Лакан (1955–1956), следуя Якобсону (1956), предполагал, что символические принципы, такие как метафора и метонимия, прослеживаются от организации фонем — к фразам, предложениям, разговорам, дискурсу и культуре в целом. Я утверждаю, что, хотя это структурное подобие может быть справедливым, оно не даёт оснований сводить все эти уровни к одному монолитному “символическому”.
Разные уровни предсказательной иерархии качественно различны и специфичны по своему домену.
Метафора на уровне предложения — это не то же самое, что общее понимание смысла, как показывают исследования различий в микро- и макроуровневом афатическом дискурсе (Dall’Aglio, 2023; Linnik и др., 2016; Marini и др., 2011). То же касается метонимии. Метонимия в разорванных фразах бреда Шребера или в речи пациентов с афазией Вернике (Лакан, 1955–1956) отличается от метонимической смежности фантазмов Маленького Ганса (Лакан, 1956–1957).
Чтобы не было недопонимания: я не преуменьшаю значение языка — особенно в психоаналитической практике как обмене речью. Однако символические системы можно обнаружить и до наложения языка, а абстрактные символические процессы, возможно, завися от языковой организации (например, пропозициональной логики), всё же не тождественны языку как таковому. Это согласуется с поздним лакановским движением в сторону топологии и математики — уровня абстракции, похожего на язык, но не совпадающего с ним (Лакан, 1972–1973).
Джон Даль-#Альо
Разные уровни предсказательной иерархии качественно различны и специфичны по своему домену.
Метафора на уровне предложения — это не то же самое, что общее понимание смысла, как показывают исследования различий в микро- и макроуровневом афатическом дискурсе (Dall’Aglio, 2023; Linnik и др., 2016; Marini и др., 2011). То же касается метонимии. Метонимия в разорванных фразах бреда Шребера или в речи пациентов с афазией Вернике (Лакан, 1955–1956) отличается от метонимической смежности фантазмов Маленького Ганса (Лакан, 1956–1957).
Чтобы не было недопонимания: я не преуменьшаю значение языка — особенно в психоаналитической практике как обмене речью. Однако символические системы можно обнаружить и до наложения языка, а абстрактные символические процессы, возможно, завися от языковой организации (например, пропозициональной логики), всё же не тождественны языку как таковому. Это согласуется с поздним лакановским движением в сторону топологии и математики — уровня абстракции, похожего на язык, но не совпадающего с ним (Лакан, 1972–1973).
Джон Даль-#Альо
Симптом можно понять как форму устойчивой ошибки предсказания — как автоматизированное, негибкое, вытесненное предсказание (S1), связанное с jouissance — наслаждением, которое приносит страдание. В этом смысле симптом — это повторяющееся, инертное предсказание, которое сопротивляется обновлению, даже несмотря на новые сенсорные данные и опыт. Это предсказание, которое больше не поддается обучению.
Аналитическое вмешательство стремится трансформировать эти замороженные предсказания. Но как? Один из возможных ответов — через удивление.
Анализ, и особенно лакановский анализ, создаёт ситуацию, в которой субъект сталкивается с неожиданным, с тем, что нарушает его привычную цепь предсказаний. Это и есть скандирование: внимательное вслушивание в речь, чтобы найти момент, где её инерция прерывается, где возникает сбой, удивление, трещина. Аналитик указывает на это — пунктуирует. Этот жест — не интерпретация смысла, а создание разрыва, который может позволить чему-то новому возникнуть.
Именно этот момент неожиданности, или «ошибки», позволяет системе начать обучение. Субъект, дестабилизированный, вновь оказывается в состоянии быть способным к символической переработке. Это не означает, что старые предсказания исчезают. Они могут возвращаться, но уже иначе, не с прежней силой, не с прежней обязательностью. И тогда возможно новое отношение к симптоматическому — не как к судьбе, а как к тому, что можно переписать.
В этом контексте лакановская техника становится способом сознательно вызывать сбой — вмешательством, которое организует момент не-знания, символического дефицита. Аналитик не объясняет, не интерпретирует, не даёт значений — он создаёт паузу. Он прерывает поток означающих, чтобы позволить субъекту услышать их иначе. Это то, что Лакан называл пунктуацией — остановкой, которая не закрывает, а открывает возможность другого смысла.
Такое вмешательство нарушает автоматизм предсказания и тем самым активирует игру. Игра — это пространство, где субъект может снова экспериментировать с символическим. В анализе это может быть пересказ сновидения, неожиданная ассоциация, шутка, повторение с отклонением. Это и есть клиническая игра — место, где жёсткое наслаждение отступает и появляется пространство для субъективного манёвра.
