#стихи
Меня отрыли в земле
Ударило сильным тлением
Рваная кожа — кора
В руках истлевший Коран
Какой-то странник взглянул
Испуганно отошел
На согнутые колени
Мне брошен желтый цветок
Гейдар Джемаль, 1974 г.
Меня отрыли в земле
Ударило сильным тлением
Рваная кожа — кора
В руках истлевший Коран
Какой-то странник взглянул
Испуганно отошел
На согнутые колени
Мне брошен желтый цветок
Гейдар Джемаль, 1974 г.
#цитата
Между всеми людьми проходит фундаментальный водораздел: Теми, кто хотят жить и теми, которые принимают смерть, как высшую правду. Те, которые ориентированы на то, чтобы просто жить, могут как угодно быть умными и культурными, но они переосмысливают все культурные коды и символы в единственном жизнеутверждающем ключе. Они думают, что речь постоянно идёт о вечном человеке. Например, для них может существовать какая-то фреска, изображающая Деву Марию, да приветствует её Всевышний; они говорят, что под видом Девы Марии художник изобразил какую-то свою знакомую или возлюбленную, - всё это есть проявления менталитета либералов. Они всегда ищут полюс банального, ограниченного и не выходящего за рамки сугубо человеческого. Представителями профанического мышления всё сакральное возводится в ранг пошлости. Но есть совершенно иной человеческий тип, который принимает смерть не потому, что он не верит в вечность души, а потому, что он верит в смерть как конец; в то, что «бульканье» биологической магмы будет рассечено дамасской сталью и придёт финал, который касается каждого из нас, всей человеческой истории и смыслов. Человек, который рождается в какой-то конфессии - он может даже и не сомневаться про себя в том, что он верующий; молиться, совершать религиозные обряды, но по сути быть либералом, ибо он полагает, что всё, во что он верит - это посвящено жизни. Это есть пафос бесконечной пролонгации одного и того же, гомеостазис. И таким образом, религия понимается в терминах безопасности. Но есть совершенно другое: Абсолютная внутренняя сосредоточенность на прорыве, то есть наличие понимания того, что всё, что может быть испытано - это имеет смысл только в отношении к тому, что это конечно. И это уже совсем другой пафос. Внутри одной конфессии или одной общины могут быть люди первого или второго типа. Современная система обыденного существования даёт людям жизнеориентированного варианта предельно проявлять свою волю к банальному. Поэтому в любом контексте мы находим два этих типа, между которыми будет большая конфронтация в масштабах всего человечества.
Гейдар Джемаль: «КУЛЬТУРА — ПАРАЗИТ НА ТЕЛЕ РЕЛИГИИ», 2012 г.
Между всеми людьми проходит фундаментальный водораздел: Теми, кто хотят жить и теми, которые принимают смерть, как высшую правду. Те, которые ориентированы на то, чтобы просто жить, могут как угодно быть умными и культурными, но они переосмысливают все культурные коды и символы в единственном жизнеутверждающем ключе. Они думают, что речь постоянно идёт о вечном человеке. Например, для них может существовать какая-то фреска, изображающая Деву Марию, да приветствует её Всевышний; они говорят, что под видом Девы Марии художник изобразил какую-то свою знакомую или возлюбленную, - всё это есть проявления менталитета либералов. Они всегда ищут полюс банального, ограниченного и не выходящего за рамки сугубо человеческого. Представителями профанического мышления всё сакральное возводится в ранг пошлости. Но есть совершенно иной человеческий тип, который принимает смерть не потому, что он не верит в вечность души, а потому, что он верит в смерть как конец; в то, что «бульканье» биологической магмы будет рассечено дамасской сталью и придёт финал, который касается каждого из нас, всей человеческой истории и смыслов. Человек, который рождается в какой-то конфессии - он может даже и не сомневаться про себя в том, что он верующий; молиться, совершать религиозные обряды, но по сути быть либералом, ибо он полагает, что всё, во что он верит - это посвящено жизни. Это есть пафос бесконечной пролонгации одного и того же, гомеостазис. И таким образом, религия понимается в терминах безопасности. Но есть совершенно другое: Абсолютная внутренняя сосредоточенность на прорыве, то есть наличие понимания того, что всё, что может быть испытано - это имеет смысл только в отношении к тому, что это конечно. И это уже совсем другой пафос. Внутри одной конфессии или одной общины могут быть люди первого или второго типа. Современная система обыденного существования даёт людям жизнеориентированного варианта предельно проявлять свою волю к банальному. Поэтому в любом контексте мы находим два этих типа, между которыми будет большая конфронтация в масштабах всего человечества.
Гейдар Джемаль: «КУЛЬТУРА — ПАРАЗИТ НА ТЕЛЕ РЕЛИГИИ», 2012 г.
#цитата
В тот момент, когда человек сознает бесконечность как предмет своего созерцания, он самим фактом этого созерцания выступает как ограничитель той «бесконечности», которую он отражает как свидетель.
Я не согласен с теми исследователями, философами, которые полагают, что опыт бесконечности – это единственный опыт, который нам недоступен. Нет. На самом деле человек испытывает опыт бесконечности очень рано, когда ему всего лишь несколько лет отроду, до того, как к нему придет ощущение драмы, боли, смерти и так далее. Его способность смотреть, воспринимать и отражать мир уже закладывает в себя привкус неограниченной способности к отражению, неограниченной способности к перцепции. Причем в инстинкте этого взгляда на мир содержится интуиция, что потенциал перцепции больше чем то, что может быть отражено. Сила зеркала больше, чем то, что может попасть в фокус этого зеркала. Потом, с приходом боли, с приходом ощущения бренности своего тела, эта интуиция уходит. Но она фундаментально встроена в сам акт свидетельствования. Акт свидетельствования есть нечто другое, чем интеллект. Потому что это экзистенциальное переживание той точки, которая находится внутри нас «здесь и теперь», в которой останавливается внешний мир. В самой идее зеркала содержится этот момент. Он содержится в черной амальгаме с обратной стороны зеркала. Все, что отражается в зеркале, отражается благодаря тому, что его обратная сторона является непроницаемой для света. Но эта черная амальгама никогда не бывает в самой системе рефлексии, то есть она никогда не выводится непосредственно вот в эту рефлексию, в отражение. Черная амальгама является скрытым необходимым условием отражения. Совершенно аналогично этому, внутри человека тоже находится эта черная амальгама, некий фактор негативного апофатического присутствия в его сердце, о которое разбиваются волны внешнего наружного света, которые видны ему, которые несут ему впечатление о феноменологическом мире вокруг. И именно благодаря этому, в его личностном зеркале этот мир оживает. Потому что внутри него есть та точка, которая не тождественна ничему из того, что он способен увидеть, понять и почувствовать.
Авраамические пророки (Мир им всем!) сосредоточились именно на выявлении этого центра, формулируя дискурс об этой точке, которая не может быть выявлена в опыте, потому что она есть условие опыта. Она подобна черной амальгаме зеркала, благодаря которой зеркало отражает, но сама эта черная амальгама скрыта. Этого нет ни в одной традиции – языческой, консервативной, метафизической, традиции высшего жречества, духовно окормлявшего мир на протяжении всей его истории. Вы можете исследовать глубины эллинской философии, глубины дальневосточной традиции, можете пройти все шесть школ индуизма, но вы не найдете там сосредоточенности на этой актуальной точке, которая есть точка оппозиции, ограничивающая безграничное «Всё» вокруг, благодаря которой это «Всё» оживает не как хаос, а как структура.
Гейдар Джемаль, из книги «Давид против Голиафа».
В тот момент, когда человек сознает бесконечность как предмет своего созерцания, он самим фактом этого созерцания выступает как ограничитель той «бесконечности», которую он отражает как свидетель.
