Сегодня исполняется 101 год со дня рождения Нелли Морозовой — автора воспоминаний о детстве в эпоху Большого террора
Книга, посвященная памяти родителей и родных, которым удалось сохранить человечность и достоинство в самые страшные дни того времени, полна веры в лучшее в человеке, а благодаря мастерству Нелли Морозовой «читается безотрывно». Как вспоминает ее сын Леонид Бахнов, первое чтение рукописи поразило его, «настолько бодро написан этот текст». Сказывается выучка сценарного факультета ВГИКа, студенткой которого юная Нелли неожиданно для себя самой стала в начале Великой Отечественной войны. Уезжая в Алма-Ату, куда эвакуировали институт, Нелли Морозова как испытанную защиту взяла с собой единственную книгу — «Записки Пиквикского клуба» Чарльза Диккенса, чьи романы еще в детстве стали для нее поддержкой, утешением и нравственным ориентиром.
Его мир населен отважными, робкими, благородными, низкими людьми; хитрыми негодяями и простодушными чудаками, и все они были поставлены перед выбором между Добром и Злом. Вместе с героями читатели делали этот единственный выбор.
Так, будучи студенткой ВГИКа и следуя примеру лучших героев любимого писателя, Нелли Морозова отказывается написать письмо против своего мастера:
Я прошу вас написать в Дирекцию заявление о том, что Коварский совершенно не удовлетворяет вас и ваших товарищей как мастер. Что преподавание его порочно, даже вредно...
А на защите диплома не боится быть заваленной, и с кафедры благодарит преподавателя, которому обязана своим мастерством и которого за год до этого изгнали из института.
Этот же выбор стал основой книги «Моё пристрастие к Диккенсу», когда на Нелли Морозову — уже редактора Министерства кинематографии — поступил анонимный донос о том, что ее отец «ВРАГ НАРОДА; и она его никогда публично НЕ ОСУДИЛА».
Придя домой, Нелли начала думать над тем, что еще можно написать в «новой автобиографии», чтобы «ни одно слово не могло быть истолковано как осуждение отца». В ее памяти всплыли воспоминания, которые хранились глубоко внутри. И вот, унизительная необходимость вылилась в жизнеутверждающие мемуары о целительной силе литературы и любви.
Книга, посвященная памяти родителей и родных, которым удалось сохранить человечность и достоинство в самые страшные дни того времени, полна веры в лучшее в человеке, а благодаря мастерству Нелли Морозовой «читается безотрывно». Как вспоминает ее сын Леонид Бахнов, первое чтение рукописи поразило его, «настолько бодро написан этот текст». Сказывается выучка сценарного факультета ВГИКа, студенткой которого юная Нелли неожиданно для себя самой стала в начале Великой Отечественной войны. Уезжая в Алма-Ату, куда эвакуировали институт, Нелли Морозова как испытанную защиту взяла с собой единственную книгу — «Записки Пиквикского клуба» Чарльза Диккенса, чьи романы еще в детстве стали для нее поддержкой, утешением и нравственным ориентиром.
Его мир населен отважными, робкими, благородными, низкими людьми; хитрыми негодяями и простодушными чудаками, и все они были поставлены перед выбором между Добром и Злом. Вместе с героями читатели делали этот единственный выбор.
Так, будучи студенткой ВГИКа и следуя примеру лучших героев любимого писателя, Нелли Морозова отказывается написать письмо против своего мастера:
Я прошу вас написать в Дирекцию заявление о том, что Коварский совершенно не удовлетворяет вас и ваших товарищей как мастер. Что преподавание его порочно, даже вредно...
А на защите диплома не боится быть заваленной, и с кафедры благодарит преподавателя, которому обязана своим мастерством и которого за год до этого изгнали из института.
Этот же выбор стал основой книги «Моё пристрастие к Диккенсу», когда на Нелли Морозову — уже редактора Министерства кинематографии — поступил анонимный донос о том, что ее отец «ВРАГ НАРОДА; и она его никогда публично НЕ ОСУДИЛА».
Придя домой, Нелли начала думать над тем, что еще можно написать в «новой автобиографии», чтобы «ни одно слово не могло быть истолковано как осуждение отца». В ее памяти всплыли воспоминания, которые хранились глубоко внутри. И вот, унизительная необходимость вылилась в жизнеутверждающие мемуары о целительной силе литературы и любви.
Литературно-музыкальная гостиная «Смоленка» приглашает всех на вечер памяти Нелли Морозовой
Друзья, в эту субботу в Библиотеке им. Н. А. Добролюбова состоится встреча, посвященная 101-летию со дня рождения Нелли Морозовой — автора книги «Моё пристрастие к Диккенсу».
Почетный гость и главный выступающий — прозаик и литературный критик Леонид Бахнов, сын Нелли Морозовой. Планируются выступления и других гостей, лично знавших Нелли Александровну.
Ведущие: Григорий Симаков и Наталья Гарсия.
Начало в 18:00.
Москва, Смоленская площадь, д. 13/21, 1 этаж.
Вход свободный.
Друзья, в эту субботу в Библиотеке им. Н. А. Добролюбова состоится встреча, посвященная 101-летию со дня рождения Нелли Морозовой — автора книги «Моё пристрастие к Диккенсу».
Почетный гость и главный выступающий — прозаик и литературный критик Леонид Бахнов, сын Нелли Морозовой. Планируются выступления и других гостей, лично знавших Нелли Александровну.
Ведущие: Григорий Симаков и Наталья Гарсия.
Начало в 18:00.
Москва, Смоленская площадь, д. 13/21, 1 этаж.
Вход свободный.
Как в Нидерландах XVII века собирались домашние художественные коллекции
В XVII столетии нидерландская живопись переживала невероятный расцвет и постепенно становилась неотъемлемой частью быта простых голландцев. Многих иностранцев, пишет Йохан Хёйзинга, поражало повсеместное распространение этого искусства:
Прекрасные картины продавались в лавках на ярмарке в Роттердаме, встретить их можно было даже в жилищах крестьян. В домах было множество картин. Не найдется сапожника, говорит один английский путешественник, у которого не было бы какой-либо картины или гравюры. Другой путешественник полагает, что люди приобретают живопись в качестве капиталовложения; вовсе не редкость, говорит он, когда крестьянин тратит на это пару тысяч фунтов.
Что же покупатель искал в картине или в гравюре?
Это столь же важный вопрос, как и тот, что именно хотел передать художник или гравер. В самом общем виде ответ может быть следующий: люди хотели иметь картину, потому что она изображала вещь и выражала смысл, которому придавали значение. <…> Многие хотели обладать такой вещью, которая доставляла бы удовольствие и которую можно было бы показывать другим. Выбор сюжета в большинстве случаев был обусловлен местом, которое должна была украшать эта картина. Не следует представлять себе обстановку дома в эту эпоху изысканной. Помещения того или иного назначения: кабинет, гостиная и т. д. — появились значительно позже, хотя трапеза, разумеется, всегда происходила в твердо установленном месте, и там, как правило, можно было видеть натюрморты с фруктами, дичью и прочей снедью.