Если следовать логике предсказательной обработки, то анализ не даёт новых данных, а изменяет вес предсказаний. То есть он не обучает субъект чему-то новому извне, а снижает уверенность в том, что уже было «записано» как истина. И именно это понижение уверенности даёт возможность появлению новой конфигурации желания.
Таким образом, анализ не борется с симптомом напрямую. Он не хочет его устранить. Он создаёт условия, в которых субъект может отступить от своей прежней неизменной позиции, пересобрать своё отношение к собственному телу, речи, страданию — и тем самым изменить сам вектор своего повторения.
Джон Даль-#Альо
Аналитическое вмешательство стремится трансформировать эти замороженные предсказания. Но как? Один из возможных ответов — через удивление.
Анализ, и особенно лакановский анализ, создаёт ситуацию, в которой субъект сталкивается с неожиданным, с тем, что нарушает его привычную цепь предсказаний. Это и есть скандирование: внимательное вслушивание в речь, чтобы найти момент, где её инерция прерывается, где возникает сбой, удивление, трещина. Аналитик указывает на это — пунктуирует. Этот жест — не интерпретация смысла, а создание разрыва, который может позволить чему-то новому возникнуть.
Именно этот момент неожиданности, или «ошибки», позволяет системе начать обучение. Субъект, дестабилизированный, вновь оказывается в состоянии быть способным к символической переработке. Это не означает, что старые предсказания исчезают. Они могут возвращаться, но уже иначе, не с прежней силой, не с прежней обязательностью. И тогда возможно новое отношение к симптоматическому — не как к судьбе, а как к тому, что можно переписать.
В этом контексте лакановская техника становится способом сознательно вызывать сбой — вмешательством, которое организует момент не-знания, символического дефицита. Аналитик не объясняет, не интерпретирует, не даёт значений — он создаёт паузу. Он прерывает поток означающих, чтобы позволить субъекту услышать их иначе. Это то, что Лакан называл пунктуацией — остановкой, которая не закрывает, а открывает возможность другого смысла.
Такое вмешательство нарушает автоматизм предсказания и тем самым активирует игру. Игра — это пространство, где субъект может снова экспериментировать с символическим. В анализе это может быть пересказ сновидения, неожиданная ассоциация, шутка, повторение с отклонением. Это и есть клиническая игра — место, где жёсткое наслаждение отступает и появляется пространство для субъективного манёвра.
Если следовать логике предсказательной обработки, то анализ не даёт новых данных, а изменяет вес предсказаний. То есть он не обучает субъект чему-то новому извне, а снижает уверенность в том, что уже было «записано» как истина. И именно это понижение уверенности даёт возможность появлению новой конфигурации желания.
Таким образом, анализ не борется с симптомом напрямую. Он не хочет его устранить. Он создаёт условия, в которых субъект может отступить от своей прежней неизменной позиции, пересобрать своё отношение к собственному телу, речи, страданию — и тем самым изменить сам вектор своего повторения.
Джон Даль-#Альо
В лакановской нейропсихоаналитической формулировке мы не описываем пациента в терминах дефицитов или повреждений. Мы описываем его как субъекта, закованного в определённую структуру повторения, в жёсткую систему предсказаний, которая приносит страдание. И наша цель — не «исправить», а позволить этому субъекту встретиться с собственным не-знанием, с символическим сокращением, с возможностью быть иначе.
Клиническое вмешательство, таким образом, — это не коррекция, а акт. Акт, создающий условия, при которых возможна трансформация наслаждения. Это всегда риск. Но это и есть этика анализа: не предлагать гарантии, а сопровождать в пути, где субъект может сам стать другим для себя.
Джон Даль-#Альо
Клиническое вмешательство, таким образом, — это не коррекция, а акт. Акт, создающий условия, при которых возможна трансформация наслаждения. Это всегда риск. Но это и есть этика анализа: не предлагать гарантии, а сопровождать в пути, где субъект может сам стать другим для себя.
Джон Даль-#Альо
Только что пришла мысль: позиция аналитика как не-знающего — это не только о том, что истина о субъекте принадлежит самому субъекту (вариация аналитической нейтральности), сколько об особой операции, размыкающей сцепку психических феноменов пациента. Это своего рода вакуум смысла — отсутствие, которое открывает возможность для пересборки. Вакуум, который аналитик должен забросить в симптом пациента.
Десять лет назад гонконгский дизайнер Касинг Лунг придумал Лабубу — зубастое чудовище из книги The Monsters. В 2019 Pop Mart начала выпускать игрушки-сюрпризы, что вызвало бум коллекционирования. А в 2025 Лабубу стали модным аксессуаром: блогеры и селебрити прикрепляют их к люксовым сумкам.
Когда мы хотим купить Лабубу — мы сталкиваемся с влечением и желанием во всей их противоречивой и неадаптивной силе.
