Еще одна радостная новость!
Новый тираж двухтомника «Евгений Онегин» с «Комментарием» Юрия Лотмана тоже доступен для заказа.
Надеемся, что появившиеся в нашем издании ляссе сделают параллельное чтение двух томов более удобным.
Новый тираж двухтомника «Евгений Онегин» с «Комментарием» Юрия Лотмана тоже доступен для заказа.
Надеемся, что появившиеся в нашем издании ляссе сделают параллельное чтение двух томов более удобным.
Потомок прусского выходца Радши и абиссинца
Интерес к истории рода не покидал Пушкина в течение жизни. В автобиографических записках Пушкин писал: «Мы ведем свой род Радши или Рачи (мужа честна, говорит летописец, т. е. знатного, благородного), выехавшего в Россию во время княжества св. Александра Ярославича Невского. От него произошли Мусины, Бобрищевы, Мятлевы, Поводовы, Каменские, Бутурлины, Кологривовы, Шерефединовы и Товарковы».
«Родословная матери моей еще любопытнее. Дед ее был негр, сын владетельного князька. Русский посланник в Константинополе как‑то достал его из сераля, где содержался он аманатом <заложником>, и отослал его Петру Первому…».
В биографии Пушкина Юрий Лотман, отмечает, что предок Пушкина был «эфиоп, абиссинец. Появление его при дворе Петра I, возможно, связано с более глубокими причинами, чем распространившаяся в Европе начала XVIII в. мода на пажей-арапчат: в планах сокрушения Турецкой империи, которые вынашивал Петр I, связи с Абиссинией — христианской страной, расположенной в стратегически важном районе, в тылу неспокойного египетского фланга Турции, — занимали определенное место. Однако затяжная Северная война не дала развиться этим планам».
К концу XVIII века Ганнибалы «уже тесно переплелись кровными связями с русскими дворянскими родами — породнились с Ржевскими, Бутурлиными, Черкасскими, Пушкиными. Отец и мать поэта были родственники (троюродные брат и сестра)».
Интерес к истории рода не покидал Пушкина в течение жизни. В автобиографических записках Пушкин писал: «Мы ведем свой род Радши или Рачи (мужа честна, говорит летописец, т. е. знатного, благородного), выехавшего в Россию во время княжества св. Александра Ярославича Невского. От него произошли Мусины, Бобрищевы, Мятлевы, Поводовы, Каменские, Бутурлины, Кологривовы, Шерефединовы и Товарковы».
«Родословная матери моей еще любопытнее. Дед ее был негр, сын владетельного князька. Русский посланник в Константинополе как‑то достал его из сераля, где содержался он аманатом <заложником>, и отослал его Петру Первому…».
В биографии Пушкина Юрий Лотман, отмечает, что предок Пушкина был «эфиоп, абиссинец. Появление его при дворе Петра I, возможно, связано с более глубокими причинами, чем распространившаяся в Европе начала XVIII в. мода на пажей-арапчат: в планах сокрушения Турецкой империи, которые вынашивал Петр I, связи с Абиссинией — христианской страной, расположенной в стратегически важном районе, в тылу неспокойного египетского фланга Турции, — занимали определенное место. Однако затяжная Северная война не дала развиться этим планам».
К концу XVIII века Ганнибалы «уже тесно переплелись кровными связями с русскими дворянскими родами — породнились с Ржевскими, Бутурлиными, Черкасскими, Пушкиными. Отец и мать поэта были родственники (троюродные брат и сестра)».
Между лагерем и «бессрочной» ссылкой
Осенью 1948 года Евгения Гинзбург, будучи «временно расконвоированной» (осенью 1949 года последует повторный арест, а позже приговор — вечное поселение на Колыме), добилась воссоединения с младшим сыном Василием, которого не видела после своего ареста в 1937 году больше десяти лет.
«Спустя одиннадцать лет и восемь месяцев я снова вела по улице своего второго сына, крепко держа его за руку. <…>
Мы шли и молчали, не находя слов для выражения того, слишком большого, что надо было сказать».
Ночью состоялась «первая беседа» матери и сына:
«Мы не заснули в эту ночь. Да и не хотелось даже помыслить о сне. Мы торопились узнать друг друга и радовались, что каждый узнавал в собеседнике самого себя. <…> Я захлебывалась от радостного изумления, когда он в ту же первую ночь стал читать мне наизусть те самые стихи, с которыми я жила, погибала и снова жила все эти годы.