Я не согласен с теми исследователями, философами, которые полагают, что опыт бесконечности – это единственный опыт, который нам недоступен. Нет. На самом деле человек испытывает опыт бесконечности очень рано, когда ему всего лишь несколько лет отроду, до того, как к нему придет ощущение драмы, боли, смерти и так далее. Его способность смотреть, воспринимать и отражать мир уже закладывает в себя привкус неограниченной способности к отражению, неограниченной способности к перцепции. Причем в инстинкте этого взгляда на мир содержится интуиция, что потенциал перцепции больше чем то, что может быть отражено. Сила зеркала больше, чем то, что может попасть в фокус этого зеркала. Потом, с приходом боли, с приходом ощущения бренности своего тела, эта интуиция уходит. Но она фундаментально встроена в сам акт свидетельствования. Акт свидетельствования есть нечто другое, чем интеллект. Потому что это экзистенциальное переживание той точки, которая находится внутри нас «здесь и теперь», в которой останавливается внешний мир. В самой идее зеркала содержится этот момент. Он содержится в черной амальгаме с обратной стороны зеркала. Все, что отражается в зеркале, отражается благодаря тому, что его обратная сторона является непроницаемой для света. Но эта черная амальгама никогда не бывает в самой системе рефлексии, то есть она никогда не выводится непосредственно вот в эту рефлексию, в отражение. Черная амальгама является скрытым необходимым условием отражения. Совершенно аналогично этому, внутри человека тоже находится эта черная амальгама, некий фактор негативного апофатического присутствия в его сердце, о которое разбиваются волны внешнего наружного света, которые видны ему, которые несут ему впечатление о феноменологическом мире вокруг. И именно благодаря этому, в его личностном зеркале этот мир оживает. Потому что внутри него есть та точка, которая не тождественна ничему из того, что он способен увидеть, понять и почувствовать.
Авраамические пророки (Мир им всем!) сосредоточились именно на выявлении этого центра, формулируя дискурс об этой точке, которая не может быть выявлена в опыте, потому что она есть условие опыта. Она подобна черной амальгаме зеркала, благодаря которой зеркало отражает, но сама эта черная амальгама скрыта. Этого нет ни в одной традиции – языческой, консервативной, метафизической, традиции высшего жречества, духовно окормлявшего мир на протяжении всей его истории. Вы можете исследовать глубины эллинской философии, глубины дальневосточной традиции, можете пройти все шесть школ индуизма, но вы не найдете там сосредоточенности на этой актуальной точке, которая есть точка оппозиции, ограничивающая безграничное «Всё» вокруг, благодаря которой это «Всё» оживает не как хаос, а как структура.
Гейдар Джемаль, из книги «Давид против Голиафа».
#цитата
Каждый из пророков говорит об одном и том же. Есть страшная ночь бесконечного, которая поглощает все и делает бессмысленным все, но есть нечто, что эту ночь ограничивает, потому что эта ночь не самодостаточна, потому что она абсолютно негативна. Есть нечто, что ограничивает эту ночь и факт этого ограничения есть факт вашего присутствия и слушания меня в данный момент. Почему пророки находят последователей, когда они выступают с призывом перед довольно циничными и довольно конкретно мыслящими людьми? Почему-то кто-то слушал Моисея, почему-то кто-то слушал Мухаммада, мир над ними всеми, почему кто-то прислушивался к Аврааму, потому что им удалось заставить этих конкретных, циничных людей пережить в непосредственном ощущении, что устами этого человека, который такой же как он — ни чудотворец, ни спустившийся на землю Аполлон, обычный человек. Устами этого обычного человека с ним говорит тот другой внутри него, который его напугал, допустим, предыдущей ночью, когда он вошел к себе в глинобитную мазанку и вдруг какая-то рука или какой-то холод коснулся его сзади и он подскочил, потому что он думал, что сейчас выпьет пальмового вина, допустим, и вдруг он почувствовал чуждое присутствие. Он оглянулся, но никого нет. И только через некоторое время он сумел умерить колотун сердца, сердцебиение, успокоиться, прийти в себя и постараться забыть об этом. Вдруг перед ним выступает некто, кто является устами этого вчерашнего другого, испугавшего его. Он видит, что да, этот другой, который был я же, во мне и который сейчас говорит через уста этого. Это настолько очевидно, что не может быть даже отброшено и отринуто. Это непосредственный опыт. Этот непосредственный опыт связан с тем, что в каждом из нас есть виртуальная точка, связывающая нас с нашим праотцом Адамом, который был глиняной куклой, но в которого Всевышний вложил искру собственного духа, а искра духа Всевышнего есть чистая точка отсутствия — черная дыра несовпадения ни с чем. Внутри каждого из нас есть эта точка, но мы не можем о ней знать, поскольку все, что мы знаем это соприкосновение с плотными веществами или тонкими веществами.
Зеркало знает только свет, но оно не знает о черной амальгаме сзади себя, оно не подозревает, если бы не черная амальгама за ее спиной, зеркало бы просто пропускало этот свет как обычное окно и не отражало бы его. Зеркало ничего не может нам рассказать о своем заднике и вообще о технологии оптики и об оптических эффектах. Для этого нам нужен некто, кто находится с этой точкой в особой связи. И таков Пророк, который представляет собой непосредственно вновь и вновь производящуюся парадигму Адама среди стада обычного глиняного человечества, которое годится только на то, чтобы услышать, что он говорит и пойти за ним. Или превратиться в его врагов и всячески ему мешать и создавать культурные проекты и цивилизации, у которых будет главная задача замолчать и заболтать то, о чем говорит Адам и произошедшие от него пророки. Это вся человеческая история.
Выступление в Школе культурной политики, 2008 г.
Каждый из пророков говорит об одном и том же. Есть страшная ночь бесконечного, которая поглощает все и делает бессмысленным все, но есть нечто, что эту ночь ограничивает, потому что эта ночь не самодостаточна, потому что она абсолютно негативна. Есть нечто, что ограничивает эту ночь и факт этого ограничения есть факт вашего присутствия и слушания меня в данный момент. Почему пророки находят последователей, когда они выступают с призывом перед довольно циничными и довольно конкретно мыслящими людьми? Почему-то кто-то слушал Моисея, почему-то кто-то слушал Мухаммада, мир над ними всеми, почему кто-то прислушивался к Аврааму, потому что им удалось заставить этих конкретных, циничных людей пережить в непосредственном ощущении, что устами этого человека, который такой же как он — ни чудотворец, ни спустившийся на землю Аполлон, обычный человек. Устами этого обычного человека с ним говорит тот другой внутри него, который его напугал, допустим, предыдущей ночью, когда он вошел к себе в глинобитную мазанку и вдруг какая-то рука или какой-то холод коснулся его сзади и он подскочил, потому что он думал, что сейчас выпьет пальмового вина, допустим, и вдруг он почувствовал чуждое присутствие. Он оглянулся, но никого нет. И только через некоторое время он сумел умерить колотун сердца, сердцебиение, успокоиться, прийти в себя и постараться забыть об этом. Вдруг перед ним выступает некто, кто является устами этого вчерашнего другого, испугавшего его. Он видит, что да, этот другой, который был я же, во мне и который сейчас говорит через уста этого. Это настолько очевидно, что не может быть даже отброшено и отринуто. Это непосредственный опыт. Этот непосредственный опыт связан с тем, что в каждом из нас есть виртуальная точка, связывающая нас с нашим праотцом Адамом, который был глиняной куклой, но в которого Всевышний вложил искру собственного духа, а искра духа Всевышнего есть чистая точка отсутствия — черная дыра несовпадения ни с чем. Внутри каждого из нас есть эта точка, но мы не можем о ней знать, поскольку все, что мы знаем это соприкосновение с плотными веществами или тонкими веществами.
Зеркало знает только свет, но оно не знает о черной амальгаме сзади себя, оно не подозревает, если бы не черная амальгама за ее спиной, зеркало бы просто пропускало этот свет как обычное окно и не отражало бы его. Зеркало ничего не может нам рассказать о своем заднике и вообще о технологии оптики и об оптических эффектах. Для этого нам нужен некто, кто находится с этой точкой в особой связи. И таков Пророк, который представляет собой непосредственно вновь и вновь производящуюся парадигму Адама среди стада обычного глиняного человечества, которое годится только на то, чтобы услышать, что он говорит и пойти за ним. Или превратиться в его врагов и всячески ему мешать и создавать культурные проекты и цивилизации, у которых будет главная задача замолчать и заболтать то, о чем говорит Адам и произошедшие от него пророки. Это вся человеческая история.
Выступление в Школе культурной политики, 2008 г.
#цитата
Фрейд определял изначальное состояние человека, от которого тот отпадает и испытывает травму рождения, — с чем он порывает? С океаническим блаженством, которое испытывает зародыш в матке, потому что он плавает в околоплодных водах, в жидкости, и у него абсолютная защищённость, абсолютное отсутствие неприятных раздражителей, которые материнский организм берёт на себя и цензурирует. И он находится в таком абсолютном слиянии себя и среды, где субъект и объект не различаются. Это океаническое блаженство. Как некая рыба в воде. Даже лучше, гораздо лучше. Но при этом — травма рождения. Он проходит через родовые пути на жёсткий холодный воздух, в его глаза сразу бьёт свет, сразу в ушах крики звучат, неприятные голоса, — страшный удар. И дальше уже человек стремится вернуться к этому океаническому блаженству, то есть всё, что он делает, — это для того, чтобы погасить удар среды и вернуться в состояние эйфории, когда нет разницы между субъектом и объектом.