Фрейд показал, что влечения не сводятся к телесным потребностям, потому что их источник — в теле, но цель — радикально иная: удовлетворение, которое не служит выживанию. Лакан дополнил, что влечение — это не то, чего мы просто хотим, а то, что формирует субъекта вокруг отсутствия, которое невозможно заполнить. И именно поэтому влечение не направлено прямо к объекту, а обходит его — петлёй и ни один объект его не утоляет.
Эта негативность описывается в позитивном ключе как объект причины желания. Материальные и ментальные объекты могут временно занимать это место, но не быть им. Один из таких объектов — это Лабубу.
Лабубу носят на сумках, ищут в коробках-сюрпризах, коллекционируют — как будто пытаясь овладеть тем, чем по сути невозможно овладеть. Это одна из тысяч иллюстраций того, как мы желаем, того, что нам вроде и не нужно.
P.S. В тексте для Threads я зря назвал её «Лабуба» — бессознательно хотелось сказать «лабуда», но нет. Это — желание.
Когда мы хотим купить Лабубу — мы сталкиваемся с влечением и желанием во всей их противоречивой и неадаптивной силе.
Фрейд показал, что влечения не сводятся к телесным потребностям, потому что их источник — в теле, но цель — радикально иная: удовлетворение, которое не служит выживанию. Лакан дополнил, что влечение — это не то, чего мы просто хотим, а то, что формирует субъекта вокруг отсутствия, которое невозможно заполнить. И именно поэтому влечение не направлено прямо к объекту, а обходит его — петлёй и ни один объект его не утоляет.
Эта негативность описывается в позитивном ключе как объект причины желания. Материальные и ментальные объекты могут временно занимать это место, но не быть им. Один из таких объектов — это Лабубу.
Лабубу носят на сумках, ищут в коробках-сюрпризах, коллекционируют — как будто пытаясь овладеть тем, чем по сути невозможно овладеть. Это одна из тысяч иллюстраций того, как мы желаем, того, что нам вроде и не нужно.
P.S. В тексте для Threads я зря назвал её «Лабуба» — бессознательно хотелось сказать «лабуда», но нет. Это — желание.
Прочитал статью Эльвио Фачинелли о времени в психоанализе. Фаччинелли — очень интересный автор и самобытный мыслитель. Еще мы знаем, что он был учителем Сержио Бенвенуто и в своё время отказался стать лидером итальянского лаканианства, так как был слишком анархичен, слишком чужд институциональной дисциплине.
Тема статьи важная, так как сталкивает каждого специалиста с выбором — длительность аналитической сессии.
Фачинелли показывает, что изначально Фрейд мыслил её в доиндустриальной парадигме — когда длительность действия определялась не абстрактным хронометром, а задачей, которую нужно было выполнить. В ранних текстах сессия направляется логикой открытия бессознательного, а не часовой стрелкой.
Однако со временем Фрейд, сам не вполне осознавая, сдвигается к индустриальной логике: работа аналитика всё больше напоминает
смену на заводе, сессия становится строго ограниченной по времени, с фиксированным окончанием. Вместо живого и непредсказуемого исследования, как в ранних работах, — производство по заданным правилам. Аналитик становится надзирателем за машиной, чья задача — устранять помехи, мешающие движению.
Важно, что сам Фрейд ещё сохранял осторожность: он не придавал новой форме священного статуса. Но после его смерти безвариативный сеттинг «фрейдисты» IPA —превратили в догму. Так появилось «прокрустово ложе» ортодоксального анализа: 45 минут во Франции и 50 минут сеанса в других странах.
Парадокс: чем жёстче становились внешние рамки, тем длиннее растягивался сам анализ — как будто строгость сеттинга подменяла живую работу. Временной разрыв, необходимый для субъективного сдвига, заменяется привычкой. Там, где раньше время «вспыхивало», теперь — алгоритм, производящий предсказуемость.
Как хорошо, что появился Лакан, который напомнил нам, что мы не обслуживаем станки, мы смотрим на небо и ждем вспышки молнии.
Тема статьи важная, так как сталкивает каждого специалиста с выбором — длительность аналитической сессии.
Фачинелли показывает, что изначально Фрейд мыслил её в доиндустриальной парадигме — когда длительность действия определялась не абстрактным хронометром, а задачей, которую нужно было выполнить. В ранних текстах сессия направляется логикой открытия бессознательного, а не часовой стрелкой.
Однако со временем Фрейд, сам не вполне осознавая, сдвигается к индустриальной логике: работа аналитика всё больше напоминает
смену на заводе, сессия становится строго ограниченной по времени, с фиксированным окончанием. Вместо живого и непредсказуемого исследования, как в ранних работах, — производство по заданным правилам. Аналитик становится надзирателем за машиной, чья задача — устранять помехи, мешающие движению.
