Жизнь на Плутоне

Вико описывает язык богов как «божественный ментальный язык безмолвных религиозных действий или божественных церемоний», язык героев — как «героические гербы, с помощью которых оружие может говорить» (слово обретает силу оружия и наоборот), а язык людей — как «членораздельную речь», то есть собрание «вульгарных иероглифов... состоящих из слов, которые являются, так сказать, родами частностей, ранее использовавшихся героическими языками». История в ранние века была формой аллегории, подобной басне о Кадме и змее или рекапу мировой истории на щите Ахиллеса. Метафоры и аллегории должны быть объяснены историком «третьей эпохи», который превращает их в историю повествовательную, о которой мы можем узнать из методички, учебного пособия, газет или онлайн-изданий. История, какой мы ее знаем, как анализ событий, соположенных на линейной оси времени вместе с их идеологическими и материальными обоснованиями, требует интерпретирующей точки зрения настоящего. Которое имеет силу «означающего». Подобно литературе, история как дисциплина, как объект изучения возникает только в «третью эпоху» — с появлением рефлексирующего критика или историографа. Кем в данном случае является сам Вико — христианином, который выискивает абстрактные принципы чуждой, не прожитой истории, а не детали конкретного события или их совокупности, являясь философом истории, а не хронографом-летописцем. Он не является частью своей собственной исторической теории, даже в качестве ее кульминации (подобно, например, Гегелю, видевшему себя такой кульминацией в рамках своей философии «конца истории»).
Таким образом, модель Вико значима лишь для историка, который остается вне истории, которую он описывает. Модель создает «историю в виде текста», совершенно отдельного от автора и читателя. И наоборот, историк-читатель предстает как существо вне текстов, которые он же сам производит или воспринимает. Для Вико эта ситуация вовсе не проблематична, поскольку он верует в метаисторическую перспективу христианского откровения («Институтки из Сорренто, эти хорошознайки всезнают свою Улицу Вико»). Однако для Джойса эта ситуация определенно является проблематичной, поскольку «Вещь в работе» по определению не предоставляет привилегированной точки зрения, из которой можно конденсировать смысл из варева джойсовского текста.
Сам Джойс описывает исторический метод Вико как:
«целостный подход викоциклометра с мельничным колесом, тетрадомационный беседочный лабиринт», и далее — «механическую структуру отражения, состоящую из четырех частей, которая «получает через воротную вену диализно разделенные элементы предшествующего разложения с совершенно иной целью последующей рекомбинации, чтобы героизм, катастрофы и эксцентричность, передаваемые древним наследием прошлого, тип за типом, буква за буквой, передавались из поколения в поколение, сор, слово в слово, с посланием от Сандэнса».
Он ссылается на статичный, механический эффект виковской модели и на ее ретроспективную временность, когда описывает ее как «подготовленную к ускоренному процессу плавки с клапанным соединением», которая предусматривает любую комбинацию. «Под солнцем Вико» не больше новизны, чем «под солнцем Экклезиаста».
Каждая литературная эпоха также знаменует инверсию прошлого, или же подобна зеркально перевернутому образу, где отражения прошлого приобретают искаженные очертания, наследуя прежним контурам и созидая новые их переплетения и взаимные оттенения. Гомеровская традиция (как и античная культура в целом) зиждилась на фундаменте великих мифов и архетипов. В «Илиаде» и «Одиссее» герои действуют в контексте своего предназначения, а их индивидуальность растворена в служении судьбе. Герои действуют не по велению собственного «я», но в согласии с предначертанным судьбой (fatum) и волей богов.

www.group-telegram.com/us/Life_on_Pluto1.com/1422

822 viewsDec 18 at 21:15

Вико описывает язык богов как «божественный ментальный язык безмолвных религиозных действий или божественных церемоний», язык героев — как «героические гербы, с помощью которых оружие может говорить» (слово обретает силу оружия и наоборот), а язык людей — как «членораздельную речь», то есть собрание «вульгарных иероглифов... состоящих из слов, которые являются, так сказать, родами частностей, ранее использовавшихся героическими языками». История в ранние века была формой аллегории, подобной басне о Кадме и змее или рекапу мировой истории на щите Ахиллеса. Метафоры и аллегории должны быть объяснены историком «третьей эпохи», который превращает их в историю повествовательную, о которой мы можем узнать из методички, учебного пособия, газет или онлайн-изданий. История, какой мы ее знаем, как анализ событий, соположенных на линейной оси времени вместе с их идеологическими и материальными обоснованиями, требует интерпретирующей точки зрения настоящего. Которое имеет силу «означающего». Подобно литературе, история как дисциплина, как объект изучения возникает только в «третью эпоху» — с появлением рефлексирующего критика или историографа. Кем в данном случае является сам Вико — христианином, который выискивает абстрактные принципы чуждой, не прожитой истории, а не детали конкретного события или их совокупности, являясь философом истории, а не хронографом-летописцем. Он не является частью своей собственной исторической теории, даже в качестве ее кульминации (подобно, например, Гегелю, видевшему себя такой кульминацией в рамках своей философии «конца истории»).
Таким образом, модель Вико значима лишь для историка, который остается вне истории, которую он описывает. Модель создает «историю в виде текста», совершенно отдельного от автора и читателя. И наоборот, историк-читатель предстает как существо вне текстов, которые он же сам производит или воспринимает. Для Вико эта ситуация вовсе не проблематична, поскольку он верует в метаисторическую перспективу христианского откровения («Институтки из Сорренто, эти хорошознайки всезнают свою Улицу Вико»). Однако для Джойса эта ситуация определенно является проблематичной, поскольку «Вещь в работе» по определению не предоставляет привилегированной точки зрения, из которой можно конденсировать смысл из варева джойсовского текста.
Сам Джойс описывает исторический метод Вико как:
«целостный подход викоциклометра с мельничным колесом, тетрадомационный беседочный лабиринт», и далее — «механическую структуру отражения, состоящую из четырех частей, которая «получает через воротную вену диализно разделенные элементы предшествующего разложения с совершенно иной целью последующей рекомбинации, чтобы героизм, катастрофы и эксцентричность, передаваемые древним наследием прошлого, тип за типом, буква за буквой, передавались из поколения в поколение, сор, слово в слово, с посланием от Сандэнса».
Он ссылается на статичный, механический эффект виковской модели и на ее ретроспективную временность, когда описывает ее как «подготовленную к ускоренному процессу плавки с клапанным соединением», которая предусматривает любую комбинацию. «Под солнцем Вико» не больше новизны, чем «под солнцем Экклезиаста».
Каждая литературная эпоха также знаменует инверсию прошлого, или же подобна зеркально перевернутому образу, где отражения прошлого приобретают искаженные очертания, наследуя прежним контурам и созидая новые их переплетения и взаимные оттенения. Гомеровская традиция (как и античная культура в целом) зиждилась на фундаменте великих мифов и архетипов. В «Илиаде» и «Одиссее» герои действуют в контексте своего предназначения, а их индивидуальность растворена в служении судьбе. Герои действуют не по велению собственного «я», но в согласии с предначертанным судьбой (fatum) и волей богов.

BY Жизнь на Плутоне