Постепенно, при непрерывных потоках спроса и предложения, из незатейливого домашнего собрания образовывались коллекции, небольшие музеи, и не у отдельных богатых людей, но у многих более или менее состоятельных горожан. При этом функция искусства до некоторой степени переходит от стремления доставить наивное удовольствие — к передаче содержания, ориентированного на чистую любовь к искусству и чисто эстетическое наслаждение.
Какими принципами чаще всего руководствовались нидерландские коллекционеры XVII столетия?
Собирателю также не следует приписывать импульс к приобретению произведения искусства в современном понимании. Как правило, он стремился иметь одну или более работ в том жанре, который ему нравился больше всего, — а не каждого художника, которым он восторгался. Средний покупатель хотел обладать своей собственной жанровой сценкой, своим небольшим пейзажем, своим видом моря, своей аллегорией и прежде всего, естественно, своими портретами, и это было для него гораздо важнее, чем иметь что-нибудь, принадлежащее кисти ван Гойена, Стеена, Халса, Порселлиса.
В XVII столетии нидерландская живопись переживала невероятный расцвет и постепенно становилась неотъемлемой частью быта простых голландцев. Многих иностранцев, пишет Йохан Хёйзинга, поражало повсеместное распространение этого искусства:
Прекрасные картины продавались в лавках на ярмарке в Роттердаме, встретить их можно было даже в жилищах крестьян. В домах было множество картин. Не найдется сапожника, говорит один английский путешественник, у которого не было бы какой-либо картины или гравюры. Другой путешественник полагает, что люди приобретают живопись в качестве капиталовложения; вовсе не редкость, говорит он, когда крестьянин тратит на это пару тысяч фунтов.
Что же покупатель искал в картине или в гравюре?
Это столь же важный вопрос, как и тот, что именно хотел передать художник или гравер. В самом общем виде ответ может быть следующий: люди хотели иметь картину, потому что она изображала вещь и выражала смысл, которому придавали значение. <…> Многие хотели обладать такой вещью, которая доставляла бы удовольствие и которую можно было бы показывать другим. Выбор сюжета в большинстве случаев был обусловлен местом, которое должна была украшать эта картина. Не следует представлять себе обстановку дома в эту эпоху изысканной. Помещения того или иного назначения: кабинет, гостиная и т. д. — появились значительно позже, хотя трапеза, разумеется, всегда происходила в твердо установленном месте, и там, как правило, можно было видеть натюрморты с фруктами, дичью и прочей снедью.
Постепенно, при непрерывных потоках спроса и предложения, из незатейливого домашнего собрания образовывались коллекции, небольшие музеи, и не у отдельных богатых людей, но у многих более или менее состоятельных горожан. При этом функция искусства до некоторой степени переходит от стремления доставить наивное удовольствие — к передаче содержания, ориентированного на чистую любовь к искусству и чисто эстетическое наслаждение.
Какими принципами чаще всего руководствовались нидерландские коллекционеры XVII столетия?
Собирателю также не следует приписывать импульс к приобретению произведения искусства в современном понимании. Как правило, он стремился иметь одну или более работ в том жанре, который ему нравился больше всего, — а не каждого художника, которым он восторгался. Средний покупатель хотел обладать своей собственной жанровой сценкой, своим небольшим пейзажем, своим видом моря, своей аллегорией и прежде всего, естественно, своими портретами, и это было для него гораздо важнее, чем иметь что-нибудь, принадлежащее кисти ван Гойена, Стеена, Халса, Порселлиса.
О письмах в допечатную эпоху
Блистательный писатель и переводчик Эразм Роттердамский уже при жизни стал легендой, и был настолько знаменит, что каждый образованный европеец XVI века стремился вступить с ним в переписку, умоляя его написать в ответ хоть слово.
Как отмечает Йохан Хёйзинга, Эразм в этом отношении был человеком «поистине героической благожелательности» и старался отвечать, если только был в состоянии. Каждый день он был настолько завален письмами, что зачастую едва находил время даже читать их.
В эпоху Эразма эпистолярный жанр занимал примерно такое же место, какое занимают нынешние газеты и журналы. Письма предназначались, как правило, для широкого круга, автор не исключал позднейшую публикацию, или же, в крайнем случае, сознавал, что послание с разрешения адресата прочтет кто-то еще. Прекрасно составленное латинское письмо было сокровищем, заставлявшим других завидовать его обладателю.
Беда заключалась в том, что нередко письмо проходило через множество рук, прежде чем ему удавалось достичь адресата. С юных лет Эразм берег свои письма, но многие из них были утеряны. Еще в 1509 году один из друзей переслал Эразму «переписанный сборничек его собственных писем», который тому удалось купить в Риме. Эразм тотчас же уничтожил это издание. Начиная с 1515 года он сам взялся за публикацию самых важных своих посланий. Едва ли какая-либо другая вещь на книжном рынке пользовалась таким спросом, как письма Эразма.
Ничего удивительного, ведь это были
образчики великолепного стиля, отточенной латыни, глубокого духовного содержания и элегантной учености.
Эпистолярный жанр долгое время продолжал оставаться своего рода гибридом. Наполовину частный, наполовину публичный характер писем нередко делал их более или менее компрометирующими.
Лишь постепенно, под влиянием книгопечатания, произошло размежевание между публичным словом, предназначенным для печати, и сугубо частным, которое так и останется написанным от руки и будет читаться только тем лицом, кому оно предназначено.
Блистательный писатель и переводчик Эразм Роттердамский уже при жизни стал легендой, и был настолько знаменит, что каждый образованный европеец XVI века стремился вступить с ним в переписку, умоляя его написать в ответ хоть слово.
Как отмечает Йохан Хёйзинга, Эразм в этом отношении был человеком «поистине героической благожелательности» и старался отвечать, если только был в состоянии. Каждый день он был настолько завален письмами, что зачастую едва находил время даже читать их.
В эпоху Эразма эпистолярный жанр занимал примерно такое же место, какое занимают нынешние газеты и журналы. Письма предназначались, как правило, для широкого круга, автор не исключал позднейшую публикацию, или же, в крайнем случае, сознавал, что послание с разрешения адресата прочтет кто-то еще. Прекрасно составленное латинское письмо было сокровищем, заставлявшим других завидовать его обладателю.
Беда заключалась в том, что нередко письмо проходило через множество рук, прежде чем ему удавалось достичь адресата. С юных лет Эразм берег свои письма, но многие из них были утеряны. Еще в 1509 году один из друзей переслал Эразму «переписанный сборничек его собственных писем», который тому удалось купить в Риме. Эразм тотчас же уничтожил это издание. Начиная с 1515 года он сам взялся за публикацию самых важных своих посланий. Едва ли какая-либо другая вещь на книжном рынке пользовалась таким спросом, как письма Эразма.
Ничего удивительного, ведь это были
образчики великолепного стиля, отточенной латыни, глубокого духовного содержания и элегантной учености.