Важно, что сам Фрейд ещё сохранял осторожность: он не придавал новой форме священного статуса. Но после его смерти безвариативный сеттинг «фрейдисты» IPA —превратили в догму. Так появилось «прокрустово ложе» ортодоксального анализа: 45 минут во Франции и 50 минут сеанса в других странах.
Парадокс: чем жёстче становились внешние рамки, тем длиннее растягивался сам анализ — как будто строгость сеттинга подменяла живую работу. Временной разрыв, необходимый для субъективного сдвига, заменяется привычкой. Там, где раньше время «вспыхивало», теперь — алгоритм, производящий предсказуемость.
Как хорошо, что появился Лакан, который напомнил нам, что мы не обслуживаем станки, мы смотрим на небо и ждем вспышки молнии.
Forwarded from Николь о книгах 📚
Please open Telegram to view this post
VIEW IN TELEGRAM
Увидел, что психологи начали говорить о «цифровом контейнерировании» — использовании ИИ для обработки психического материала пользователя. ИИ действительно может успокоить. Но он не может быть контейнером в бионовском смысле, потому что у него нет психики, чтобы выдержать, переварить и дать материал пользователя в доступной форме. Контейнерование -
— работа двух психик, а не информация или эмпатический шаблон. ИИ не имеет внутреннего опыта, и поэтому, по-моему мнению, не может выполнять альфа-функцию. А смысл контейнирования — это именно опыт проживания. Клиницисты, кто пользуется этим концептом — поправьте меня, если я не прав.
— работа двух психик, а не информация или эмпатический шаблон. ИИ не имеет внутреннего опыта, и поэтому, по-моему мнению, не может выполнять альфа-функцию. А смысл контейнирования — это именно опыт проживания. Клиницисты, кто пользуется этим концептом — поправьте меня, если я не прав.
Психоанализ, каким мы его знали, сталкивается с глубоким кризисом — кризисом, о котором чаще предпочитают молчать. А общий поворот политики вправо лишь подыгрывает этому молчанию. Психоанализ обоснованно критикуют с разных сторон: за наивность в вопросах гендера, за слепоту к транс- и квир-опыту, за оторванность от тех форм жизни, которые сегодня разрушают старые нормы.
На этом фоне для меня особенно значимы работы Фабриса Бурлеза, которые предлагают не отвергать психоанализ, а пересобрать его заново — с тактом, с вниманием к инаковому, с открытостью к тем, кто ранее был исключён.
Такт — ключевое понятие у Бурлеза. Он обращается к традиции Фрейда и Лакана, но помещает её в диалог с феминистской и квир-теорией — с Иригарей, Батлер, Седжвик. Он исследует такт не просто как «чувство меры», а как способ соприкосновения, как способность быть тронутым, уязвимым, этичным. Такт — это не просто стиль или тон, а форма клинического мышления, метапсихологический жест и политическая позиция.
Для Бурлеза психоанализ, если он хочет оставаться живым, должен научиться слышать иные субъективности. Квир, транс, маргинальные фигуры — это не исключения из нормы, а вызовы ей. Они заставляют нас переосмыслить понятия влечения, фантазма, переноса. Именно здесь, в так называемых «миноритарных клиниках», симптом уже не укладывается в классические структуры и требует иного способа слушания.
Мне кажется, что именно невроз как точка отсчёта стал причиной стагнации психоаналитического мышления: он воспринимался как апофеоз психического развития, как цель или как структура, вписанная в символический порядок. Но такие идеи предполагают, что у психики есть универсальная цель, и что существует универсальный символический порядок. Позднее мы увидели, что существуют субъекты, которые не являются ни невротиками, ни психотиками, ни первертами. Многие из них оказались плохо адаптированы, и потому их назвали «пограничными» — недоневротиками по сути, или теми, кто частично форклюзировал Имя Отца. Но ведь и сам невроз был симптомом культуры. Культура меняется — и неврозы встречаются всё реже, а новые формы страдания для тех, кто мыслит невроз как норму, становятся чем-то ужасающим. Вспомним, например, страх Мельмана перед современностью.
Одна аналитик IPA на своей лекции с ужасом заметила, что сегодня «все — перверты», а завтра, мол, станут ещё хуже — психотиками. Но она права: сегодня все — перверты, никто уже не вписан целиком в универсальный символический порядок, а еще точнее в зеркало невроза Фрейда, включая и её саму. Имя Отца больше не работает как абсолют — остались лишь его версии, père-version.
И вот именно здесь работы Бурлеза дают нам инструменты для клинической и теоретической работы в новом мире. Этот инструмент — такт. И это не вопрос морали или её отсутствия, не вопрос «нейтральности». Это вопрос мышления — мышления, которое меняется, если теория жива, а не мертва. А теория жива, если живо наше слушание.