Так вот, для обывателя прогресс есть не что иное, как всевозрастающее движение назад от резко неприятной среды к этому состоянию океанического блаженства, к Золотому веку, когда между человеком и средой не было зазора, он не знал, что такое дождь, снег, холод и не нуждался ни в огне, ни в пещере, а просто купался в водах этого мира.
А что такое прогресс? Прогресс — это искусственная технологическая замена мистического Золотого века: гаджеты, самолёты, которые доставляют тебя за два часа за тысячи километров. Это какая-то медицина, которая тебя протектирует. Прогресс привязан к телу.
Но в действительности прогресс имеет ещё и очень серьёзную негативную коннотацию. Если посмотреть на современный мегаполис, то большинство жителей — потомки тех, кто сидели по медвежьим углам ещё три поколения назад. Взять Париж: это бретонские рыбаки, какие-то крестьяне — а французские крестьяне сто лет назад были очень дремучие, не менее дремучие, чем российские крестьяне. Они все сидели по своим углам и они все были «домотканые», носили берестяные порты, метафорически выражаясь, и время их, с точки зрения тогдашней экономики, стоило копейку. Причём день, год, может быть, вся их жизнь стоила копейку, если посчитать экономически. А их потомки, которые являются уже офисным планктоном, — их час стоит уже дорого. В этом смысле прогресс есть не что иное, как повышение стоимости жизненного времени обитателя мегаполиса. И мы видим, что воронка прогресса заточена на то, чтобы увеличить массу стоимости коллектива человеческого материала. Сначала повышается стоимость времени мужчин, потом видят, что у нас есть ресурс, — «бабы не работают, бабы стоят у плиты, с детьми возятся, — ну-ка давайте их в экономику вбросим и за счёт этого тоже накрутим стоимость их жизненного времени и получим прирост общего капитала, связанного с человеческим временем». Включают женщин. После этого начинают смотреть: а где что у нас ещё? Вот фермеры сидят — сокращают и эти медвежьи углы, заставляют мигрировать в город сначала безработными, потом используют на примитивных строительствах дорог, заводов. Потом, если они в конечном счёте всё равно оказываются безработными, то нагружают их функцией: быть поводом для социальной программы. Безработный получает пособие, и вокруг него крутятся сто человек, которые получают на том, что они занимаются этими безработными, — ходят, проверяют муниципальное жилье и так далее.
Прогресс заключается в том, чтобы наращивать стоимость человеческого капитала, который заключается в оценке времени. А ведь это есть, собственно говоря, отчуждение в чистом виде, это прямое ограбление человека. Да, конечно, офисный планктон не будет сравнивать себя с дедами и прадедами, потому что они ходят на фитнесс, в какие-то бары, ночные клубы, и они довольны своей жизнью, но ведь они абсолютно двумерны. Вся их жизнь — это просто трансформация длительности их времени в стоимость. Вот это — прогресс.
Из цикла «Беседы с Джемалем», 2016
Фрейд определял изначальное состояние человека, от которого тот отпадает и испытывает травму рождения, — с чем он порывает? С океаническим блаженством, которое испытывает зародыш в матке, потому что он плавает в околоплодных водах, в жидкости, и у него абсолютная защищённость, абсолютное отсутствие неприятных раздражителей, которые материнский организм берёт на себя и цензурирует. И он находится в таком абсолютном слиянии себя и среды, где субъект и объект не различаются. Это океаническое блаженство. Как некая рыба в воде. Даже лучше, гораздо лучше. Но при этом — травма рождения. Он проходит через родовые пути на жёсткий холодный воздух, в его глаза сразу бьёт свет, сразу в ушах крики звучат, неприятные голоса, — страшный удар. И дальше уже человек стремится вернуться к этому океаническому блаженству, то есть всё, что он делает, — это для того, чтобы погасить удар среды и вернуться в состояние эйфории, когда нет разницы между субъектом и объектом.
Так вот, для обывателя прогресс есть не что иное, как всевозрастающее движение назад от резко неприятной среды к этому состоянию океанического блаженства, к Золотому веку, когда между человеком и средой не было зазора, он не знал, что такое дождь, снег, холод и не нуждался ни в огне, ни в пещере, а просто купался в водах этого мира.
А что такое прогресс? Прогресс — это искусственная технологическая замена мистического Золотого века: гаджеты, самолёты, которые доставляют тебя за два часа за тысячи километров. Это какая-то медицина, которая тебя протектирует. Прогресс привязан к телу.
Но в действительности прогресс имеет ещё и очень серьёзную негативную коннотацию. Если посмотреть на современный мегаполис, то большинство жителей — потомки тех, кто сидели по медвежьим углам ещё три поколения назад. Взять Париж: это бретонские рыбаки, какие-то крестьяне — а французские крестьяне сто лет назад были очень дремучие, не менее дремучие, чем российские крестьяне. Они все сидели по своим углам и они все были «домотканые», носили берестяные порты, метафорически выражаясь, и время их, с точки зрения тогдашней экономики, стоило копейку. Причём день, год, может быть, вся их жизнь стоила копейку, если посчитать экономически. А их потомки, которые являются уже офисным планктоном, — их час стоит уже дорого. В этом смысле прогресс есть не что иное, как повышение стоимости жизненного времени обитателя мегаполиса. И мы видим, что воронка прогресса заточена на то, чтобы увеличить массу стоимости коллектива человеческого материала. Сначала повышается стоимость времени мужчин, потом видят, что у нас есть ресурс, — «бабы не работают, бабы стоят у плиты, с детьми возятся, — ну-ка давайте их в экономику вбросим и за счёт этого тоже накрутим стоимость их жизненного времени и получим прирост общего капитала, связанного с человеческим временем». Включают женщин. После этого начинают смотреть: а где что у нас ещё? Вот фермеры сидят — сокращают и эти медвежьи углы, заставляют мигрировать в город сначала безработными, потом используют на примитивных строительствах дорог, заводов. Потом, если они в конечном счёте всё равно оказываются безработными, то нагружают их функцией: быть поводом для социальной программы. Безработный получает пособие, и вокруг него крутятся сто человек, которые получают на том, что они занимаются этими безработными, — ходят, проверяют муниципальное жилье и так далее.
Прогресс заключается в том, чтобы наращивать стоимость человеческого капитала, который заключается в оценке времени. А ведь это есть, собственно говоря, отчуждение в чистом виде, это прямое ограбление человека. Да, конечно, офисный планктон не будет сравнивать себя с дедами и прадедами, потому что они ходят на фитнесс, в какие-то бары, ночные клубы, и они довольны своей жизнью, но ведь они абсолютно двумерны. Вся их жизнь — это просто трансформация длительности их времени в стоимость. Вот это — прогресс.
Из цикла «Беседы с Джемалем», 2016
#цитата
США — это серьезное полицейское государство. Если бы умерший в 1960-е американский гражданин воскрес сегодня, он бы не узнал свою страну. Я опираюсь на таких знатоков вопроса, как Стивен Кинг — он один из знатоков американской истории и один из глубочайших писателей современности.
При этом мозги американской публики полностью промыты Fox News, CNN, предельно лживыми и вбрасывающими провокационную информацию, которая через несколько часов оказывается противоположной, но ее никто не думает опровергать. Американское общество, как кролики, как Степашки какие-то, абсолютно контролируемо. Уровень спровоцированности поражает воображение. Когда демократы боролись против 2-й поправки, требовали ограничить оружие у граждан — маньяки устраивали массовые расстрелы. Все это было как-то очень оркестровано. Пошла волна демонстраций с требованием ограничить оружие. Но потом республиканцы решили дать оборотку — вышел маньяк, который порезал несколько человек ножом. И республиканцы сказали: видите, оружие ни при чем, кто хочет, и ножом может поработать, как стахановец.
В Америке уровень цинизма поражает воображение. Именно это делает отношение к несчастьям США крайне неубедительным в формате человеческой солидарности для всего мира, и в том числе России. Россия пока не испытала ударов американской военщины. Но в Передней Азии нет семьи, которую бы не задела преступная деятельность американской империи. Это и нас может коснуться, потому что Америка чувствует себя загнанной в угол.
"Почему в России многие рады бедам американцев?" 2013 г.