Эпистолярный жанр долгое время продолжал оставаться своего рода гибридом. Наполовину частный, наполовину публичный характер писем нередко делал их более или менее компрометирующими.
Лишь постепенно, под влиянием книгопечатания, произошло размежевание между публичным словом, предназначенным для печати, и сугубо частным, которое так и останется написанным от руки и будет читаться только тем лицом, кому оно предназначено.
90 лет назад родился Михаил Гаспаров — выдающийся ученый, обладавший удивительным даром рассказывать о сложном легко и увлекательно
В детстве будущий академик зачитывался «Легендами и мифами Древней Греции» Николая Куна — книгой, которая определила интерес Гаспарова к Античности. Сотрудник, а потом руководитель античного сектора Института мировой литературы РАН, автор множества академических работ по истории литературы Древнего Рима и Древней Греции, стиховедению, в середине 1980-х годов в одном из развоговоров он заметил, что «в очередной раз наступили новые времена», и теперь «нужно думать о перепаковке знания об античной культуре для все более освобождающегося от классического образования поколения», что лучше не ждать, «пока забудется что-то важное, а сознательно отсекать все второстепенное».
К тому моменту Гаспаров уже завершил рукопись «Занимательной Греции», книги, которую сам ученый называл «переложением греческой истории в анекдоты», — как сами древние эллины рассказывали о себе и своем прошлом.
По воспоминаниям вдовы ученого Алевтины Зотовой, «Занимательная Греция» сложилась из небольших заметок: «Каждый раз, когда появлялась свободная минутка, он искал, куда бы притулиться, и что-нибудь писал в своих записных книжечках». Собранные воедино фрагменты о самых разных аспектах культуры древних греков стали книгой, вдохновленной искусством «вкладывать большое в малое», в которой кроме познавательности и занимательности пытливый читатель найдет ключ к умению «распоряжаться временем и словом, чтобы не терять самого интересного из наступающего потока все новых и новых сведений», чтобы продолжать искать и находить ответы на самые непростые вопросы. Об этих вопросах Михаил Гаспаров писал в предисловии к своей книге, которую считал «самым полезным, что сделал по части Античности»:
Из столетия в столетие в учебниках математики переписывались почти те же определения, какие были когда-то даны Евклидом; а поэты и художники упоминали и изображали Зевса и Аполлона, Геракла и Ахилла, Гомера и Анакреонта, Перикла и Александра Македонского, твердо зная, что читатель и зритель сразу узнают эти образы. Поэтому лучше узнать древнегреческую культуру – это значит лучше понять и Шекспира, и Рафаэля, и Пушкина. И в конечном счете – самих себя. Потому что нельзя ответить на вопрос: «Кто мы такие?», – не ответив на вопрос: «Откуда мы такие взялись?»
В детстве будущий академик зачитывался «Легендами и мифами Древней Греции» Николая Куна — книгой, которая определила интерес Гаспарова к Античности. Сотрудник, а потом руководитель античного сектора Института мировой литературы РАН, автор множества академических работ по истории литературы Древнего Рима и Древней Греции, стиховедению, в середине 1980-х годов в одном из развоговоров он заметил, что «в очередной раз наступили новые времена», и теперь «нужно думать о перепаковке знания об античной культуре для все более освобождающегося от классического образования поколения», что лучше не ждать, «пока забудется что-то важное, а сознательно отсекать все второстепенное».
К тому моменту Гаспаров уже завершил рукопись «Занимательной Греции», книги, которую сам ученый называл «переложением греческой истории в анекдоты», — как сами древние эллины рассказывали о себе и своем прошлом.
По воспоминаниям вдовы ученого Алевтины Зотовой, «Занимательная Греция» сложилась из небольших заметок: «Каждый раз, когда появлялась свободная минутка, он искал, куда бы притулиться, и что-нибудь писал в своих записных книжечках». Собранные воедино фрагменты о самых разных аспектах культуры древних греков стали книгой, вдохновленной искусством «вкладывать большое в малое», в которой кроме познавательности и занимательности пытливый читатель найдет ключ к умению «распоряжаться временем и словом, чтобы не терять самого интересного из наступающего потока все новых и новых сведений», чтобы продолжать искать и находить ответы на самые непростые вопросы. Об этих вопросах Михаил Гаспаров писал в предисловии к своей книге, которую считал «самым полезным, что сделал по части Античности»:
Из столетия в столетие в учебниках математики переписывались почти те же определения, какие были когда-то даны Евклидом; а поэты и художники упоминали и изображали Зевса и Аполлона, Геракла и Ахилла, Гомера и Анакреонта, Перикла и Александра Македонского, твердо зная, что читатель и зритель сразу узнают эти образы. Поэтому лучше узнать древнегреческую культуру – это значит лучше понять и Шекспира, и Рафаэля, и Пушкина. И в конечном счете – самих себя. Потому что нельзя ответить на вопрос: «Кто мы такие?», – не ответив на вопрос: «Откуда мы такие взялись?»
18 апреля — Международный день памятников и исторических мест!
Вспоминаем письмо Двадцать девятое «Путешествуйте!» из собрания «Писем о добром» Дмитрия Сергеевича Лихачёва:
Одна из самых больших ценностей жизни — поездки по своей стране и по чужим странам. При этом остерегайтесь делить поездки на интересные и неинтересные, а места, которые посетили, на значительные и незначительные. Даже степени значительности посещенных вами мест старайтесь не устанавливать. Делите поездки на те, к которым вы подготовились, и те, к которым не подготовились или подготовились плохо. Любой город, любая страна, любое место, к поездке в которые вы не подготовились, — неинтересны и скучны. И наоборот, если вы знаете историю места, оно становится в десять раз интереснее.
Что значит подготовиться к поездке в незнакомый город — город, в котором вы еще не бывали? Это значит — изучить его историю, знать его планировку, хотя бы по туристическим схемам, отметить на карте заранее все места, которые нужно посетить, и примерные маршруты, чтобы не терять времени.
Не упускайте случая находить интересное даже там, где вам кажется неинтересно. На земле нет неинтересных мест: есть только неинтересующиеся люди, люди, не умеющие находить интересное, внутренне скучные.
Мне всегда неприятны люди, которые, посещая новые для них места, со скучающим видом говорят своим спутникам: «А вот я был в Париже... так там...» Надо уметь погружаться в атмосферу того места, куда вас забросила судьба, и всюду уметь находить свое, собственное, характерное. Умение это, конечно, дается не одним абстрактным желанием, но и знаниями. И особенно важны знания, приобретенные еще до поездки. <...>
Когда доведется бывать в новом городе, смотреть знаменитые произведения искусства или знаменитые пейзажи, не поддавайтесь тому, что о них слышали, читали, о чем вам «прожужжали уши». Многое из того, что вы прочитали, поможет понять красоту и ценность увиденного, но может отчасти и помешать собственному, индивидуально вашему впечатлению. Цените свое, но цените искренне и не старайтесь противоречить общему мнению во что бы то ни стало (такое тоже часто встречается у обостренно самолюбивых людей).
