Жизнь на Плутоне

Однако с каждым столетием время «ускоряется»: на сцену выходит мистифицированный проект Сервантеса с бессмертным «рыцарем печального образа». Зеркала начинают трескаться, обнажая еще более печальные и тревожные образы. Эпоха индивидуальности разражается как буря, и герой перестает быть ладным воплощением мифа, обращаясь в фигуру трагикомическую. Дон Кихано — реактивная конструкция, стремящаяся обуздать улетучивающееся героическое прошлое, лишенная былой мощи: он не рыцарь в эпоху рыцарей, лишь призрак минувшего, блуждающий по пыльным плато Ла-Манчи, тщетно новорящий вдохнуть хоть сколько-нибудь жизни в мертвые легенды.
Через два столетия появляется Руссо — уединенный мечтатель, гуляющий вокруг озера женевский отшельник, раскрывающий «спиритуалистские глубины». Его автофикшен становится прологом к протомодернистскому индивидуализму. Его герой — расколотый субъект, раздираемый между тайными и смутными желаниями и жесткими социальными нормативами. Так прорастает «модернизм» — росток, пробивающийся сквозь трещины потускневшего зеркала.

У Джойса этот раскол достигает апогея. В «Улиссе» герой не просто взаимодействует с миром; он погружается в бездонный колодец сознания, где реальность и иллюзия, новое и старое — в одном тугом узелке. Субъективизм тотализируется; мир, переломленный через грань призмы индивидуального восприятия, лишается героической целостности. Джойс завершает эпоху традиционного нарратива; его текст перестает отражать что-либо и превращается в автономную реальность.

Если Джойс в своей лингвистической одиссее, «Поминках по Финнегану», пытается инкапсулировать весь мир в текст, то Беккет раскалывает эту капсулу. Его язык утрачивает творческую силу, превращаясь в отголосок коммуникативной импотенции, едва доносимый до продуваемых всеми ветрами ушей шум. Его персонажи — недопроявленные силуэты, недочерченные абрисы, снующие в пустоте, где слова отчуждены от действий, как тени, отделенные от тел. Беккет продвигает траекторию от эпического повествования к постмодернистской деконструкции до предела, так, что текст ничего ничего не объясняет, ничего не выражая. Ни одышку, ни прочее нелегкое дыхание автора.

Так, от монументальных эпосов Гомера до иронического осмысления героического Сервантесом, от интимной импотентской исповеди Руссо до языкового вихря Джойса, от всеобъемлющей джойсковской вселенной до приглушенного молчания Беккета — каждый этап выражает реактивную ассимиляцию предшествующей эпохи. Каждая новая эпоха не только наследует прошлое, но и переворачивает его, как страницы книги, исписанной и переписанной с обеих сторон. При этом повторение не является конечной точкой, а лишь случайно отметкой на бесконечной кривой, набранной петитом сноской. Внутри этого цикла форм и идей неизбежна трансформация. Литература — это метаморфоза.

www.group-telegram.com/us/Life_on_Pluto1.com/1423

1.1K viewsedited  Dec 18 at 21:15

Однако с каждым столетием время «ускоряется»: на сцену выходит мистифицированный проект Сервантеса с бессмертным «рыцарем печального образа». Зеркала начинают трескаться, обнажая еще более печальные и тревожные образы. Эпоха индивидуальности разражается как буря, и герой перестает быть ладным воплощением мифа, обращаясь в фигуру трагикомическую. Дон Кихано — реактивная конструкция, стремящаяся обуздать улетучивающееся героическое прошлое, лишенная былой мощи: он не рыцарь в эпоху рыцарей, лишь призрак минувшего, блуждающий по пыльным плато Ла-Манчи, тщетно новорящий вдохнуть хоть сколько-нибудь жизни в мертвые легенды.
Через два столетия появляется Руссо — уединенный мечтатель, гуляющий вокруг озера женевский отшельник, раскрывающий «спиритуалистские глубины». Его автофикшен становится прологом к протомодернистскому индивидуализму. Его герой — расколотый субъект, раздираемый между тайными и смутными желаниями и жесткими социальными нормативами. Так прорастает «модернизм» — росток, пробивающийся сквозь трещины потускневшего зеркала.

У Джойса этот раскол достигает апогея. В «Улиссе» герой не просто взаимодействует с миром; он погружается в бездонный колодец сознания, где реальность и иллюзия, новое и старое — в одном тугом узелке. Субъективизм тотализируется; мир, переломленный через грань призмы индивидуального восприятия, лишается героической целостности. Джойс завершает эпоху традиционного нарратива; его текст перестает отражать что-либо и превращается в автономную реальность.

Если Джойс в своей лингвистической одиссее, «Поминках по Финнегану», пытается инкапсулировать весь мир в текст, то Беккет раскалывает эту капсулу. Его язык утрачивает творческую силу, превращаясь в отголосок коммуникативной импотенции, едва доносимый до продуваемых всеми ветрами ушей шум. Его персонажи — недопроявленные силуэты, недочерченные абрисы, снующие в пустоте, где слова отчуждены от действий, как тени, отделенные от тел. Беккет продвигает траекторию от эпического повествования к постмодернистской деконструкции до предела, так, что текст ничего ничего не объясняет, ничего не выражая. Ни одышку, ни прочее нелегкое дыхание автора.

Так, от монументальных эпосов Гомера до иронического осмысления героического Сервантесом, от интимной импотентской исповеди Руссо до языкового вихря Джойса, от всеобъемлющей джойсковской вселенной до приглушенного молчания Беккета — каждый этап выражает реактивную ассимиляцию предшествующей эпохи. Каждая новая эпоха не только наследует прошлое, но и переворачивает его, как страницы книги, исписанной и переписанной с обеих сторон. При этом повторение не является конечной точкой, а лишь случайно отметкой на бесконечной кривой, набранной петитом сноской. Внутри этого цикла форм и идей неизбежна трансформация. Литература — это метаморфоза.

BY Жизнь на Плутоне