США — это серьезное полицейское государство. Если бы умерший в 1960-е американский гражданин воскрес сегодня, он бы не узнал свою страну. Я опираюсь на таких знатоков вопроса, как Стивен Кинг — он один из знатоков американской истории и один из глубочайших писателей современности.
При этом мозги американской публики полностью промыты Fox News, CNN, предельно лживыми и вбрасывающими провокационную информацию, которая через несколько часов оказывается противоположной, но ее никто не думает опровергать. Американское общество, как кролики, как Степашки какие-то, абсолютно контролируемо. Уровень спровоцированности поражает воображение. Когда демократы боролись против 2-й поправки, требовали ограничить оружие у граждан — маньяки устраивали массовые расстрелы. Все это было как-то очень оркестровано. Пошла волна демонстраций с требованием ограничить оружие. Но потом республиканцы решили дать оборотку — вышел маньяк, который порезал несколько человек ножом. И республиканцы сказали: видите, оружие ни при чем, кто хочет, и ножом может поработать, как стахановец.
В Америке уровень цинизма поражает воображение. Именно это делает отношение к несчастьям США крайне неубедительным в формате человеческой солидарности для всего мира, и в том числе России. Россия пока не испытала ударов американской военщины. Но в Передней Азии нет семьи, которую бы не задела преступная деятельность американской империи. Это и нас может коснуться, потому что Америка чувствует себя загнанной в угол.
"Почему в России многие рады бедам американцев?" 2013 г.
#стихи
Когда придешь — и если ты придешь
Как знак, что самый страшный сон не вечен
Всего в двух метрах от твоих подошв
Внизу
Я потянусь к тебе навстречу
Я буду знать, что это твой привет
Меж нами держит приоткрытой дверцу
И твои слезы
Легкие как свет
Прожгут песок к исчезнувшему сердцу
Ты шепот мой услышишь из-под плит
О том, что там
Мне неотвязно снится
Какое небо надо мной горит
Какой простор в моих пустых глазницах!
И в этой ровной необъятной мгле
Мой смертный тлен охватывает ужас
Когда тебя не будет на земле
Я под землей
Себе
Не буду нужен.
Гейдар Джемаль, 2000 г.
Когда придешь — и если ты придешь
Как знак, что самый страшный сон не вечен
Всего в двух метрах от твоих подошв
Внизу
Я потянусь к тебе навстречу
Я буду знать, что это твой привет
Меж нами держит приоткрытой дверцу
И твои слезы
Легкие как свет
Прожгут песок к исчезнувшему сердцу
Ты шепот мой услышишь из-под плит
О том, что там
Мне неотвязно снится
Какое небо надо мной горит
Какой простор в моих пустых глазницах!
И в этой ровной необъятной мгле
Мой смертный тлен охватывает ужас
Когда тебя не будет на земле
Я под землей
Себе
Не буду нужен.
Гейдар Джемаль, 2000 г.
#цитата
Тут есть определенное смешение понятий, некоторая абберация, потому что в исламе откровение одно. Последнее откровение дано Пророком Мохаммедом, мир Ему, и больше откровений нет. Все остальное может быть возвышение до понимания, вдохновение, расширение груди, есть всевозможные техники, но это не откровение. Проверять откровения абсурдно и бессмысленно, потому что если вы не установили с ним контакт или не примкнули к установившим, то вы находитесь вне ее, вы находитесь за пределом круга избранных. Проблема в том, что при помощи Всевышнего вы можете сделать себя избранным, если есть к этому достаточная личная воля. Если вы находитесь внутри этого круга, то это откровение вы не проверяете, вы его принимаете. Вы не можете знать Бога живого, непосредственного, иначе, как приняв его через откровение конкретного Пророка — будь то Моисей или Мохаммед, мир им Обоим. Речь в данном случае идет о возможной проверке вашего личного опыта, личного вдохновения. Я должен сразу оговориться, что суфизм и любые другие практики толка внутри ислама они связаны с отходом от той модели, которую я вам обозначил. Суфизм как раз утверждает то, с чего я начал, как с ошибки, а именно утверждение бытия как позитива, как внутреннего остатка, который на самом деле абсолютно позитивен, является источником блага и на самом деле есть степень максимализации бытия и максимальное бытие для суфиев есть Бог, что соответствует классическому языческому мировоззрению, жречеству и жреческим учениям во всех языческих традициях, но ничего общего с исламским откровением не имеет. Суфийские тарикаты есть некий пережиток доисламских мистических систем, в частности, христианских, которые сохранились на территории распространения ислама, как некое наследие чуждой системы, которая вошла и приняла другой дискурс. На самом деле это не исламский подход. Скорее то, что вы называете исихазмом и суфизмом прямо родственные между собой, потому что Византия, как известно, превратилась в османский халифат. Все христиане, жившие в Малой Азии, стали мусульманами. Большинство из них стали практикующими суфиями, поскольку таким образом они транспланировали свое христианство в новую цивилизационную культурную обстановку. Это не ислам.
Выступление в Школе культурной политики, 2008 г.
Тут есть определенное смешение понятий, некоторая абберация, потому что в исламе откровение одно. Последнее откровение дано Пророком Мохаммедом, мир Ему, и больше откровений нет. Все остальное может быть возвышение до понимания, вдохновение, расширение груди, есть всевозможные техники, но это не откровение. Проверять откровения абсурдно и бессмысленно, потому что если вы не установили с ним контакт или не примкнули к установившим, то вы находитесь вне ее, вы находитесь за пределом круга избранных. Проблема в том, что при помощи Всевышнего вы можете сделать себя избранным, если есть к этому достаточная личная воля. Если вы находитесь внутри этого круга, то это откровение вы не проверяете, вы его принимаете. Вы не можете знать Бога живого, непосредственного, иначе, как приняв его через откровение конкретного Пророка — будь то Моисей или Мохаммед, мир им Обоим. Речь в данном случае идет о возможной проверке вашего личного опыта, личного вдохновения. Я должен сразу оговориться, что суфизм и любые другие практики толка внутри ислама они связаны с отходом от той модели, которую я вам обозначил. Суфизм как раз утверждает то, с чего я начал, как с ошибки, а именно утверждение бытия как позитива, как внутреннего остатка, который на самом деле абсолютно позитивен, является источником блага и на самом деле есть степень максимализации бытия и максимальное бытие для суфиев есть Бог, что соответствует классическому языческому мировоззрению, жречеству и жреческим учениям во всех языческих традициях, но ничего общего с исламским откровением не имеет. Суфийские тарикаты есть некий пережиток доисламских мистических систем, в частности, христианских, которые сохранились на территории распространения ислама, как некое наследие чуждой системы, которая вошла и приняла другой дискурс. На самом деле это не исламский подход. Скорее то, что вы называете исихазмом и суфизмом прямо родственные между собой, потому что Византия, как известно, превратилась в османский халифат. Все христиане, жившие в Малой Азии, стали мусульманами. Большинство из них стали практикующими суфиями, поскольку таким образом они транспланировали свое христианство в новую цивилизационную культурную обстановку. Это не ислам.
Выступление в Школе культурной политики, 2008 г.
#цитата
Этот эпизод я помню отчетливо, до мелочей. 1980-е годы, середина, наверное. Одно из первых наших путешествий на Памир.
Трава и цветы, до вечных снегов еще далеко. Тропа поднималась на вершину отрога и пропадала из виду на той стороне. Гейдар стоял наверху, в проеме двух скал, колоссальных. Симфония света, ярчайшая яркость множества бьющих лучей. Бесконечная синева.
Гейдар неожиданно обернулся. Он весь сиял, изменился, окреп, был очень рад — облик иной, непохожий на облик знакомый, московский: другой человек... нет, человек тот же самый, но словно у врат в мир небесный.
«Эти ландшафты, — он проговорил, — и есть моя родина, я ее узнаю... Холодные осени, зимы... сумрак, равнины, гнилые дожди... Питер, Москва — это всё не мое... Здесь же, на этих пейзажах, камнях, на травинках, кустах — буквально на всем — будто бы лежит душа Пророка... Здесь становлюсь я собой... я здесь не в гостях, а у себя... Жаль, что нельзя тут остаться... вот завершу там внизу все дела и вернусь... надеюсь, уже навсегда.
Мы все замечали, что желание, со всей очевидностью неосуществимое, вопреки всем законам и логике, бывает, всё-таки осуществляется. Говорят, что желание сильное, искреннее претворяется в жизнь просто всегда, и если не на этом свете, то на том.