Важно не сохранять психоанализ как теоретический архив, а переизобретать его там, где он начинает давать сбой.
Психоанализ может — и должен — отвечать на новые формы страдания и субъективации. Нужно быть в такте с современностью, с инаковым, с тем, что выходит за рамки. Работа Бурлеза — это пример глубокой верности логике бессознательного и одновременно открытости к тому, что в субъекте остаётся неузнанным, фрагментарным, ускользающим. Именно из этой точки психоанализ может начаться заново.
На этом фоне для меня особенно значимы работы Фабриса Бурлеза, которые предлагают не отвергать психоанализ, а пересобрать его заново — с тактом, с вниманием к инаковому, с открытостью к тем, кто ранее был исключён.
Такт — ключевое понятие у Бурлеза. Он обращается к традиции Фрейда и Лакана, но помещает её в диалог с феминистской и квир-теорией — с Иригарей, Батлер, Седжвик. Он исследует такт не просто как «чувство меры», а как способ соприкосновения, как способность быть тронутым, уязвимым, этичным. Такт — это не просто стиль или тон, а форма клинического мышления, метапсихологический жест и политическая позиция.
Для Бурлеза психоанализ, если он хочет оставаться живым, должен научиться слышать иные субъективности. Квир, транс, маргинальные фигуры — это не исключения из нормы, а вызовы ей. Они заставляют нас переосмыслить понятия влечения, фантазма, переноса. Именно здесь, в так называемых «миноритарных клиниках», симптом уже не укладывается в классические структуры и требует иного способа слушания.
Мне кажется, что именно невроз как точка отсчёта стал причиной стагнации психоаналитического мышления: он воспринимался как апофеоз психического развития, как цель или как структура, вписанная в символический порядок. Но такие идеи предполагают, что у психики есть универсальная цель, и что существует универсальный символический порядок. Позднее мы увидели, что существуют субъекты, которые не являются ни невротиками, ни психотиками, ни первертами. Многие из них оказались плохо адаптированы, и потому их назвали «пограничными» — недоневротиками по сути, или теми, кто частично форклюзировал Имя Отца. Но ведь и сам невроз был симптомом культуры. Культура меняется — и неврозы встречаются всё реже, а новые формы страдания для тех, кто мыслит невроз как норму, становятся чем-то ужасающим. Вспомним, например, страх Мельмана перед современностью.
Одна аналитик IPA на своей лекции с ужасом заметила, что сегодня «все — перверты», а завтра, мол, станут ещё хуже — психотиками. Но она права: сегодня все — перверты, никто уже не вписан целиком в универсальный символический порядок, а еще точнее в зеркало невроза Фрейда, включая и её саму. Имя Отца больше не работает как абсолют — остались лишь его версии, père-version.
И вот именно здесь работы Бурлеза дают нам инструменты для клинической и теоретической работы в новом мире. Этот инструмент — такт. И это не вопрос морали или её отсутствия, не вопрос «нейтральности». Это вопрос мышления — мышления, которое меняется, если теория жива, а не мертва. А теория жива, если живо наше слушание.
Важно не сохранять психоанализ как теоретический архив, а переизобретать его там, где он начинает давать сбой.
Психоанализ может — и должен — отвечать на новые формы страдания и субъективации. Нужно быть в такте с современностью, с инаковым, с тем, что выходит за рамки. Работа Бурлеза — это пример глубокой верности логике бессознательного и одновременно открытости к тому, что в субъекте остаётся неузнанным, фрагментарным, ускользающим. Именно из этой точки психоанализ может начаться заново.
Коллеги, есть ли нейропсихоаналитические осмысления теорий и клиники бионовского психоанализа?
Возможно, это прозвучит шокирующе, но для меня Жак Лакан — это эквивалент дзэн-мастера, то есть человека, который потряс сознания и умы, но, возможно, не в той области, где его обычно размещают — в очень сложной теоретизации. Для меня Лакан — это мастер апории в строго философском смысле: человек, способный довести вас до точки неразрешимости, с которой и начинается мышление. И помимо потрясения, которое вызывает его речь, той противоречивости, которую он приносит и которая заставляет вас взглянуть на вещи совершенно под другим углом, рождается новый вопрос. Это, каждый раз, когда я перечитываю Лакана или просматриваю архивы — поскольку я не посещала его семинары, была слишком молода, — я ощущаю это снова. Это глубоко меня поражает. Одни только эти слова — точнее, эта фраза, эта микро-фраза: «Желание обязывает» — уже сами по себе целок созвездие. Это необыкновенная фраза. Я интерпретирую её так: обязательность, о которой он говорит, та, что становится Законом, — это перевёрнутое желание, upside down, то есть вовсе не то, что мы могли бы вообразить как влечение, которое нас принуждает. Это как раз его обратная сторона. В некотором смысле, я слышу это немного в духе фразы Фрейда: «Там, где было Оно, должно стать Я». «Желание обязывает» — это переворот судьбы влечения, его фатальности, его автоматизма — в этику анализа.