В наше издание «Воспоминания. Письма о добром» вошли карандашные зарисовки Лихачёва из его Новгородского дневника (летом 1937 года). Эта поездка оставила глубокий след в душе автора.
Вспоминаем письмо Двадцать девятое «Путешествуйте!» из собрания «Писем о добром» Дмитрия Сергеевича Лихачёва:
Одна из самых больших ценностей жизни — поездки по своей стране и по чужим странам. При этом остерегайтесь делить поездки на интересные и неинтересные, а места, которые посетили, на значительные и незначительные. Даже степени значительности посещенных вами мест старайтесь не устанавливать. Делите поездки на те, к которым вы подготовились, и те, к которым не подготовились или подготовились плохо. Любой город, любая страна, любое место, к поездке в которые вы не подготовились, — неинтересны и скучны. И наоборот, если вы знаете историю места, оно становится в десять раз интереснее.
Что значит подготовиться к поездке в незнакомый город — город, в котором вы еще не бывали? Это значит — изучить его историю, знать его планировку, хотя бы по туристическим схемам, отметить на карте заранее все места, которые нужно посетить, и примерные маршруты, чтобы не терять времени.
Не упускайте случая находить интересное даже там, где вам кажется неинтересно. На земле нет неинтересных мест: есть только неинтересующиеся люди, люди, не умеющие находить интересное, внутренне скучные.
Мне всегда неприятны люди, которые, посещая новые для них места, со скучающим видом говорят своим спутникам: «А вот я был в Париже... так там...» Надо уметь погружаться в атмосферу того места, куда вас забросила судьба, и всюду уметь находить свое, собственное, характерное. Умение это, конечно, дается не одним абстрактным желанием, но и знаниями. И особенно важны знания, приобретенные еще до поездки. <...>
Когда доведется бывать в новом городе, смотреть знаменитые произведения искусства или знаменитые пейзажи, не поддавайтесь тому, что о них слышали, читали, о чем вам «прожужжали уши». Многое из того, что вы прочитали, поможет понять красоту и ценность увиденного, но может отчасти и помешать собственному, индивидуально вашему впечатлению. Цените свое, но цените искренне и не старайтесь противоречить общему мнению во что бы то ни стало (такое тоже часто встречается у обостренно самолюбивых людей).
В наше издание «Воспоминания. Письма о добром» вошли карандашные зарисовки Лихачёва из его Новгородского дневника (летом 1937 года). Эта поездка оставила глубокий след в душе автора.
Перенимаем эстафету от Ивана Федорова, который, как считается, в этот день в 1563 году начал работу над «Апостолом», и поздравляем всех, для кого любовь к книгам стала профессией!
Норе Галь удавалось быть не только блистательным переводчиком, но и прекрасным редактором. О том, насколько скрупулезно она работала не только над текстами, но и над их изданиями, можно узнать из ее переписки с редакциями. Делимся письмом переводчицы редактору издательства «Правда» Веронике Башкировой, под руководством которой в 1988 году готовилось переиздание повести Франсуа Нурисье «Хозяин дома» в переводе Норы Галь.
Дорогая
Вероника Тимофеевна!
Вот что мне очень важно для «Хозяина дома»:
Многие годы во многих издательствах корректоры, не спросясь меня, портят текст, внося примитивные исправления по школьным правилам, не считаясь с ритмом, стилем, поэзией, интонацией фразы. Мне приходится идти на скандал, восстанавливать правильный текст уже в верстке с оплатой большой правки. Убедительно прошу предупредить такое самовольное вмешательство в текст. Поэтому прошу передать составленный мной заранее паспорт корректору, чтобы предупредить типичные искажения. Так, обычно корректоры механически исправляют все слова типа «мгновенье» на окончание «-ние», тогда как по ритму фразы необходимо сохранить «ь», избежать однообразия и монотонности. Правят разговорное «наверно» на школьное «наверное» — а в этой книге особенно важно расслоение на два стилевых потока — речь героя более интеллигентного и второго — попроще.
Точно так же кое-где вместо требуемого, быть может, по школьной грамматике двоеточия я предпочитаю тире, так как много двоеточий рядом придают тексту казенный, канцелярский облик, а мне важно сохранить интонацию автора.
Очень хотелось бы договориться с корректорами на этой стадии, чтобы избежать большой правки в верстке и новых ошибок. Поэтому прилагаю паспорт.
И просьба к техреду: строжайше соблюдать отбивки, а кое-где еще и звездочки (или, если их нет в обиходе типографии, — черточку) и особенно строго — втяжки! Объясните: вся книга — музыкальное произведение на два голоса, путаница здесь убийственна, а каждая даже малая пауза — необходима!
Последнее, но крайне важное: книга достаточно сложна, в предисловии надо кое-что, в частности, эту двухголосность, ее психологический и социальный смысл хоть кратко оговорить — вероятно, предисловие будет? Я хотела бы его посмотреть заранее.
Норе Галь удавалось быть не только блистательным переводчиком, но и прекрасным редактором. О том, насколько скрупулезно она работала не только над текстами, но и над их изданиями, можно узнать из ее переписки с редакциями. Делимся письмом переводчицы редактору издательства «Правда» Веронике Башкировой, под руководством которой в 1988 году готовилось переиздание повести Франсуа Нурисье «Хозяин дома» в переводе Норы Галь.
Дорогая
Вероника Тимофеевна!
Вот что мне очень важно для «Хозяина дома»:
Многие годы во многих издательствах корректоры, не спросясь меня, портят текст, внося примитивные исправления по школьным правилам, не считаясь с ритмом, стилем, поэзией, интонацией фразы. Мне приходится идти на скандал, восстанавливать правильный текст уже в верстке с оплатой большой правки. Убедительно прошу предупредить такое самовольное вмешательство в текст. Поэтому прошу передать составленный мной заранее паспорт корректору, чтобы предупредить типичные искажения. Так, обычно корректоры механически исправляют все слова типа «мгновенье» на окончание «-ние», тогда как по ритму фразы необходимо сохранить «ь», избежать однообразия и монотонности. Правят разговорное «наверно» на школьное «наверное» — а в этой книге особенно важно расслоение на два стилевых потока — речь героя более интеллигентного и второго — попроще.
Точно так же кое-где вместо требуемого, быть может, по школьной грамматике двоеточия я предпочитаю тире, так как много двоеточий рядом придают тексту казенный, канцелярский облик, а мне важно сохранить интонацию автора.
Очень хотелось бы договориться с корректорами на этой стадии, чтобы избежать большой правки в верстке и новых ошибок. Поэтому прилагаю паспорт.
И просьба к техреду: строжайше соблюдать отбивки, а кое-где еще и звездочки (или, если их нет в обиходе типографии, — черточку) и особенно строго — втяжки! Объясните: вся книга — музыкальное произведение на два голоса, путаница здесь убийственна, а каждая даже малая пауза — необходима!