Из книги "По ту сторону неба без звёзд: памяти Гейдара Джемаля".
Этот эпизод я помню отчетливо, до мелочей. 1980-е годы, середина, наверное. Одно из первых наших путешествий на Памир.
Трава и цветы, до вечных снегов еще далеко. Тропа поднималась на вершину отрога и пропадала из виду на той стороне. Гейдар стоял наверху, в проеме двух скал, колоссальных. Симфония света, ярчайшая яркость множества бьющих лучей. Бесконечная синева.
Гейдар неожиданно обернулся. Он весь сиял, изменился, окреп, был очень рад — облик иной, непохожий на облик знакомый, московский: другой человек... нет, человек тот же самый, но словно у врат в мир небесный.
«Эти ландшафты, — он проговорил, — и есть моя родина, я ее узнаю... Холодные осени, зимы... сумрак, равнины, гнилые дожди... Питер, Москва — это всё не мое... Здесь же, на этих пейзажах, камнях, на травинках, кустах — буквально на всем — будто бы лежит душа Пророка... Здесь становлюсь я собой... я здесь не в гостях, а у себя... Жаль, что нельзя тут остаться... вот завершу там внизу все дела и вернусь... надеюсь, уже навсегда.
Мы все замечали, что желание, со всей очевидностью неосуществимое, вопреки всем законам и логике, бывает, всё-таки осуществляется. Говорят, что желание сильное, искреннее претворяется в жизнь просто всегда, и если не на этом свете, то на том.
Из книги "По ту сторону неба без звёзд: памяти Гейдара Джемаля".
Ассаламу алейкум! Приветствуем вас, читатели нашего канала!
Проект наших братьев из Кыргызстана, посвящённый раскрытию теории и методологии, разработанной Гейдаром Джемалем. В этом выпуске вашему вниманию представляется новый цикл докладов на тему "Философия куфра? Философия глазами мусульманина". Данный вводный доклад посвящен методу Г.Джемаля, через призму которого мусульманин, при желании, может "безопасно" ознакомиться с философией, а также истокам возникновения героического сознания и философии.
Поддержите пожалуйста канал "Новая теология" подпиской и лайками. ✍️👍 Распространяйте ссылку на него, делитесь впечатлениями в комментариях. https://youtu.be/plvl9LEenxE?si=jEgJQI2aLujVFkLp
Проект наших братьев из Кыргызстана, посвящённый раскрытию теории и методологии, разработанной Гейдаром Джемалем. В этом выпуске вашему вниманию представляется новый цикл докладов на тему "Философия куфра? Философия глазами мусульманина". Данный вводный доклад посвящен методу Г.Джемаля, через призму которого мусульманин, при желании, может "безопасно" ознакомиться с философией, а также истокам возникновения героического сознания и философии.
Поддержите пожалуйста канал "Новая теология" подпиской и лайками. ✍️👍 Распространяйте ссылку на него, делитесь впечатлениями в комментариях. https://youtu.be/plvl9LEenxE?si=jEgJQI2aLujVFkLp
YouTube
Г. Д. Джемаль. Генезис философии как средства подавления героического сознания
00:00 - Введение. Метод Г.Джемаля как основа для изучения философии
01:40 - Оригинальная философия как феномен Запада
03:10 - Философия дает определенные преимущества
05:09 - Столкновение типов сознания как фактор возникновения философии
06:26 - Время формирования…
01:40 - Оригинальная философия как феномен Запада
03:10 - Философия дает определенные преимущества
05:09 - Столкновение типов сознания как фактор возникновения философии
06:26 - Время формирования…
#цитата
На самом деле метафизика, будучи основополагающей интерпретацией первичного восприятия, как мы уже сказали, всюду говорит об одном и том же: она говорит о тождестве, о сводимости всего конечного к фундаментальному, нелимитированному, к фундаментальной первооснове, к тому, что германская метафизическая традиция называет «urgrund», то есть «первооснова».
И вот с этим сталкивается Откровение, говорящее о некой принципиальной, трансцендентной альтернативе всему воспринимаемому сущему, которая непостижима ни в созерцании, ни в интуиции, ни в интеллекте, ни путем логической конструкции умозрения методом аналогии и так далее: она должна прорваться в сознание, в пространство интеллектуальное, ментальное, которое для нее закрыто. То есть зеркалу говорят, что есть нечто, что в нем не отражается, но оно как бы вводится туда, вводится неким волевым, но при этом социальным и неким пропедевтическим образом. И возникает авраамическое сознание, что есть Тот, Кто противостоит определению есть, потому что это определение есть нормально применяется к видимым и невидимым вещам, которые так или иначе положены, даны в обычном, естественном бытии, сопряженном с возможностью, чем характеризуется объектное бытие, к которому присоединяется предикат есть, что это есть – реализация некой возможности.
Всё возможно, и вот всё возможное так или иначе мыслится, воспринимается или выводится из восприятия. И вдруг в Откровении звучит через посланника, через передатчика, голос Того трансцендентного Субъекта, Который не сопряжен с возможностью, утверждение о Котором не является реализацией возможного, Который противоположен всему возможному и претендует на то, что все возможное стало таковым через факт Его противопоставления и противопоставленности этому. Иными словами, глаголет Тот, Кого нет в «нормальном» онтологическом, метафизическом смысле.
Вот этот момент и есть Откровение, которое сталкивается с метафизикой в конкретном историческом контексте, с эллинистической метафизикой, и вызывает потребность в совершенно новых методах примирения этого метафизического платоновского и аристотелевского пространства с новой радикальной идеей, которая является совершенно безумной с точки зрения классического общечеловеческого сознания.
Из книги "Новая теология".
На самом деле метафизика, будучи основополагающей интерпретацией первичного восприятия, как мы уже сказали, всюду говорит об одном и том же: она говорит о тождестве, о сводимости всего конечного к фундаментальному, нелимитированному, к фундаментальной первооснове, к тому, что германская метафизическая традиция называет «urgrund», то есть «первооснова».
И вот с этим сталкивается Откровение, говорящее о некой принципиальной, трансцендентной альтернативе всему воспринимаемому сущему, которая непостижима ни в созерцании, ни в интуиции, ни в интеллекте, ни путем логической конструкции умозрения методом аналогии и так далее: она должна прорваться в сознание, в пространство интеллектуальное, ментальное, которое для нее закрыто. То есть зеркалу говорят, что есть нечто, что в нем не отражается, но оно как бы вводится туда, вводится неким волевым, но при этом социальным и неким пропедевтическим образом. И возникает авраамическое сознание, что есть Тот, Кто противостоит определению есть, потому что это определение есть нормально применяется к видимым и невидимым вещам, которые так или иначе положены, даны в обычном, естественном бытии, сопряженном с возможностью, чем характеризуется объектное бытие, к которому присоединяется предикат есть, что это есть – реализация некой возможности.
Всё возможно, и вот всё возможное так или иначе мыслится, воспринимается или выводится из восприятия. И вдруг в Откровении звучит через посланника, через передатчика, голос Того трансцендентного Субъекта, Который не сопряжен с возможностью, утверждение о Котором не является реализацией возможного, Который противоположен всему возможному и претендует на то, что все возможное стало таковым через факт Его противопоставления и противопоставленности этому. Иными словами, глаголет Тот, Кого нет в «нормальном» онтологическом, метафизическом смысле.
Вот этот момент и есть Откровение, которое сталкивается с метафизикой в конкретном историческом контексте, с эллинистической метафизикой, и вызывает потребность в совершенно новых методах примирения этого метафизического платоновского и аристотелевского пространства с новой радикальной идеей, которая является совершенно безумной с точки зрения классического общечеловеческого сознания.
Из книги "Новая теология".
#цитата
Будущие, принадлежащие к касте героев, уже с момента рождения проходят фазу задавания вопросов. И они уже инстинктивно ощущают, чем пахнет этот смысл. Этот смысл, конечно, пахнет абсолютной противоположностью комфорту, удаче социальной. То есть всё, что связано с коробочкой, внутри которой есть ватка, в которую можно уютно лечь и, так сказать, накрыться крышечкой, да, – это всё исключено с самого начала, заведомо, по самой экзистенциальной структуре этих людей. Для них устройство в социальном пространстве равноценно гибели. И вот что ещё очень важно: эти люди различают гибель и смерть. Гибель – это как раз исчезновение в качестве материального объекта. То есть вот чашка – она разбилась, есть собака – её переехал трактор, она издохла. Это – гибель. А смерть – это встреча с той подлинной сущностью, которая есть внутри тебя и которую ты можешь увидеть только в какой-то последний момент или, как в зеркале, внезапно обнаружить – в таком особом, экзистенциальном. То есть смерть – это твой финал, который оказывается тем, ради чего и чем ты живёшь. Смерть – это то, что неповторимо в тебе и благодаря чему ты воспринимаешь весь окружающий мир. Умираешь ты только один, никто за тебя не умрёт, и эта твоя смерть – это и есть твоё истинное «я». Это абсолютно не тождественно гибели.
