я слышу, как она делает глубокий вдох, желая на одном дыхании проговорить еще несколько десятков имен, чтобы хватило на взвод. Ей это удается. Женщина снова набирает воздух в легкие и продолжает. Говорит, говорит, говорит. Свеча, поставленная мной у образа Святого Князя заметно уменьшилась. Чтец перелистывает очередную страницу зеленой ученической тетради, на обложке — таблица умножения.

Невский смотрит с иконы внимательно и строго. Богородица плачет. Христос распят. Крест и голгофа за углом, по традиции — рядом с кануном. Я вижу только Руку Христа с подтеком Крови.

Наконец женщина заканчивает, отрывисто крестится, начинает читать один из псалмов. Я тоже крещусь, выхожу из храма.

Петрозаводск относительно небольшой город, там чуть больше 230 тысяч человек и вместе с тем такой список: длинный, страшный, отрезвляющий. А каким он будет, если зачитать всех павших? Я где-то слышал, что воины, невернувшиеся с Великой Отечественной Войны, шли бы по Красной площади 57 дней и ночей. Если бы это шествие началось сегодня, то последний бы уже брел по снегу.

Хотел написать какой-то вывод про потери , рутинизацию войны, про то что кто-то позволяет себе смотреть видео сбросов с дронов под беляши и пельмени. Но не буду. Пустое.

Упокой Господи всех воинов, павших за веру, отечество и за всех нас.

Питерская атмосфера.

Выхожу на станции метро Достоевская.
8 утра, вокруг — Вавилон:  толкотня, повсюду студенты со стаканчиками кофе и костылями наушников в ушах , ценные иностранные специалисты мчатся на веломопедах, какие-то, со вчера ещё пьяные люди, бредут пошатываясь.

Я стою и оглядываюсь , пытаясь сообразить, в какую сторону идти.

Вдруг в наушниках в "Яндекс музыке" начинают бить колокола , причём в незнакомом треке, я его никогда раньше  не слышал, алгоритмы подобрали.

Поднимаю глаза, гляжу — напротив меня, через дорогу,  красивая церковь, как праздничный кулич, а рядом громадина колокольни.

В голову пришла внезапная мысль:  а не в этом ли храме молился  Достоевский ?  Он ведь, кажется, неподалеку жил в последние годы.

Я замер на тротуаре и, наверное, всем мешал. Меня обтекали толпы людей, они как река, а я как булыжник в этой реке  — стоял, искал в интернете  где же молился Достоевский. 

И ведь, действительно, именно  в этой церкви — Владимирской Божией матери.  Последние годы жизни, по самый  день смерти.

Мимо проходили ребята с розовыми волосами, с татуировками на лице, со страшными разноцветными глазами, пролетали бородатые курьеры , важно прошагал огромный парень с кольцом в носу, как у племенного быка.

Люди, кстати, по большей части красивые, с правильными чертами лица. Славные люди.

Я решил идти к храму , вдруг там служба.  Почему-то остановился на светофоре и взглянул на доходный дом на другой стороне улицы. На балконе гостиницы стоял человек и истово крестился на церковь. Делал земные поклоны, расправлялся и снова крестился.

По опыту я знаю, что так зачастую крестятся люди, внезапно осознавшие свое положение, мягко говоря, неважное. Я сам так иной раз крещусь.

По журналисткой привычке сфотографировал братца — на снимке он в правом верхнем углу. Я зашагал в храм, там, и вправду , вскоре началась служба.

В этом утре, в этом выходе из метро, в этих людях, в церкви, в Достоевском и братце на балконе Питер раскрылся передо мной как книга. Мне кажется, город мне подмигнул. 

И это тоже Питер — человек на костылях: всем плевать, никто не уступает место, все скребут  черные зеркала.

Уступили всё-таки место, что примечательно — место уступил юноша с бородой.

В 1952-м году советский художник Лев Табенкин написал картину «Продавец кошки».

Человек с кошкой — фигура трагическая, нездешняя. Очевидно, что он продает не кошку, а тайну. Живую заначку, оставленную под торшером на случай, если бытие окончательно опостылеет и станет невыносимым. Вам когда-нибудь приходилось расставаться с заначкой? В этот момент мир начинает дрожать и зло подмигивать, что-то трещит и рушится, пахнет гарью.

Однажды я наблюдал похожую картину. У универсама "Гагаринский" бойкие негоцианты организовали хаотический рынок, разложив товар на коробках, ящиках и стеллажах, сбитых из старых дверей.

Люди торговали сатиновыми трусами, чесноком, "хреновиной" в стеклянных банках.

Между коробкой с астрами и мужиком, который продавал рыбу-тараньку стояли бабушка и внучка. Девочка лет 10 держала огромный серый валенок, из него периодически вылезали хвосты, лапы и морды юрких котят.

Вылезет из войлочного теремка черная морда, мигнет и залезет обратно в валенок. Спустя мгновение появится белая морда и тоже мигнет, потом рыжая, потом рябая.

Котята кувыркались и ныряли в тьму валенка, как в бассейн. Вроде бы весело, однако девочка была грустной и растерянной и бабушка тоже была грустной и растерянной и все были грустными и растерянными, кроме котят в валенке.

С тех пор я больше никогда не видел уличных продавцов кошек. Разве что, наблюдал акции зоозащитных фондов, те обычно располагаются у торговых центров и раздают или продают животных. Но зоозащитники активны, суетливы и едва не дрожат от энергии, а пара у “Гагаринского” была печальна. Они стояли, как замершие морские фигуры: девочка — обнимая валенок, ее бабушка — с поникшей головой и руками по швам.

Фигуры предлагали прохожим купить их заначку, вытащенную из-под торшера. После этого, если жизнь и продолжится, то будет уже другой. Девочка попрощается с детством, а бабушка, возможно, умрет.

С улиц исчезли грустные продавцы кошек, значит ли это, что люди стали счастливей?