Последнее, но крайне важное: книга достаточно сложна, в предисловии надо кое-что, в частности, эту двухголосность, ее психологический и социальный смысл хоть кратко оговорить — вероятно, предисловие будет? Я хотела бы его посмотреть заранее.
В апреле Книжный экспресс №2025 прибыл на станцию «Семейная библиотека»
В подборку главных книг недели вошло наше издание «Воспоминания. Письма о добром» выдающегося ученого Дмитрия Сергеевича Лихачёва, для которого память о счастливом детстве стала особой поддерживающий силой в условиях тяжелейших лагерных будней на Соловках.
В подборку главных книг недели вошло наше издание «Воспоминания. Письма о добром» выдающегося ученого Дмитрия Сергеевича Лихачёва, для которого память о счастливом детстве стала особой поддерживающий силой в условиях тяжелейших лагерных будней на Соловках.
Forwarded from Книжный экспресс №2025
Одеяло Лихачёва
Выдающийся ученый, академик Дмитрий Сергеевич Лихачёв родился в самом начале XX века и прожил долгую и непростую жизнь. В 22 года он попал в жуткие условия Соловецкого лагеря особого назначения. Отправляясь в заключение, он взял с собой некоторые вещи, в том числе детское одеяло, настолько маленькое, что укрыть им можно было «либо ноги, либо плечи». Но одеяло грело; не теплой материей, а воспоминаниями о счастливом детстве, семейных вечерах, дореволюционном Петербурге.
В главе «Диагональ детского одеяла» своих «Воспоминаний» Лихачёв писал: «Я накрывался им от угла к углу: уголок на ноги и уголок на плечи. Но клал на себя еще что-либо из одежды: зимой — полушубок. Закрывался с головой, чтобы уйти в свой мир воспоминаний о доме, об университете, о Петербурге. <...> Лежать под детским одеялом — это ощущать дом, домашних, заботы родителей и детскую молитву на ночь: “Господи, помилуй маму, папу, дедушку, бабушку, Мишу, няню… И всех помилуй и сохрани”».
Эта спасительная память о счастливом детстве помогла Лихачёву сохранить себя, веру в людей, несмотря на жестокость и страдания, свидетелем которых он стал.
Выдающийся ученый, академик Дмитрий Сергеевич Лихачёв родился в самом начале XX века и прожил долгую и непростую жизнь. В 22 года он попал в жуткие условия Соловецкого лагеря особого назначения. Отправляясь в заключение, он взял с собой некоторые вещи, в том числе детское одеяло, настолько маленькое, что укрыть им можно было «либо ноги, либо плечи». Но одеяло грело; не теплой материей, а воспоминаниями о счастливом детстве, семейных вечерах, дореволюционном Петербурге.
В главе «Диагональ детского одеяла» своих «Воспоминаний» Лихачёв писал: «Я накрывался им от угла к углу: уголок на ноги и уголок на плечи. Но клал на себя еще что-либо из одежды: зимой — полушубок. Закрывался с головой, чтобы уйти в свой мир воспоминаний о доме, об университете, о Петербурге. <...> Лежать под детским одеялом — это ощущать дом, домашних, заботы родителей и детскую молитву на ночь: “Господи, помилуй маму, папу, дедушку, бабушку, Мишу, няню… И всех помилуй и сохрани”».
Эта спасительная память о счастливом детстве помогла Лихачёву сохранить себя, веру в людей, несмотря на жестокость и страдания, свидетелем которых он стал.
Но можно рукопись продать
В Международный день книги и авторского права рассказываем, как Пушкин, живший во времена, когда понятия литературной собственности не существовало и любой издатель присваивал себе деньги за тексты не только умерших, но и живых авторов, стал зарабатывать на издании собственных сочинений.
В 1820 году, когда поэт пребывал в ссылке на юге, вышла его первая поэма «Руслан и Людмила», которая, как отмечает Юрий Лотман в книге «Александр Сергеевич Пушкин. Биография писателя», быстро «разошлась с огромным материальным успехом». «Московский телеграф» позже писал, что желающие заполучить экземпляр поэмы «платили по 25 руб. и принуждены были списывать ее».
Однако за «Руслана и Людмилу» Пушкин почти ничего не получил. Большая часть значительной выручки досталась издателю Н. И. Гнедичу. Однако, по представлениям той эпохи, Гнедич не сделал ничего предосудительного. «Издательский труд считался “низким” и подлежащим денежной компенсации, поэзия же могла бы быть гонораром лишь унижена». Например, в журналах XVIII века переводчикам платили гонорары, поэт же мог обидеться, если бы ему предложили деньги.
Пушкин чувствовал себя литератором нового типа. Свою вторую поэму «Кавказский пленник» он предложил издать Н. И. Гречу (в обход Гнедича, который очень обиделся). В письме от 21 сентября 1821 года Пушкин писал, иронически подчеркивая деловой характер отношений «поэт — издатель»: «Хотел было я прислать вам отрывок из моего Кавказского Пленника, да лень переписывать; хотите ли вы у меня купить весь кусок поэмы? длиною в 800 стихов; стих шириною — 4 стопы; разрезано на 2 песни. Дешево отдам, чтоб товар не залежался». Гнедич все же сумел отстранить других возможных издателей, и вторая поэма снова доставила автору 500 рублей гонорара, а издателю, видимо, около 5000 рублей.
Но в итоге Пушкин восторжествовал. С помощью своего друга П. А. Вяземского, который выступил как издатель поэмы «Бахчисарайский фонтан», он добился исключительно высокого по тем временам авторского гонорара. «Русские журналы, охваченные полемикой о романтизме, вызванной этой поэмой Пушкина и предисловием к ней Вяземского, одновременно особо отметили гонорарную сторону как начало “европейского” отношения к поэзии в России».
В Международный день книги и авторского права рассказываем, как Пушкин, живший во времена, когда понятия литературной собственности не существовало и любой издатель присваивал себе деньги за тексты не только умерших, но и живых авторов, стал зарабатывать на издании собственных сочинений.
В 1820 году, когда поэт пребывал в ссылке на юге, вышла его первая поэма «Руслан и Людмила», которая, как отмечает Юрий Лотман в книге «Александр Сергеевич Пушкин. Биография писателя», быстро «разошлась с огромным материальным успехом». «Московский телеграф» позже писал, что желающие заполучить экземпляр поэмы «платили по 25 руб. и принуждены были списывать ее».
Однако за «Руслана и Людмилу» Пушкин почти ничего не получил. Большая часть значительной выручки досталась издателю Н. И. Гнедичу. Однако, по представлениям той эпохи, Гнедич не сделал ничего предосудительного. «Издательский труд считался “низким” и подлежащим денежной компенсации, поэзия же могла бы быть гонораром лишь унижена». Например, в журналах XVIII века переводчикам платили гонорары, поэт же мог обидеться, если бы ему предложили деньги.