«Новый интернационализм без "левых" и "правых"», 2016 г.
Будущие, принадлежащие к касте героев, уже с момента рождения проходят фазу задавания вопросов. И они уже инстинктивно ощущают, чем пахнет этот смысл. Этот смысл, конечно, пахнет абсолютной противоположностью комфорту, удаче социальной. То есть всё, что связано с коробочкой, внутри которой есть ватка, в которую можно уютно лечь и, так сказать, накрыться крышечкой, да, – это всё исключено с самого начала, заведомо, по самой экзистенциальной структуре этих людей. Для них устройство в социальном пространстве равноценно гибели. И вот что ещё очень важно: эти люди различают гибель и смерть. Гибель – это как раз исчезновение в качестве материального объекта. То есть вот чашка – она разбилась, есть собака – её переехал трактор, она издохла. Это – гибель. А смерть – это встреча с той подлинной сущностью, которая есть внутри тебя и которую ты можешь увидеть только в какой-то последний момент или, как в зеркале, внезапно обнаружить – в таком особом, экзистенциальном. То есть смерть – это твой финал, который оказывается тем, ради чего и чем ты живёшь. Смерть – это то, что неповторимо в тебе и благодаря чему ты воспринимаешь весь окружающий мир. Умираешь ты только один, никто за тебя не умрёт, и эта твоя смерть – это и есть твоё истинное «я». Это абсолютно не тождественно гибели.
«Новый интернационализм без "левых" и "правых"», 2016 г.
#цитата
Общество — это не множество людей, из которых состоит среда вокруг нас. Общество не выражается в том, что оно состоит из бесконечного числа многих дробных элементов, в том числе институтов или даже абстрактных отношений. На что мы ни посмотрим, конкретно это — не общество. Общество апофатично, оно ускользает от определения. Это не племя, не народ, да и не государство, вообще ни одна из тех явных структур, которые занимаются функциональным производством каких-то аспектов истории или взаимоотношений. Общество, оказывается, представляет собой реальное мистическое явление, мистический факт, оно оказывается теофанией Великого существа, которое занимает онтологически центральную позицию между «небом» и «землей», на которого ориентированы усилия жреческой касты, функционально соединяющие смертного человека с «непреходящим» макрокосмом. Это очень хорошо поняли якобинцы, которые впервые социальный факт вытащили наружу и превратили его в некий метафизический мотив своего действия, учредив во Франции культ Великого существа.
«Коллективное человечество» в эгоистическом антропоцентризме — воспринимает себя как Великое существо, которое оно с языческой «простотой» именует богом, видя в себе воплощение этого Великого существа. Одно и то же общество и коллективное человечество? Не совсем так. «Коллективное человечество» слишком аморфно, размыто, глинисто, чтобы само по себе быть этой теофанией. Это еще не горшок, а необожженная глина. Общество является теофанией, осуществляет связующую функцию, связывает коллективное человечество во времени и пространстве с тем Великим существом, на которое ориентированы все традиционные языческие культы, все известные нам глобальные традиции от друидизма, эллинизма до индуизма и дальневосточной традиции.
Гейдар Джемаль, из курса лекций «ТРАДИЦИЯ И РЕАЛЬНОСТЬ». Лекция № 7. О ПРИНЦИПАХ НОВОЙ СОЦИОЛОГИИ
Общество — это не множество людей, из которых состоит среда вокруг нас. Общество не выражается в том, что оно состоит из бесконечного числа многих дробных элементов, в том числе институтов или даже абстрактных отношений. На что мы ни посмотрим, конкретно это — не общество. Общество апофатично, оно ускользает от определения. Это не племя, не народ, да и не государство, вообще ни одна из тех явных структур, которые занимаются функциональным производством каких-то аспектов истории или взаимоотношений. Общество, оказывается, представляет собой реальное мистическое явление, мистический факт, оно оказывается теофанией Великого существа, которое занимает онтологически центральную позицию между «небом» и «землей», на которого ориентированы усилия жреческой касты, функционально соединяющие смертного человека с «непреходящим» макрокосмом. Это очень хорошо поняли якобинцы, которые впервые социальный факт вытащили наружу и превратили его в некий метафизический мотив своего действия, учредив во Франции культ Великого существа.
«Коллективное человечество» в эгоистическом антропоцентризме — воспринимает себя как Великое существо, которое оно с языческой «простотой» именует богом, видя в себе воплощение этого Великого существа. Одно и то же общество и коллективное человечество? Не совсем так. «Коллективное человечество» слишком аморфно, размыто, глинисто, чтобы само по себе быть этой теофанией. Это еще не горшок, а необожженная глина. Общество является теофанией, осуществляет связующую функцию, связывает коллективное человечество во времени и пространстве с тем Великим существом, на которое ориентированы все традиционные языческие культы, все известные нам глобальные традиции от друидизма, эллинизма до индуизма и дальневосточной традиции.
Гейдар Джемаль, из курса лекций «ТРАДИЦИЯ И РЕАЛЬНОСТЬ». Лекция № 7. О ПРИНЦИПАХ НОВОЙ СОЦИОЛОГИИ
#стихи
Хрустали в терема
Недоумки последнего рая
Помнишь, сор из избы
Ветер нес на тот берег реки
Грусть, Али, — дар ума
Помнишь дерзость прекрасной руки
Как узор не избыть
Пробегала по нервам играя
Это снова я к вам
В шепот моха на срубе сарая
Словно совам Иван
Подарить обещает коня...
Это снова я к вам
Недоумки последнего рая
Как парить
хрустали себе сня?
Гейдар Джемаль, 1973 г.
Хрустали в терема
Недоумки последнего рая
Помнишь, сор из избы
Ветер нес на тот берег реки
Грусть, Али, — дар ума
Помнишь дерзость прекрасной руки
Как узор не избыть
Пробегала по нервам играя
Это снова я к вам
В шепот моха на срубе сарая
Словно совам Иван
Подарить обещает коня...
Это снова я к вам
Недоумки последнего рая
Как парить
хрустали себе сня?
Гейдар Джемаль, 1973 г.
#цитата
«Семья», «дом» для мужчины выступает как антитеза противостоящей ему враждебной среды, как тихая гавань, где он, якобы, оказывается «у себя» в надежде обрести передышку от неумолимого фатума. Мечтая реализовать свои глубочайшие подлинные побуждения.
Мифологический концепт «дома» нагружен чаяниями идеальных свойств, которые должны помочь ему выйти из шизофренического тупика повседневной реальности. Может быть именно поэтому американские – в частности – мужчины тупо женятся раз за разом после очередных разводов, несмотря на накопленный ими и их мужским окружением негативный опыт законного брака.
Социальная шизофрения обывателя выражается в том, что семья для него превращается во второе теневое «Суперэго». Некое подлинное и понятное на подкожном уровне благо, которое противостоит и во многих случаях отменяет благо официальное, провозглашенное бесчеловечным механистичным социумом - «Кого ты больше любишь: маму или дедушку Ленина?»
Церковь всегда прекрасно понимала этот дуализм и именно поэтому на правах некой сверхобщественной и, разумеется, внечеловеческой силы держала руку на пульсе теневого «Супеэго». Конвертируя его в гармоническое примирение с внешним законом.
Мифологизирование «семьи» в сознании обывателя заходит довольно далеко. Культура нового времени активно эксплуатирует фетиш «частной жизни» - во что общество не должно совать нос. Что является сферой полномочий и компетенций исключительно хозяина дома и его дочадцев. Этот культ частного тесно связан с концепцией таинства супружеской жизни.
Однако, как раз культура в своем пристальном внимании к недрам «дома-крепости» в значительной степени подорвала однозначность и целостность этого мифа. «Анна Каренина» и «Госпожа Бовари», Мопассан и Золя осуществили серьезную демифологизацию «семейной гавани», показав ее как гнездо аморализма и лицемерия. Как каждодневный ад, вынуждающий несчастного отца семейства спасаться в работе, пьянстве или адюльтере…
Но именно «дом» связывает и обезоруживает мужчину, не позволяя ему идти на конфликт с системой. «Дом» становится алиби для всех проявлений трусости и конформизма, тем рычагом, через который социум управляет своими данниками.