Так же как я, он находил в поэзии опору против жестокости реального мира. Она — поэзия — была формой его сопротивления. В той первой ночной беседе с нами были и Блок, и Пастернак, и Ахматова. <…>
Свет этой нашей первой магаданской беседы лег на все дальнейшие отношения с сыном. <…>
...уже ближе к рассвету, я рассказала ему устно задуманные главы “Крутого маршрута”. Он был первым слушателем…»
В подготовленное нами издание включены фотографии из семейного архива, а также фотографии из собрания Государственного музея истории ГУЛАГа. Кроме того, мы снабдили книгу постраничными примечаниями и указателем имен с краткой биографической информацией о людях, которые встретились Гинзбург на ее «крутом маршруте».
Осенью 1948 года Евгения Гинзбург, будучи «временно расконвоированной» (осенью 1949 года последует повторный арест, а позже приговор — вечное поселение на Колыме), добилась воссоединения с младшим сыном Василием, которого не видела после своего ареста в 1937 году больше десяти лет.
«Спустя одиннадцать лет и восемь месяцев я снова вела по улице своего второго сына, крепко держа его за руку. <…>
Мы шли и молчали, не находя слов для выражения того, слишком большого, что надо было сказать».
Ночью состоялась «первая беседа» матери и сына:
«Мы не заснули в эту ночь. Да и не хотелось даже помыслить о сне. Мы торопились узнать друг друга и радовались, что каждый узнавал в собеседнике самого себя. <…> Я захлебывалась от радостного изумления, когда он в ту же первую ночь стал читать мне наизусть те самые стихи, с которыми я жила, погибала и снова жила все эти годы.
Так же как я, он находил в поэзии опору против жестокости реального мира. Она — поэзия — была формой его сопротивления. В той первой ночной беседе с нами были и Блок, и Пастернак, и Ахматова. <…>
Свет этой нашей первой магаданской беседы лег на все дальнейшие отношения с сыном. <…>
...уже ближе к рассвету, я рассказала ему устно задуманные главы “Крутого маршрута”. Он был первым слушателем…»
В подготовленное нами издание включены фотографии из семейного архива, а также фотографии из собрания Государственного музея истории ГУЛАГа. Кроме того, мы снабдили книгу постраничными примечаниями и указателем имен с краткой биографической информацией о людях, которые встретились Гинзбург на ее «крутом маршруте».
Скоро ляжет снег, зажгутся елки в домах и витринах и всех охватит такое знакомое предпраздничное волнение! А затем начнутся долгожданные каникулы, которые так приятно провести вместе с детьми за книгой.
Наши друзья подготовили большую подборку самых необычных, красивых и новогодних книг для всей семьи. Выбирайте и покупайте подарки для самых близких по праздничным ценам!
Наши друзья подготовили большую подборку самых необычных, красивых и новогодних книг для всей семьи. Выбирайте и покупайте подарки для самых близких по праздничным ценам!
О хитросплетении образов Италии
В облике многих древних итальянских городов, встретившихся Павлу Муратову в его путешествии по Италии, запечатлены движение истории, смена эпох и переплетение культур. Один из таких городов — Равенна, с ее церквями и удивительными мозаиками, о которых искусствовед писал:
«Мозаики маленького мавзолея и баптистерия исполнены около 450 года и, следовательно, оказываются древнейшими в Равенне. Они говорят о том странном и темном времени, когда этот город, отрезанный болотами от остального мира, сделался столицей Западной Римской империи. <…>
Связь с еще не погребенным языческим миром выражается не только в том, что на мозаике баптистерия в сцене Крещения Христова изображен бог реки Иордана. <…> Апостолы в куполе баптистерия еще напоминают немного античные барельефы плавным ходом линий, который вовсе исчезает в византийском искусстве, предпочитавшем полную неподвижность фигур или стремительный бег орнамента. В отличие от византийских мастеров Юстиниана мастера, работавшие в баптистерии и мавзолее Плацидии, очень умеренно пользовались золотом. Они сохранили классическую традицию в понимании «разноцветности» как узора на общем фоне, тогда как византийцы приближались скорее к полной пестроте восточного ковра. Итальянские мозаисты любили немногие, густые и глубокие цвета — синий, зеленый и винно‑красный».