Анн Дюфурмантель
Анн Дюфурмантель
Лакан выдвинул в 1972 году: психоанализ возник на рубеже XIX и XX веков как реакция на общество нормализации — общество, порождённое сплавом современной науки и капитализма. Он стал компенсаторным ответом, своего рода дыханием, на удушье, вызванное расширением сферы норм.
Лакан помещает психоанализ на «изнанку норм», как радикально подрывную практику, чуждую всяким нормам. Во всём своём учении он стремился мыслить условия возможности психоанализа как дискурса, не устанавливающего нормы, и как практики, выходящей за пределы нормативного. Ведь специфическим объектом психоанализа являются именно торможения, симптомы и тревоги — по известной триаде, — навязанные субъекту как телесно, так и мысленно, и остающиеся для него непонятными. Великая находка Фрейда, в прочтении Лакана, состоит в том, чтобы показать: торможения, симптомы и тревоги — это вопрос наслаждения. Будь то защита, компромисс или сигнал, это всегда способ наслаждать, неизвестный самому субъекту. Лакан основывает психоанализ на той части наслаждения, которая выходит за рамки норм субъекта и встаёт поперёк всякого процесса нормализации.
Орели #Пфавадель
Лакан помещает психоанализ на «изнанку норм», как радикально подрывную практику, чуждую всяким нормам. Во всём своём учении он стремился мыслить условия возможности психоанализа как дискурса, не устанавливающего нормы, и как практики, выходящей за пределы нормативного. Ведь специфическим объектом психоанализа являются именно торможения, симптомы и тревоги — по известной триаде, — навязанные субъекту как телесно, так и мысленно, и остающиеся для него непонятными. Великая находка Фрейда, в прочтении Лакана, состоит в том, чтобы показать: торможения, симптомы и тревоги — это вопрос наслаждения. Будь то защита, компромисс или сигнал, это всегда способ наслаждать, неизвестный самому субъекту. Лакан основывает психоанализ на той части наслаждения, которая выходит за рамки норм субъекта и встаёт поперёк всякого процесса нормализации.
Орели #Пфавадель
По мнению Поля Б. Пресьядо гетеронормативный режим сексуальной разницы, в котором мы живём, — не природная эмпирическая реальность и не символический порядок, лежащий в основе бессознательного, а исторический артефакт, коллективно сконструированная фикция, с которой мы отождествляем свои тела, и которая получает легитимность от наших конвенций и институтов. Он называет это «политической эпистемологией тел».
Поль Б. Пресьядо, таким образом, призывает психоаналитиков определить, как они будут разыгрывать свои дискурсивные и клинические карты перед лицом великой сексуальной мутации XXI века¹⁰, и изобрести «мутантный психоанализ¹¹», способный ответить на этот сдвиг парадигмы. Мы полностью разделяем его призыв к тому, чтобы психоаналитики участвовали в разработке «эпистемологии, способной учитывать радикальное множество живых существ». Мы полностью поддерживаем его идею, что психоанализ должен стать «технологией изобретения диссидентных субъективностей по отношению к норме» — с тем уточнением, что мы видим в этом не мечту о какой-то гипотетической психоанализе будущего, но реальное усилие, уже совершаемое многими практиками, особенно в лакановской традиции, которые постоянно находятся на грани необходимости заново изобретать психоанализ.
Орели #Пфавадель
Поль Б. Пресьядо, таким образом, призывает психоаналитиков определить, как они будут разыгрывать свои дискурсивные и клинические карты перед лицом великой сексуальной мутации XXI века¹⁰, и изобрести «мутантный психоанализ¹¹», способный ответить на этот сдвиг парадигмы. Мы полностью разделяем его призыв к тому, чтобы психоаналитики участвовали в разработке «эпистемологии, способной учитывать радикальное множество живых существ». Мы полностью поддерживаем его идею, что психоанализ должен стать «технологией изобретения диссидентных субъективностей по отношению к норме» — с тем уточнением, что мы видим в этом не мечту о какой-то гипотетической психоанализе будущего, но реальное усилие, уже совершаемое многими практиками, особенно в лакановской традиции, которые постоянно находятся на грани необходимости заново изобретать психоанализ.
Орели #Пфавадель
Лакан становится главным обличителем нормализации, проникшей в психоанализ через эго-психологию в США. Жесточайшая критика со стороны гендерных исследований, расцветших в Америке 1970-х, была направлена также против этого англосаксонского психоанализа — психологизирующего и чрезмерно медицинского.