Женщина в роли теневого «Суперэго» внизу и общество как официальное «Суперэго» в виртуальных «небесах» современного человечества действуют в заговоре против мужчины. Таким образом, мужчина порабощён дважды: обществом через женщину, женщиной через общество!
Гейдар Джемаль, "Чёртовы куклы. Женщина как объект бесстрастного анализа", 2008г.
«Семья», «дом» для мужчины выступает как антитеза противостоящей ему враждебной среды, как тихая гавань, где он, якобы, оказывается «у себя» в надежде обрести передышку от неумолимого фатума. Мечтая реализовать свои глубочайшие подлинные побуждения.
Мифологический концепт «дома» нагружен чаяниями идеальных свойств, которые должны помочь ему выйти из шизофренического тупика повседневной реальности. Может быть именно поэтому американские – в частности – мужчины тупо женятся раз за разом после очередных разводов, несмотря на накопленный ими и их мужским окружением негативный опыт законного брака.
Социальная шизофрения обывателя выражается в том, что семья для него превращается во второе теневое «Суперэго». Некое подлинное и понятное на подкожном уровне благо, которое противостоит и во многих случаях отменяет благо официальное, провозглашенное бесчеловечным механистичным социумом - «Кого ты больше любишь: маму или дедушку Ленина?»
Церковь всегда прекрасно понимала этот дуализм и именно поэтому на правах некой сверхобщественной и, разумеется, внечеловеческой силы держала руку на пульсе теневого «Супеэго». Конвертируя его в гармоническое примирение с внешним законом.
Мифологизирование «семьи» в сознании обывателя заходит довольно далеко. Культура нового времени активно эксплуатирует фетиш «частной жизни» - во что общество не должно совать нос. Что является сферой полномочий и компетенций исключительно хозяина дома и его дочадцев. Этот культ частного тесно связан с концепцией таинства супружеской жизни.
Однако, как раз культура в своем пристальном внимании к недрам «дома-крепости» в значительной степени подорвала однозначность и целостность этого мифа. «Анна Каренина» и «Госпожа Бовари», Мопассан и Золя осуществили серьезную демифологизацию «семейной гавани», показав ее как гнездо аморализма и лицемерия. Как каждодневный ад, вынуждающий несчастного отца семейства спасаться в работе, пьянстве или адюльтере…
Но именно «дом» связывает и обезоруживает мужчину, не позволяя ему идти на конфликт с системой. «Дом» становится алиби для всех проявлений трусости и конформизма, тем рычагом, через который социум управляет своими данниками.
Женщина в роли теневого «Суперэго» внизу и общество как официальное «Суперэго» в виртуальных «небесах» современного человечества действуют в заговоре против мужчины. Таким образом, мужчина порабощён дважды: обществом через женщину, женщиной через общество!
Гейдар Джемаль, "Чёртовы куклы. Женщина как объект бесстрастного анализа", 2008г.
#цитата
Левые и правые идеи дискредитировали себя: справедливости не будет, борьба за справедливость приводит к появлению олигархов?
Со справедливостью есть одна очень любопытная вещь.
Что является справедливостью с точки зрения левых? Они же изначально борются с Традицией, с символизмом, борются с религиозной сверхчеловеческой «нагруженностью» общества. Но общество живёт не для того, чтобы жить, есть, производить, ещё больше есть, ещё больше производить, а у общества есть некие сверхзадачи, у истории есть смысл, есть Бог, есть в конце Страшный Суд, воскресение из мёртвых, — все эти моменты левым были ненавистны, левые их изымали, они боролись с этим как с «бреднями», «поповскими сказками», объясняли, что «производительные силы действуют на производственные отношения», потом действуют на мозги, которые так или иначе всё понимают…
Но есть и другой подход, согласно которому справедливость — это не разделение потребления благ, а справедливость — это наличие смысла. Мириады людей проходят бесследно по земле, — и справедливо ли то, что они исчезли в этом потоке песка, который несётся ветром через пустыню времени и бытия? Нет, несправедливо. С точки зрения религии это высшая несправедливость. Жизнь становится абсурдом. Левые считают, что это норма. Но когда они добиваются своего и строят общество, которое представляется им более или менее адекватным, то есть «социобытие», в котором исключена всякая объективная онтология (все становится социальным), то мы погружаемся в абсурд, в бессмыслицу. Левые убивают смысл. Они добиваются того, что общество, в котором мы живём, — это общество, которое живёт, чтобы жить. Оно ничем не отличается от садка кроликов, по большому счёту.
И правые в действительности защищают именно эту сторону. Но есть крайне правые, которые говорят, что то, что уничтожено, — это было ценностью, было смыслом (именно иерархия, символизм, Традиция). Они идут в блок, который называется «консервативные революционеры». Они хотят совершить некую контрреволюцию и восстановить иерархию, смыслы, неравенство и так далее в пользу тех старых слоёв, которые когда-то держали «контрольный пакет акций».
То есть они поменялись местами?
Да. Крайне правые — они как бы «протестные». Понятно, что по большому-то счёту хрен редьки не слаще, потому что то общество, которое деградировало через усилие левых сегодня до «социобытия», в котором нет смысла, — оно отправлялось от той начальной позиции, к которой его хотели бы вернуть эти консервативные революционеры.
Зло не в нынешнем состоянии общества, зло в социуме как таковом. Есть нечто в социуме, что является неизбывным античеловеческим элементом, который может проявляться как в господстве феодала над крепостным, так и в бессмыслице социального бытия в какой-нибудь Швеции, где господствуют социал-демократы и где при огромном потреблении самый высокий уровень самоубийств. И там и там — зло.
Так вот, в чём состоит моя идея? Моя идея состоит в том, что ни левые, ни правые сегодня не кладут палец на нервный узел этого зла, они не обсуждают это зло, для них всё является само собой разумеющимся (как жизнь не задаёт вопросов, не требует вопроса к себе). А ведь надо поставить вопрос о сущности этого зла, и если уж тогда говорить о протесте, — он должен быть не левый, не правый, а совершенно новый.
Какой?
Я думаю, что скорее всего это должен быть «теологический» протест.
Из цикла "Беседы с Джемалем», 2016 г
Левые и правые идеи дискредитировали себя: справедливости не будет, борьба за справедливость приводит к появлению олигархов?
Со справедливостью есть одна очень любопытная вещь.
Что является справедливостью с точки зрения левых? Они же изначально борются с Традицией, с символизмом, борются с религиозной сверхчеловеческой «нагруженностью» общества. Но общество живёт не для того, чтобы жить, есть, производить, ещё больше есть, ещё больше производить, а у общества есть некие сверхзадачи, у истории есть смысл, есть Бог, есть в конце Страшный Суд, воскресение из мёртвых, — все эти моменты левым были ненавистны, левые их изымали, они боролись с этим как с «бреднями», «поповскими сказками», объясняли, что «производительные силы действуют на производственные отношения», потом действуют на мозги, которые так или иначе всё понимают…
Но есть и другой подход, согласно которому справедливость — это не разделение потребления благ, а справедливость — это наличие смысла. Мириады людей проходят бесследно по земле, — и справедливо ли то, что они исчезли в этом потоке песка, который несётся ветром через пустыню времени и бытия? Нет, несправедливо. С точки зрения религии это высшая несправедливость. Жизнь становится абсурдом. Левые считают, что это норма. Но когда они добиваются своего и строят общество, которое представляется им более или менее адекватным, то есть «социобытие», в котором исключена всякая объективная онтология (все становится социальным), то мы погружаемся в абсурд, в бессмыслицу. Левые убивают смысл. Они добиваются того, что общество, в котором мы живём, — это общество, которое живёт, чтобы жить. Оно ничем не отличается от садка кроликов, по большому счёту.
И правые в действительности защищают именно эту сторону. Но есть крайне правые, которые говорят, что то, что уничтожено, — это было ценностью, было смыслом (именно иерархия, символизм, Традиция). Они идут в блок, который называется «консервативные революционеры». Они хотят совершить некую контрреволюцию и восстановить иерархию, смыслы, неравенство и так далее в пользу тех старых слоёв, которые когда-то держали «контрольный пакет акций».
То есть они поменялись местами?