В облике многих древних итальянских городов, встретившихся Павлу Муратову в его путешествии по Италии, запечатлены движение истории, смена эпох и переплетение культур. Один из таких городов — Равенна, с ее церквями и удивительными мозаиками, о которых искусствовед писал:
«Мозаики маленького мавзолея и баптистерия исполнены около 450 года и, следовательно, оказываются древнейшими в Равенне. Они говорят о том странном и темном времени, когда этот город, отрезанный болотами от остального мира, сделался столицей Западной Римской империи. <…>
Связь с еще не погребенным языческим миром выражается не только в том, что на мозаике баптистерия в сцене Крещения Христова изображен бог реки Иордана. <…> Апостолы в куполе баптистерия еще напоминают немного античные барельефы плавным ходом линий, который вовсе исчезает в византийском искусстве, предпочитавшем полную неподвижность фигур или стремительный бег орнамента. В отличие от византийских мастеров Юстиниана мастера, работавшие в баптистерии и мавзолее Плацидии, очень умеренно пользовались золотом. Они сохранили классическую традицию в понимании «разноцветности» как узора на общем фоне, тогда как византийцы приближались скорее к полной пестроте восточного ковра. Итальянские мозаисты любили немногие, густые и глубокие цвета — синий, зеленый и винно‑красный».
20 ноября 1858 года родилась Сельма Лагерлёф
Еще в раннем детстве, прочитав книгу Майн Рида «Оцеола, вождь семинолов», маленькая Сельма твердо решила: «когда вырасту, непременно буду писать романы».
Через много лет, будучи всемирно известной писательницей, автором «Чудесного путешествия Нильса Хольгерссона с дикими гусями по Швеции», лауреатом Нобелевской премии по литературе, в «Дневнике Сельмы Оттилии Ловисы Лагерлёф» она рассказала о своей пробе пера. Опубликованные в 1932 году, эти воспоминания стали частью мемуарной трилогии об особом мире усадьбы Морбакки, где родилась и выросла будущая великая «деревенская сказочница» и где пробудилась ее любовь к слову.
В день рождения Сельмы Лагерлёф делимся трогательными отрывками из ее «Дневника»:
«…Элин Лаурелль подарила мне дневник! Необычайно красивую тетрадь в белом переплете, с синим корешком и золотым обрезом по краю — прямо-таки жалко делать в ней записи. Однако Элин сказала, что ничего не жалко, наоборот, я должна взять в привычку день за днем записывать происходящее со мною, ведь позднее эти записи всю жизнь будут дарить мне радость и пользу.
<...> по удачному стечению обстоятельств я теперь еду в Стокгольм, вот и сунула тетрадь в сумку, взяла с собой в поездку.
В поезде жутко трясет, и пальцы мерзнут, но это бы еще полбеды. Хуже всего другое — я понятия не имею, что полагается писать в дневнике.
Не так давно я прочитала "Дочерей президента" Фредрики Бремер, а эта книга от начала до конца как бы дневник, только вот мне не хочется писать так по-ученому, так рассудочно. Нет, по-моему, дневник там не настоящий. Я имею в виду, не такой, какой люди ведут, когда, кроме них самих и какого-нибудь вправду близкого друга, никто его не прочтет. <…>
Разумеется, Элин Лаурелль права, когда говорит, что, если хочешь стать писательницей, нужно с благодарностью и радостью принимать все происходящее. Быть довольной, даже если попадаешь в неприятное и сложное положение, ведь иначе не сумеешь описать, каково это — чувствовать себя несчастной. Вот почему я, пожалуй, должна записать как раз то, что нянька Майя говорила мне нынче утром, перед самым отъездом в Стокгольм. Быть может, пригодится, когда я вырасту и начну писать романы».
Еще в раннем детстве, прочитав книгу Майн Рида «Оцеола, вождь семинолов», маленькая Сельма твердо решила: «когда вырасту, непременно буду писать романы».
Через много лет, будучи всемирно известной писательницей, автором «Чудесного путешествия Нильса Хольгерссона с дикими гусями по Швеции», лауреатом Нобелевской премии по литературе, в «Дневнике Сельмы Оттилии Ловисы Лагерлёф» она рассказала о своей пробе пера. Опубликованные в 1932 году, эти воспоминания стали частью мемуарной трилогии об особом мире усадьбы Морбакки, где родилась и выросла будущая великая «деревенская сказочница» и где пробудилась ее любовь к слову.