Во Франции того же времени, в след за событиями мая 1968 года, интеллектуалы широко обсуждали революционен ли психоанализ: является ли он «буржуазной» и антиреволюционной наукой, сексистской или фаллоцентрической, или же он несёт в себе потенциал восстания, пригодного для пролетариата или движений освобождения женщин и сексуальностей?
Анти-Эдип Делёза и Гваттари (1972) и Воля к знанию Фуко (1976), вышедшие почти одновременно, запомнились как два символа той эпохи, насыщенной всесторонней критикой психоаналитических норм. Обе книги, нацеленные скорее на лаканианцев того времени, нежели на строгую интерпретацию Лакана 1970-х годов, имели колоссальный успех и были восприняты широкой публикой как яростные анти-психоаналитические памфлеты.
Впоследствии, с 1980-х годов, обновлённый феминизм, гендерные и квир-исследования, ЛГБТКИА+ движение развили широкий спектр изобретательных атак и форм сопротивления по отношению к формам психоанализа, воспринимаемым как нормализующие. Психоанализ обвиняют в том, что он участвует в поддержании и укреплении гетероцентрического и гетеронормативного порядка, в том, что он является инструментом сексуальной репрессии и дисциплинарной нормализации наслаждений, особенно когда возводит половую разницу в непреодолимый абсолют и клеймит гомосексуальность или иные «отклоняющиеся» практики как «перверсии»…
Если принцип фукоянских генеалогий психоанализа — это постоянно сводить его к другим дискурсам (медицинскому, психиатрическому, семейному, юридическому, христианскому, духовному и др.), то Лакан, наоборот, утверждает радикальное различие между аналитическим дискурсом и другими, родственными, но отличающимися социальными связями. Там, где Фуко подходит к психоанализу извне, отрицая специфику фрейдистского поля и существование бессознательного, Лакан стремится обосновать неприводимость этой практики.
Психоаналитики — «невписуемы» в прочие дискурсы; их праксис находится вне, он экз-систирует, пишет Лакан, по отношению к другим формам знания и действия. Именно психоанализ как опыт доказывает, что он подчинён логике, принципиально отличной от других.
Лакан, впрочем, не удивляется тому, что психоанализ постоянно искажается и предаётся другими дискурсами. Его собственная материя — логика наслаждения в том, что в нём невыносимо, реальное как невозможное к вынесению — вызывает сопротивления и защиты. Забвение, непонимание реальных оснований психоанализа являются внутренне возможными в его собственном поле. Это структурно: пространство, открытое Фрейдом — пространство бессознательного, — склонно закрываться, и аналитический дискурс действительно может быть свёрнут в дискурс господина, то есть — нормативный дискурс.
Орели #Пфавадель
Во Франции того же времени, в след за событиями мая 1968 года, интеллектуалы широко обсуждали революционен ли психоанализ: является ли он «буржуазной» и антиреволюционной наукой, сексистской или фаллоцентрической, или же он несёт в себе потенциал восстания, пригодного для пролетариата или движений освобождения женщин и сексуальностей?
Анти-Эдип Делёза и Гваттари (1972) и Воля к знанию Фуко (1976), вышедшие почти одновременно, запомнились как два символа той эпохи, насыщенной всесторонней критикой психоаналитических норм. Обе книги, нацеленные скорее на лаканианцев того времени, нежели на строгую интерпретацию Лакана 1970-х годов, имели колоссальный успех и были восприняты широкой публикой как яростные анти-психоаналитические памфлеты.
Впоследствии, с 1980-х годов, обновлённый феминизм, гендерные и квир-исследования, ЛГБТКИА+ движение развили широкий спектр изобретательных атак и форм сопротивления по отношению к формам психоанализа, воспринимаемым как нормализующие. Психоанализ обвиняют в том, что он участвует в поддержании и укреплении гетероцентрического и гетеронормативного порядка, в том, что он является инструментом сексуальной репрессии и дисциплинарной нормализации наслаждений, особенно когда возводит половую разницу в непреодолимый абсолют и клеймит гомосексуальность или иные «отклоняющиеся» практики как «перверсии»…
Если принцип фукоянских генеалогий психоанализа — это постоянно сводить его к другим дискурсам (медицинскому, психиатрическому, семейному, юридическому, христианскому, духовному и др.), то Лакан, наоборот, утверждает радикальное различие между аналитическим дискурсом и другими, родственными, но отличающимися социальными связями. Там, где Фуко подходит к психоанализу извне, отрицая специфику фрейдистского поля и существование бессознательного, Лакан стремится обосновать неприводимость этой практики.
Психоаналитики — «невписуемы» в прочие дискурсы; их праксис находится вне, он экз-систирует, пишет Лакан, по отношению к другим формам знания и действия. Именно психоанализ как опыт доказывает, что он подчинён логике, принципиально отличной от других.