Пушкин чувствовал себя литератором нового типа. Свою вторую поэму «Кавказский пленник» он предложил издать Н. И. Гречу (в обход Гнедича, который очень обиделся). В письме от 21 сентября 1821 года Пушкин писал, иронически подчеркивая деловой характер отношений «поэт — издатель»: «Хотел было я прислать вам отрывок из моего Кавказского Пленника, да лень переписывать; хотите ли вы у меня купить весь кусок поэмы? длиною в 800 стихов; стих шириною — 4 стопы; разрезано на 2 песни. Дешево отдам, чтоб товар не залежался». Гнедич все же сумел отстранить других возможных издателей, и вторая поэма снова доставила автору 500 рублей гонорара, а издателю, видимо, около 5000 рублей.
Но в итоге Пушкин восторжествовал. С помощью своего друга П. А. Вяземского, который выступил как издатель поэмы «Бахчисарайский фонтан», он добился исключительно высокого по тем временам авторского гонорара. «Русские журналы, охваченные полемикой о романтизме, вызванной этой поэмой Пушкина и предисловием к ней Вяземского, одновременно особо отметили гонорарную сторону как начало “европейского” отношения к поэзии в России».
В этот день 113 лет назад родился человек, подаривший нам удивительную книгу о силе живого слова
В день рождения Норы Галь делимся отрывком из статьи переводчицы Р. Облонской, посвященной ее учителю, соавтору и другу.
Жизнь ломает каждого, и многие только крепче на изломе, писал Хемингуэй. Это в полной мере относится к Н. Я. [Норе Яковоевне]. На руках у нее была пятилетняя дочь [муж Норы Галь Борис Кузьмин погиб на фронте в 1943 году], и вопреки боли, отчаянию надо было жить и выполнять свои обязанности. И как всегда в трудные минуты, она окунулась в работу. <...> Она <…> стала читать курс зарубежной литературы в [Московском полиграфическом] институте и вести семинар по ХХ веку. Ее прежде всего интересовал мир современный. Писатели, отражающие мироощущение человека ХХ века, их манера письма были ей всего ближе, интереснее. «Я двадцатница», — часто говорила Н. Я.
С ее приходом к нам в институт для нас, но и для нее тоже, началась новая жизнь. Мы увидели неведомый дотоле подход к литературе, очень личный, словно речь шла не о литературном течении, писателе, книге и ее персонажах, но о событиях и людях, которые были частью ее собственной жизни. При этом мы чувствовали ее острый интерес к нам, к нашему мнению. На семинарах во время обсуждения наших докладов она одним-двумя неожиданными, но всегда продуманными вопросами побуждала нас думать, направляла нашу мысль, неизменно вызывала столкновения мнений, споры, и эти споры ее радовали не только потому, что так мы действительно учились думать, но в них раскрывалась самая наша суть, и мы становились ей понятнее, а иные и ближе. Скоро она вошла в нашу жизнь, не жалела на нас ни времени, ни сил, вникала в наши заботы и тревоги, делила с нами будни и праздники. <...> Она знала наизусть сотни стихов любимых ею Блока, Пушкина, Тютчева, Некрасова, Омара Хайяма, стихами вырывала нас из рутины повседневности, приобщая к миру более высокому, духовному, в котором жила сама. <…>
По своей натуре Н. Я. была Учителем. Ей нравилось делиться знанием, умением, мастерством. Она старалась научить всему, чему можно научить, если человеку дано от природы то главное, чему не научишь. Думается, эта учительская ипостась и побудила ее написать книгу «Слово живое и мертвое», поделиться своим богатейшим опытом переводчика и редактора. <...>
Горячо, убедительно, иногда гневно, иногда иронично, а в разделе, посвященном творчеству замечательных мастеров-кашкинцев, — с восхищением автор показывает, что «слово может стать живой водой, но может и обернуться сухим палым листом, пустой гремучей жестянкой, а то и ужалит гадюкой. И Слово может стать чудом. А творить чудеса — счастье. Но ни впопыхах, ни холодными руками чуда не сотворишь и Синюю птицу не ухватишь». При этом Нора Галь пишет не только о том, что именно плохо в том или ином переводе, но и почему это плохо и как надо бы сделать, а если говорит об удачах, то не только о том, что именно хорошо, но и почему это хорошо.
В день рождения Норы Галь делимся отрывком из статьи переводчицы Р. Облонской, посвященной ее учителю, соавтору и другу.
Жизнь ломает каждого, и многие только крепче на изломе, писал Хемингуэй. Это в полной мере относится к Н. Я. [Норе Яковоевне]. На руках у нее была пятилетняя дочь [муж Норы Галь Борис Кузьмин погиб на фронте в 1943 году], и вопреки боли, отчаянию надо было жить и выполнять свои обязанности. И как всегда в трудные минуты, она окунулась в работу. <...> Она <…> стала читать курс зарубежной литературы в [Московском полиграфическом] институте и вести семинар по ХХ веку. Ее прежде всего интересовал мир современный. Писатели, отражающие мироощущение человека ХХ века, их манера письма были ей всего ближе, интереснее. «Я двадцатница», — часто говорила Н. Я.
С ее приходом к нам в институт для нас, но и для нее тоже, началась новая жизнь. Мы увидели неведомый дотоле подход к литературе, очень личный, словно речь шла не о литературном течении, писателе, книге и ее персонажах, но о событиях и людях, которые были частью ее собственной жизни. При этом мы чувствовали ее острый интерес к нам, к нашему мнению. На семинарах во время обсуждения наших докладов она одним-двумя неожиданными, но всегда продуманными вопросами побуждала нас думать, направляла нашу мысль, неизменно вызывала столкновения мнений, споры, и эти споры ее радовали не только потому, что так мы действительно учились думать, но в них раскрывалась самая наша суть, и мы становились ей понятнее, а иные и ближе. Скоро она вошла в нашу жизнь, не жалела на нас ни времени, ни сил, вникала в наши заботы и тревоги, делила с нами будни и праздники. <...> Она знала наизусть сотни стихов любимых ею Блока, Пушкина, Тютчева, Некрасова, Омара Хайяма, стихами вырывала нас из рутины повседневности, приобщая к миру более высокому, духовному, в котором жила сама. <…>
По своей натуре Н. Я. была Учителем. Ей нравилось делиться знанием, умением, мастерством. Она старалась научить всему, чему можно научить, если человеку дано от природы то главное, чему не научишь. Думается, эта учительская ипостась и побудила ее написать книгу «Слово живое и мертвое», поделиться своим богатейшим опытом переводчика и редактора. <...>
Горячо, убедительно, иногда гневно, иногда иронично, а в разделе, посвященном творчеству замечательных мастеров-кашкинцев, — с восхищением автор показывает, что «слово может стать живой водой, но может и обернуться сухим палым листом, пустой гремучей жестянкой, а то и ужалит гадюкой. И Слово может стать чудом. А творить чудеса — счастье. Но ни впопыхах, ни холодными руками чуда не сотворишь и Синюю птицу не ухватишь». При этом Нора Галь пишет не только о том, что именно плохо в том или ином переводе, но и почему это плохо и как надо бы сделать, а если говорит об удачах, то не только о том, что именно хорошо, но и почему это хорошо.