В день рождения Сельмы Лагерлёф делимся трогательными отрывками из ее «Дневника»:
«…Элин Лаурелль подарила мне дневник! Необычайно красивую тетрадь в белом переплете, с синим корешком и золотым обрезом по краю — прямо-таки жалко делать в ней записи. Однако Элин сказала, что ничего не жалко, наоборот, я должна взять в привычку день за днем записывать происходящее со мною, ведь позднее эти записи всю жизнь будут дарить мне радость и пользу.
<...> по удачному стечению обстоятельств я теперь еду в Стокгольм, вот и сунула тетрадь в сумку, взяла с собой в поездку.
В поезде жутко трясет, и пальцы мерзнут, но это бы еще полбеды. Хуже всего другое — я понятия не имею, что полагается писать в дневнике.
Не так давно я прочитала "Дочерей президента" Фредрики Бремер, а эта книга от начала до конца как бы дневник, только вот мне не хочется писать так по-ученому, так рассудочно. Нет, по-моему, дневник там не настоящий. Я имею в виду, не такой, какой люди ведут, когда, кроме них самих и какого-нибудь вправду близкого друга, никто его не прочтет. <…>
Разумеется, Элин Лаурелль права, когда говорит, что, если хочешь стать писательницей, нужно с благодарностью и радостью принимать все происходящее. Быть довольной, даже если попадаешь в неприятное и сложное положение, ведь иначе не сумеешь описать, каково это — чувствовать себя несчастной. Вот почему я, пожалуй, должна записать как раз то, что нянька Майя говорила мне нынче утром, перед самым отъездом в Стокгольм. Быть может, пригодится, когда я вырасту и начну писать романы».
«Лицейский дух», культ дружбы и поэзии
По первоначальному плану Царскосельский лицей, в котором учился Александр Пушкин, создавался как место, где «в изоляции от царского двора» должны были воспитываться младшие братья Александра I. Так что Пушкин и будущий император Николай I, под чьим личным надзором впоследствии пришлось творить поэту, могли бы стать однокашниками.
Как и многие другие, этот проект «дней Александровых прекрасного начала» не осуществился, но несмотря на изменение высокого статуса Лицей открыл свои двери для первых воспитанников осенью 1811 года. Как отмечает Юрий Лотман в книге «Александр Сергеевич Пушкин. Биография писателя», «первые три года посвящались изучению языков: «российского, латинского, французского, немецкого», — математики (в объеме гимназии), словесности и риторики, истории, географии, танцам, фехтованию, верховой езде и плаванию. На старших курсах занятия велись без строгой программы — утвержденный устав определял лишь науки, подлежащие изучению: предусматривались занятия по разделам нравственных, физических, математических, исторических наук, словесности и по языкам. Разумеется, обширный план при неопределенности программ и требований, неопытности педагогов приводил к поверхностным знаниям учащихся». Так, в ноябре 1824 года в письме к брату Пушкин жаловался на «недостатки проклятого своего воспитания».
«Однако в лицейских занятиях была и бесспорная положительная сторона»: это особый «лицейский дух», это культ дружбы, которую многие лицеисты первого — «пушкинского» — выпуска смогли сохранить на всю жизнь, это всеобщая тяга к литературным занятиям: именно в «студенческой келье» Пушкину явилась Муза.
По первоначальному плану Царскосельский лицей, в котором учился Александр Пушкин, создавался как место, где «в изоляции от царского двора» должны были воспитываться младшие братья Александра I. Так что Пушкин и будущий император Николай I, под чьим личным надзором впоследствии пришлось творить поэту, могли бы стать однокашниками.
Как и многие другие, этот проект «дней Александровых прекрасного начала» не осуществился, но несмотря на изменение высокого статуса Лицей открыл свои двери для первых воспитанников осенью 1811 года. Как отмечает Юрий Лотман в книге «Александр Сергеевич Пушкин. Биография писателя», «первые три года посвящались изучению языков: «российского, латинского, французского, немецкого», — математики (в объеме гимназии), словесности и риторики, истории, географии, танцам, фехтованию, верховой езде и плаванию. На старших курсах занятия велись без строгой программы — утвержденный устав определял лишь науки, подлежащие изучению: предусматривались занятия по разделам нравственных, физических, математических, исторических наук, словесности и по языкам. Разумеется, обширный план при неопределенности программ и требований, неопытности педагогов приводил к поверхностным знаниям учащихся». Так, в ноябре 1824 года в письме к брату Пушкин жаловался на «недостатки проклятого своего воспитания».