Да. Крайне правые — они как бы «протестные». Понятно, что по большому-то счёту хрен редьки не слаще, потому что то общество, которое деградировало через усилие левых сегодня до «социобытия», в котором нет смысла, — оно отправлялось от той начальной позиции, к которой его хотели бы вернуть эти консервативные революционеры.
Зло не в нынешнем состоянии общества, зло в социуме как таковом. Есть нечто в социуме, что является неизбывным античеловеческим элементом, который может проявляться как в господстве феодала над крепостным, так и в бессмыслице социального бытия в какой-нибудь Швеции, где господствуют социал-демократы и где при огромном потреблении самый высокий уровень самоубийств. И там и там — зло.
Так вот, в чём состоит моя идея? Моя идея состоит в том, что ни левые, ни правые сегодня не кладут палец на нервный узел этого зла, они не обсуждают это зло, для них всё является само собой разумеющимся (как жизнь не задаёт вопросов, не требует вопроса к себе). А ведь надо поставить вопрос о сущности этого зла, и если уж тогда говорить о протесте, — он должен быть не левый, не правый, а совершенно новый.
Какой?
Я думаю, что скорее всего это должен быть «теологический» протест.
Из цикла "Беседы с Джемалем», 2016 г
#цитата
Большинству людей, выросших в иудеохристианской культуре, но являющихся агностиками, «откровение» кажется банальным бессодержательным термином, за которым не кроется ничего, кроме поповских басен. Это их проблема. Сам термин «откровение» представляет собой гносеологический парадокс: не интуиция, не опыт, не созерцание — короче, никакая из форм познания, основанных на нормальной взаимосвязи между объектом и субъектом. Но это и не солипсизм неокантианского типа, ибо источник «откровения» — вне воспринимающего субъекта. С точки зрения нормальной гносеологии — будь она эллинской или китайской — «откровение» есть техническая невозможность. В этом его абсолютная новаторская сила.
Центр теологии, построенной на откровении, — финализм, бросающий вызов неопределенности и гомогенности привычного опыта. Все существующее в «нормальной» системе субъект-объектных отношений — это бесконечно перетекающая из одного в другое лента бытия, где согласно древней мудрости «что вверху, то и внизу». Во врожденном человеку пантеистическом первоощущении нет никакой разницы между прошлым и будущим (время циклично), внутренним и внешним, жизнью и смертью. Это у марксистов называлось «диалектикой».
Финализм предполагает безусловный разрыв. Это — как пробой сплошной гомогенной субстанции, который дает эффект незатягивающейся «черной дыры». Суть теологии в том, что этот разрыв мировой ткани дает смысл всему именно благодаря тому, что становится концом всего. Противостояние простому самотождеству бытия есть революционный прорыв в смысл. Пантеизм бессмысленен, в мировых метафизических системах смысл отсутствует. Там есть мудрость, есть понимание всего и вся. Смысла нет! Смысл — это то, «ради чего». В пантеистическом сознании, где абсолют перетекает сам в себя, как лента Мебиуса, отсутствует вектор «ради».
Человек является центральным носителем финализма, поскольку осознает собственную смертность. Это абсолютный финал его как конкретной личности и вместе с тем залог того, что «времени больше не будет». Финализм — это откровение о конечности истории, конечности всего материального мира, опирающееся на безусловный факт личной смерти любого. В пантеизме человеку не дают осознать этот финализм. Его учат, что конец его как здесь живущего индивида означает перевоплощение в другом мире, или же, в случае материалистического «пантеизма», бессмертие в социуме, в виде своих потомков, своих дел, своего доброго имени и т.д.
Понятно, что финализм наносит жесточайший удар по многовариантному концепту сплошной, пронизанной аналогиями реальности, на которой зиждется общественная дисциплина и, в конечном счете, господство объекта над субъектом.
Смертный человек в политической теологии есть представитель Бога, который являет абсолютную антитезу и абсолютный финал для любой длительности, протяженности, конец и отмену любого объектного утверждения. Собственно говоря, это и есть монотеистический принцип: «все, что ни есть, все, что ни помыслено — это не бог». Современные люди не способны к ясному различению между монолатрией (поклонением одному) и монотеизмом (поклонением тому, что представляет собой категорическую оппозицию всему, финал всего). Например, культ «золотого тельца», религия денег — это форма монолатрии. Из широкого спектра идолов для поклонения избран один — деньги. В сфере чисто конфессиональной клерикалы ведут борьбу за то, чтобы интерпретировать монотеизм как монолатрию: из возможных концептов и имен «божества» выбрано одно, на котором сходится цивилизационный консенсус. В действительности, монотеизм есть исходящая из самых недр субъективного глубокая волевая перестройка сознания, в котором в качестве приоритетного центра — смысловой оси — выбрана оппозиция всякому возможному бытию. Это альфа и омега рождения к тому парадоксальному смыслу, которое бытие в себе не содержит.
Гейдар Джемаль, из книги "Стена Зулькарнайна", 2003 г.
Большинству людей, выросших в иудеохристианской культуре, но являющихся агностиками, «откровение» кажется банальным бессодержательным термином, за которым не кроется ничего, кроме поповских басен. Это их проблема. Сам термин «откровение» представляет собой гносеологический парадокс: не интуиция, не опыт, не созерцание — короче, никакая из форм познания, основанных на нормальной взаимосвязи между объектом и субъектом. Но это и не солипсизм неокантианского типа, ибо источник «откровения» — вне воспринимающего субъекта. С точки зрения нормальной гносеологии — будь она эллинской или китайской — «откровение» есть техническая невозможность. В этом его абсолютная новаторская сила.
Центр теологии, построенной на откровении, — финализм, бросающий вызов неопределенности и гомогенности привычного опыта. Все существующее в «нормальной» системе субъект-объектных отношений — это бесконечно перетекающая из одного в другое лента бытия, где согласно древней мудрости «что вверху, то и внизу». Во врожденном человеку пантеистическом первоощущении нет никакой разницы между прошлым и будущим (время циклично), внутренним и внешним, жизнью и смертью. Это у марксистов называлось «диалектикой».
Финализм предполагает безусловный разрыв. Это — как пробой сплошной гомогенной субстанции, который дает эффект незатягивающейся «черной дыры». Суть теологии в том, что этот разрыв мировой ткани дает смысл всему именно благодаря тому, что становится концом всего. Противостояние простому самотождеству бытия есть революционный прорыв в смысл. Пантеизм бессмысленен, в мировых метафизических системах смысл отсутствует. Там есть мудрость, есть понимание всего и вся. Смысла нет! Смысл — это то, «ради чего». В пантеистическом сознании, где абсолют перетекает сам в себя, как лента Мебиуса, отсутствует вектор «ради».
Человек является центральным носителем финализма, поскольку осознает собственную смертность. Это абсолютный финал его как конкретной личности и вместе с тем залог того, что «времени больше не будет». Финализм — это откровение о конечности истории, конечности всего материального мира, опирающееся на безусловный факт личной смерти любого. В пантеизме человеку не дают осознать этот финализм. Его учат, что конец его как здесь живущего индивида означает перевоплощение в другом мире, или же, в случае материалистического «пантеизма», бессмертие в социуме, в виде своих потомков, своих дел, своего доброго имени и т.д.
Понятно, что финализм наносит жесточайший удар по многовариантному концепту сплошной, пронизанной аналогиями реальности, на которой зиждется общественная дисциплина и, в конечном счете, господство объекта над субъектом.
Смертный человек в политической теологии есть представитель Бога, который являет абсолютную антитезу и абсолютный финал для любой длительности, протяженности, конец и отмену любого объектного утверждения. Собственно говоря, это и есть монотеистический принцип: «все, что ни есть, все, что ни помыслено — это не бог». Современные люди не способны к ясному различению между монолатрией (поклонением одному) и монотеизмом (поклонением тому, что представляет собой категорическую оппозицию всему, финал всего). Например, культ «золотого тельца», религия денег — это форма монолатрии. Из широкого спектра идолов для поклонения избран один — деньги. В сфере чисто конфессиональной клерикалы ведут борьбу за то, чтобы интерпретировать монотеизм как монолатрию: из возможных концептов и имен «божества» выбрано одно, на котором сходится цивилизационный консенсус. В действительности, монотеизм есть исходящая из самых недр субъективного глубокая волевая перестройка сознания, в котором в качестве приоритетного центра — смысловой оси — выбрана оппозиция всякому возможному бытию. Это альфа и омега рождения к тому парадоксальному смыслу, которое бытие в себе не содержит.
Гейдар Джемаль, из книги "Стена Зулькарнайна", 2003 г.