О вскрытом письме камер-юнкера Пушкина к жене
В 1834 году Николай I пожаловал Пушкину звание камер-юнкера. Вопреки собственному желанию поэт оказался прикован к Петербургу и двору — обязанностью Пушкина стало присутствие на всех официальных церемониях. Как отмечает Юрий Лотман в книге «Александр Сергеевич Пушкин. Биография писателя», поэт считал это назначение оскорбительным, потому как камер-юнкерами обычно делали ничем себя не зарекомендовавших молодых дворян. Не принять царской «милости» Пушкин не мог, однако открыто демонстрировал свое недовольство: отказался шить камер-юнкерский мундир, (друзьям пришлось почти насильно купить ему мундир с чужого плеча), пропускал придворные церемонии, вызывая недовольство царя.
Так, в конце апреля 1834 года Пушкин, сказавшись больным, не пошел поздравлять наследника престола (будущего Александра II) с совершеннолетием, о чем сообщил в письме Наталье Николаевне. Послание, в котором содержалась ироническая оценка навязанных ему придворных обязанностей, распечатали на почте, затем передали Бенкендорфу, от него письмо попало к царю. Пушкин, узнавший обо всем от Жуковского, был крайне возмущен. В дневнике он записал:
…какая глубокая безнравственность в привычках нашего правительства! Полиция распечатывает письма мужа к жене и приносит их читать царю (человеку благовоспитанному и честному), и царь не стыдится в том признаться — и давать ход интриге…
Еще во время южной ссылки Пушкин узнал, что его письма подвергаются перлюстрации. Но тогда он только отшучивался, предлагая Вяземскому организовать переписку, минуя почту. Теперь возмущению его не было предела: полицейский надзор вторгался туда, где он надеялся обосновать духовную крепость культуры, — в Семью и Дом.
Пушкин стал более резок в переписке. Наиболее сильные выражения он сопровождал многозначительными пометами:
Это писано не для тебя; Ты разве думаешь, что свинский Петербург не гадок мне? что мне весело в нем жить между пасквилями и доносами?
Так, Пушкин начал борьбу за «семейственную неприкосновенность» и «духовную независимость от власти».
В 1834 году Николай I пожаловал Пушкину звание камер-юнкера. Вопреки собственному желанию поэт оказался прикован к Петербургу и двору — обязанностью Пушкина стало присутствие на всех официальных церемониях. Как отмечает Юрий Лотман в книге «Александр Сергеевич Пушкин. Биография писателя», поэт считал это назначение оскорбительным, потому как камер-юнкерами обычно делали ничем себя не зарекомендовавших молодых дворян. Не принять царской «милости» Пушкин не мог, однако открыто демонстрировал свое недовольство: отказался шить камер-юнкерский мундир, (друзьям пришлось почти насильно купить ему мундир с чужого плеча), пропускал придворные церемонии, вызывая недовольство царя.
Так, в конце апреля 1834 года Пушкин, сказавшись больным, не пошел поздравлять наследника престола (будущего Александра II) с совершеннолетием, о чем сообщил в письме Наталье Николаевне. Послание, в котором содержалась ироническая оценка навязанных ему придворных обязанностей, распечатали на почте, затем передали Бенкендорфу, от него письмо попало к царю. Пушкин, узнавший обо всем от Жуковского, был крайне возмущен. В дневнике он записал:
…какая глубокая безнравственность в привычках нашего правительства! Полиция распечатывает письма мужа к жене и приносит их читать царю (человеку благовоспитанному и честному), и царь не стыдится в том признаться — и давать ход интриге…
Еще во время южной ссылки Пушкин узнал, что его письма подвергаются перлюстрации. Но тогда он только отшучивался, предлагая Вяземскому организовать переписку, минуя почту. Теперь возмущению его не было предела: полицейский надзор вторгался туда, где он надеялся обосновать духовную крепость культуры, — в Семью и Дом.
Пушкин стал более резок в переписке. Наиболее сильные выражения он сопровождал многозначительными пометами:
Это писано не для тебя; Ты разве думаешь, что свинский Петербург не гадок мне? что мне весело в нем жить между пасквилями и доносами?
Так, Пушкин начал борьбу за «семейственную неприкосновенность» и «духовную независимость от власти».
Сегодня исполняется 130 лет со дня рождения выдающегося фольклориста Владимира Проппа
В преддверии юбилея ученого мы поговорили с его невесткой Луизой Пропп и попросили ее рассказать, каким ей запомнился человек, открывший всему миру секреты волшебной сказки.
В преддверии юбилея ученого мы поговорили с его невесткой Луизой Пропп и попросили ее рассказать, каким ей запомнился человек, открывший всему миру секреты волшебной сказки.
В этот день родилась неподражаемая Тэффи!
Современница многих знаменитостей начала XX века, в каждом собеседнике она видела загадку, к каждому искала свой ключ. Тэффи хотела показать легенд «живыми людьми», отчего в ее мемуарных очерках так много смешного и серьезного, трогательного и неожиданного.
Попробуйте по описаниям «королевы русского юмора» узнать героев Серебряного века!
Современница многих знаменитостей начала XX века, в каждом собеседнике она видела загадку, к каждому искала свой ключ. Тэффи хотела показать легенд «живыми людьми», отчего в ее мемуарных очерках так много смешного и серьезного, трогательного и неожиданного.
Попробуйте по описаниям «королевы русского юмора» узнать героев Серебряного века!
Юная Сельма Лагерлёф в шведском соборе XIII века
В этот весенний день предлагаем вместе с четырнадцатилетней Сельмой Оттилией Ловисой Лагерлёф восхититься величественными сводами кафедрального собора старинного шведского города Упсалы, о посещении которого 10 мая 1873 года она оставила в дневнике такую трогательную запись:
Собор в Упсале весьма внушительный. Настолько внушительный, что я не знаю, хватит ли мне духу рассказать о нем. Наверняка ведь выйдет чересчур по-детски.
Он гораздо больше стокгольмских церквей и построен в совсем ином стиле — входишь и тотчас останавливаешься, потому что необходимо вздохнуть поглубже. Во всяком случае, со мной было так.
Андерс Лагерлёф* сказал (он не иначе как где-то об этом прочитал), что, когда входишь в Собор, сразу чувствуешь: те, что в конце XIII века строили его, думали не о трудах и расходах, нет, они думали лишь о том, чтобы возвести здание, которое станет для Господа достойным жилищем. <…>
Андерс рассказал мне, как все происходило в ту пору, когда строили такую вот большую церковь. Множество работников возводили стены и тесали камень на протяжении двадцати, а то и пятидесяти или ста лет — так долго продолжалось строительство. Еще он сказал, что теперь не умеют строить красивые храмы, потому что вечно спешат и не вкладывают в работу столько любви, как бывало прежде.
Андерс определенно прав, и я подумала, что, вероятно, они были очень счастливы, те люди, что всю жизнь строили кафедральный собор. Пожалуй, я бы тоже не возражала заняться таким делом, это ведь еще лучше, чем писать романы. <…>
Но, конечно, не годилось стоять на месте и размышлять, потому что церковному сторожу не терпелось показать нам все соборные достопримечательности.