«Однако в лицейских занятиях была и бесспорная положительная сторона»: это особый «лицейский дух», это культ дружбы, которую многие лицеисты первого — «пушкинского» — выпуска смогли сохранить на всю жизнь, это всеобщая тяга к литературным занятиям: именно в «студенческой келье» Пушкину явилась Муза.
Берем комплектом!
Что может быть лучше увлекательной книги? Конечно, если у такой книги есть продолжение.
Друзья, до 30 ноября комплекты из этой подборки можно приобрести со скидкой до 45%. Быть может, кто-то из вас уже сегодня определится с новогодними подарками для самых близких людей!
Что может быть лучше увлекательной книги? Конечно, если у такой книги есть продолжение.
Друзья, до 30 ноября комплекты из этой подборки можно приобрести со скидкой до 45%. Быть может, кто-то из вас уже сегодня определится с новогодними подарками для самых близких людей!
28 ноября 1906 года в Санкт-Петербурге родился выдающийся литературовед и культуролог Дмитрий Сергеевич Лихачёв
Еще в юности будущий ученый проникся любовью к книге и книжной культуре благодаря частым посещениям Первой государственной типографии, в которой работал его отец. Через много лет Лихачёв написал об этом времени в своих «Воспоминаниях»:
«Жизнь в типографии меня во многом воспитала. Типографии я обязан своим интересом к типографскому делу. Запах свежеотпечатанной книги для меня и сейчас — лучший из ароматов, способный поднять настроение. Я свободно ходил по типографии, знакомился с наборщиками, считавшими себя среди рабочих интеллигентами…
Жизнь в типографии многому меня научила, многое раскрыла, объяснила. Но может быть, не последнюю роль сыграло и то, что на некоторое время отец получил на хранение библиотеку директора ОГИЗа — небезызвестного в тогдашних литературных кругах Ильи Ионовича Ионова. В его библиотеке были эльзевиры*, альдины**, редчайшие издания XVIII в., собрания альманахов, дворянские альбомы, Библия Пискатора, роскошнейшие юбилейные издания Данте, издания Шекспира и Диккенса на тончайшей индийской бумаге, рукописное «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищева, книги из библиотеки Феофана Прокоповича, множество книг с автографами современных писателей (запомнились письма-надписи на сборниках стихов Есенина, А. Ремизова, А. Н. Толстого и т. д.). Получил отец в подарок и некоторые вещи — посмертную маску, снятую Манизером с головы А. Блока новым способом — так, чтобы голова была цельной, не только лицо. В ней трудно было узнать Блока — совершенно лысый, изможденный, старый. Маска-голова эта пропала».
*Книги, выпущенные в XVI–XVIII веках голландской династией типографов и издателей Эльзевиров, а также созданные ими рисунок шрифта и формат издания, которым присущи изящество, красота и изысканность.
**Общее название старинных книг, отпечатанных в типографиях венецианского мастера Альдо Мануция и его потомков в XV–XVI веках. Благодаря своему изяществу, выверенным пропорциям и красоте шрифтов, альдины считаются шедеврами книгопечатания эпохи Возрождения.
Еще в юности будущий ученый проникся любовью к книге и книжной культуре благодаря частым посещениям Первой государственной типографии, в которой работал его отец. Через много лет Лихачёв написал об этом времени в своих «Воспоминаниях»:
«Жизнь в типографии меня во многом воспитала. Типографии я обязан своим интересом к типографскому делу. Запах свежеотпечатанной книги для меня и сейчас — лучший из ароматов, способный поднять настроение. Я свободно ходил по типографии, знакомился с наборщиками, считавшими себя среди рабочих интеллигентами…
Жизнь в типографии многому меня научила, многое раскрыла, объяснила. Но может быть, не последнюю роль сыграло и то, что на некоторое время отец получил на хранение библиотеку директора ОГИЗа — небезызвестного в тогдашних литературных кругах Ильи Ионовича Ионова. В его библиотеке были эльзевиры*, альдины**, редчайшие издания XVIII в., собрания альманахов, дворянские альбомы, Библия Пискатора, роскошнейшие юбилейные издания Данте, издания Шекспира и Диккенса на тончайшей индийской бумаге, рукописное «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищева, книги из библиотеки Феофана Прокоповича, множество книг с автографами современных писателей (запомнились письма-надписи на сборниках стихов Есенина, А. Ремизова, А. Н. Толстого и т. д.). Получил отец в подарок и некоторые вещи — посмертную маску, снятую Манизером с головы А. Блока новым способом — так, чтобы голова была цельной, не только лицо. В ней трудно было узнать Блока — совершенно лысый, изможденный, старый. Маска-голова эта пропала».
*Книги, выпущенные в XVI–XVIII веках голландской династией типографов и издателей Эльзевиров, а также созданные ими рисунок шрифта и формат издания, которым присущи изящество, красота и изысканность.
**Общее название старинных книг, отпечатанных в типографиях венецианского мастера Альдо Мануция и его потомков в XV–XVI веках. Благодаря своему изяществу, выверенным пропорциям и красоте шрифтов, альдины считаются шедеврами книгопечатания эпохи Возрождения.
Non/fictio№ 26 приближается!
Друзья, уже через неделю начнется ежегодная книжная ярмарка non/fiction в Гостином дворе. Все четыре дня с 5 по 8 декабря мы будем с нетерпением ждать вас у нашего стенда F-32.
Схема расположения стендов, программа мероприятий будут доступны на официальном сайте ярмарки.
Книжный праздник приближается! До встречи!
Друзья, уже через неделю начнется ежегодная книжная ярмарка non/fiction в Гостином дворе. Все четыре дня с 5 по 8 декабря мы будем с нетерпением ждать вас у нашего стенда F-32.
Схема расположения стендов, программа мероприятий будут доступны на официальном сайте ярмарки.
Книжный праздник приближается! До встречи!
Зима! Крестьянин торжествуя
На дровнях обновляет путь...
Начинаем первый день зимы строчкой из «Евгения Онегина», с которой многие знакомы с самого детства. Интересно, что этот пассаж из пятой главы крайне не понравился критикам пушкинского романа.
Что же вызвало их недовольство? В «Комментарии» Юрий Лотман пишет, что критиков задело «столкновение церковнославянского “торжествовать” и “крестьянин”». В журнале «Атеней» за 1828 год по этому поводу появился такой нелестный отзыв: «В первый раз, я думаю, дровни в завидном соседстве с торжеством. Крестьянин торжествуя выражение неверное».
Это был не первый случай, когда Пушкина бранили за «употребления поэтизмов при описании “непоэтической” реальности». От тех же критиков Пушкину доставалось за то, что он «барышен благородных и вероятно чиновных назвал девчонками (что, конечно, неучтиво), между тем как простую деревенскую девку назвал девою».
Как отмечает Лотман, такое столкновение стилей и стилевых нюансов, уже не заметное для нас, но поражавшее современников Пушкина, было принципиально важно для поэта. В этом смелом отказе от привычных литературных канонов заключалось новаторство пушкинского романа, ставшего одним из первых текстов на обновленном литературном языке.
#лотман_поясни
На дровнях обновляет путь...
Начинаем первый день зимы строчкой из «Евгения Онегина», с которой многие знакомы с самого детства. Интересно, что этот пассаж из пятой главы крайне не понравился критикам пушкинского романа.
Что же вызвало их недовольство? В «Комментарии» Юрий Лотман пишет, что критиков задело «столкновение церковнославянского “торжествовать” и “крестьянин”». В журнале «Атеней» за 1828 год по этому поводу появился такой нелестный отзыв: «В первый раз, я думаю, дровни в завидном соседстве с торжеством. Крестьянин торжествуя выражение неверное».
Это был не первый случай, когда Пушкина бранили за «употребления поэтизмов при описании “непоэтической” реальности». От тех же критиков Пушкину доставалось за то, что он «барышен благородных и вероятно чиновных назвал девчонками (что, конечно, неучтиво), между тем как простую деревенскую девку назвал девою».
Как отмечает Лотман, такое столкновение стилей и стилевых нюансов, уже не заметное для нас, но поражавшее современников Пушкина, было принципиально важно для поэта. В этом смелом отказе от привычных литературных канонов заключалось новаторство пушкинского романа, ставшего одним из первых текстов на обновленном литературном языке.
#лотман_поясни