Мы обошли весь храм, полюбовались красивой кафедрой, и роскошным алтарным убранством, и всем прочим, что там было. Видели раку Эрика Святого и большую усыпальницу Густава Васы, где он покоится меж двух своих жен. Видели склепы, где спят вечным сном Стуре, и Банеры, и Оксеншерны, и де Гееры. <…>
Здесь навеки упокоился Якоб Ульфссон, основатель Упсальского университета, здесь похоронены родители святой Биргитты, и Хурны, и Бьелки, и великий Линней, и Юхан III, и Катарина Ягелло.
Никогда я не размышляла о Швеции так много, как в этом кафедральном соборе.
* Дальний родственник Сельмы Лагерлёф.
Илл.: Карл Йохан Биллмарк. Усыпальница короля Густава I в Кафедральном соборе Упсалы. Цветная литография. 1853–1864 гг.
В этот весенний день предлагаем вместе с четырнадцатилетней Сельмой Оттилией Ловисой Лагерлёф восхититься величественными сводами кафедрального собора старинного шведского города Упсалы, о посещении которого 10 мая 1873 года она оставила в дневнике такую трогательную запись:
Собор в Упсале весьма внушительный. Настолько внушительный, что я не знаю, хватит ли мне духу рассказать о нем. Наверняка ведь выйдет чересчур по-детски.
Он гораздо больше стокгольмских церквей и построен в совсем ином стиле — входишь и тотчас останавливаешься, потому что необходимо вздохнуть поглубже. Во всяком случае, со мной было так.
Андерс Лагерлёф* сказал (он не иначе как где-то об этом прочитал), что, когда входишь в Собор, сразу чувствуешь: те, что в конце XIII века строили его, думали не о трудах и расходах, нет, они думали лишь о том, чтобы возвести здание, которое станет для Господа достойным жилищем. <…>
Андерс рассказал мне, как все происходило в ту пору, когда строили такую вот большую церковь. Множество работников возводили стены и тесали камень на протяжении двадцати, а то и пятидесяти или ста лет — так долго продолжалось строительство. Еще он сказал, что теперь не умеют строить красивые храмы, потому что вечно спешат и не вкладывают в работу столько любви, как бывало прежде.
Андерс определенно прав, и я подумала, что, вероятно, они были очень счастливы, те люди, что всю жизнь строили кафедральный собор. Пожалуй, я бы тоже не возражала заняться таким делом, это ведь еще лучше, чем писать романы. <…>
Но, конечно, не годилось стоять на месте и размышлять, потому что церковному сторожу не терпелось показать нам все соборные достопримечательности.
Мы обошли весь храм, полюбовались красивой кафедрой, и роскошным алтарным убранством, и всем прочим, что там было. Видели раку Эрика Святого и большую усыпальницу Густава Васы, где он покоится меж двух своих жен. Видели склепы, где спят вечным сном Стуре, и Банеры, и Оксеншерны, и де Гееры. <…>
Здесь навеки упокоился Якоб Ульфссон, основатель Упсальского университета, здесь похоронены родители святой Биргитты, и Хурны, и Бьелки, и великий Линней, и Юхан III, и Катарина Ягелло.
Никогда я не размышляла о Швеции так много, как в этом кафедральном соборе.
* Дальний родственник Сельмы Лагерлёф.
Илл.: Карл Йохан Биллмарк. Усыпальница короля Густава I в Кафедральном соборе Упсалы. Цветная литография. 1853–1864 гг.
Прекрасная Фужера, Папоротничек или Омела?
Перевод — дело непредсказуемое. Переводчик никогда не знает, какие задачи перед ним поставит новый текст, какими знаниями придется овладеть, чтобы решить очередную словесную головоломку. Об одном из таких эпизодов Наталья Мавлевич рассказала в книге «Сундук Монтеня, или Приключения переводчика». Так, подступаясь к роману Луи Арагона «Гибель всерьез», перевод которого в целом напоминает акробатический трюк, она поняла, что с ласковыми именами героинь будет особенно непросто:
Свою жену автор с первого дня их любви и с первой до последней страницы романа зовет Fougère. По-французски это слово женского рода и значит оно «папоротник». Ну и?.. Назвать ее Фужерой? Папоротничком? Немыслимо.
<…> И я принялась приставать письменно и устно к знакомым французам с одним вопросом: «Как вы представляете себе женщину, которую ее любовник называет Fougère?» Обычно собеседник после некоторого колебания отвечал, что в этой женщине должно быть что-то таинственное, завораживающее, чарующее…
— Таинственное? Чарующее? В папоротнике?
— Конечно. Ты разве не знаешь поверье про волшебный цветок папоротника?
Вспоминаю: правда! На самом деле у папоротника цветов не бывает, но, по легенде, он зацветает раз в год на одну ночь, и цветок его волшебный. Это подходит Ингеборг, она такой цветок и есть, только неувядающий.
Значит, надо подобрать слово женского рода, означающее растение с колдовскими свойствами, и такое, чтобы оно могло служить именем. Я вспомнила про омелу. Это растение — символ жизни, мира, любви, и ему тоже приписываются чудеса. Да и имя такое есть, так что звучать будет естественно. Решено, главную героиню окрестили Омелой.
Перевод — дело непредсказуемое. Переводчик никогда не знает, какие задачи перед ним поставит новый текст, какими знаниями придется овладеть, чтобы решить очередную словесную головоломку. Об одном из таких эпизодов Наталья Мавлевич рассказала в книге «Сундук Монтеня, или Приключения переводчика». Так, подступаясь к роману Луи Арагона «Гибель всерьез», перевод которого в целом напоминает акробатический трюк, она поняла, что с ласковыми именами героинь будет особенно непросто:
Свою жену автор с первого дня их любви и с первой до последней страницы романа зовет Fougère. По-французски это слово женского рода и значит оно «папоротник». Ну и?.. Назвать ее Фужерой? Папоротничком? Немыслимо.
<…> И я принялась приставать письменно и устно к знакомым французам с одним вопросом: «Как вы представляете себе женщину, которую ее любовник называет Fougère?» Обычно собеседник после некоторого колебания отвечал, что в этой женщине должно быть что-то таинственное, завораживающее, чарующее…
— Таинственное? Чарующее? В папоротнике?
— Конечно. Ты разве не знаешь поверье про волшебный цветок папоротника?
Вспоминаю: правда! На самом деле у папоротника цветов не бывает, но, по легенде, он зацветает раз в год на одну ночь, и цветок его волшебный. Это подходит Ингеборг, она такой цветок и есть, только неувядающий.
Значит, надо подобрать слово женского рода, означающее растение с колдовскими свойствами, и такое, чтобы оно могло служить именем. Я вспомнила про омелу. Это растение — символ жизни, мира, любви, и ему тоже приписываются чудеса. Да и имя такое есть, так что звучать будет естественно. Решено, главную героиню окрестили Омелой.