Лакан, впрочем, не удивляется тому, что психоанализ постоянно искажается и предаётся другими дискурсами. Его собственная материя — логика наслаждения в том, что в нём невыносимо, реальное как невозможное к вынесению — вызывает сопротивления и защиты. Забвение, непонимание реальных оснований психоанализа являются внутренне возможными в его собственном поле. Это структурно: пространство, открытое Фрейдом — пространство бессознательного, — склонно закрываться, и аналитический дискурс действительно может быть свёрнут в дискурс господина, то есть — нормативный дискурс.
Орели #Пфавадель
Прежде всего, нас поражает то, что и среди «консервативных» психоаналитиков, и среди их противников, обличающих нормализующие притязания психоанализа, ссылаются исключительно на ранние Семинары Лакана, при этом полностью игнорируя последующее развитие его учения, а тем более его «финальное» учение. Первые — те, кто провозглашает себя специалистами по семейным нормам и детскому развитию, — опираются на функцию Имени-Отца и отцовскую метафору (лаканианскую переработку эдипального и кастрационного комплексов), разработанные Лаканом в 1950-х годах. Они продвигают идеологию эдипальной нормализации, почерпнутую из текстов «классического» Лакана, и таким образом учреждают себя хранителями патриархального и фаллического порядка. Вторые — например, неофукоянцы или феминистки, враждебно настроенные к психоанализу, — также ссылаются на эти же тексты Лакана — символиста и поборника символического порядка, — но уже с целью их критики.
С обеих сторон, таким образом, систематически игнорируется эволюция лакановской мысли и необходимость периодизации его учения³⁴. Между тем, знакомство с его поздними текстами и Семинарами могло бы открыть совершенно иной лик лаканизма — тот, который в университетской среде и широкой публике остаётся во многом неузнанным. Действительно, если в ранних Семинарах (1950-х годов) Лакан отстаивает существование символической Нормы (Имени-Отца) как универсального и трансцендентного основания процессов нормализации реальности и сексуальности у человека, то эта Норма вскоре подвергается у него переоценке и множественному разложению. Именно тексты этого структуралистского периода стали объектом наиболее ожесточённых нападок в 1970-х и обвинялись в пропаганде так называемых «антропологических инвариантов» и в утверждении Закона как необходимого условия структурирования желания.
Именно эти критики — приходящие или, по крайней мере, кажущиеся приходящими извне поля психоанализа — вошли в Историю и запечатлелись в сознании, прежде всего, через такие тексты, как Анти-Эдип и Воля к знанию. Но здесь совершается двойная историческая несправедливость.
Во-первых, забывается, что если Лакан в 1950-х годах и обратился к структурной лингвистике, антропологии, а также к гегелевской и экзистенциальной философии, то прежде всего с целью борьбы против ясно выраженного нормализующего поворота, который эго-психология привнесла в психоанализ, начиная с 1930-х годов. Когда Лакан тогда действительно продвигает понятие Закона и символического порядка как структурирующих человеческое существование, он делает это прежде всего как оппозицию к воображаемой и развивающей нормализации, которой была подвергнута фрейдистская доктрина под влиянием этой медицинской и морализующей практики. Он противостоит возвеличиванию Я как воображаемой инстанции, противопоставляя ему символическую инстанцию бессознательного как дискурса Другого.
Эти структуралистские тезисы — об Имени-Отца и отцовской метафоре, — которые остались в памяти как самая «классическая» лакановская докса, были изначально задуманы Лаканом как боевая машина против нормализующего психоанализа. Однако первая ирония истории в том, что именно эти тезисы впоследствии будут обращены против Лакана с целью обличения якобы нормализующей сущности его структуралистского психоанализа.
Вторая ирония истории: к тому моменту, когда в 1970-х годах на Лакана обрушиваются самые суровые удары, он на деле уже давно подорвал свою структуралистскую позицию 1950-х и на протяжении всего своего учения постоянно перерабатывал свои первоначальные аксиомы. Самым беспощадным и разъедающим критиком Лакана был он сам!
Разница лишь в том, что этот поворот против собственных тезисов — через всё более явное продвижение измерения наслаждения — Лакан совершает изнутри психоанализа, в служении клиническому продвижению своей практики и существованию аналитического дискурса, чью подлинность он стремится сохранить.
Орели #Пфавадель
С обеих сторон, таким образом, систематически игнорируется эволюция лакановской мысли и необходимость периодизации его учения³⁴. Между тем, знакомство с его поздними текстами и Семинарами могло бы открыть совершенно иной лик лаканизма — тот, который в университетской среде и широкой публике остаётся во многом неузнанным. Действительно, если в ранних Семинарах (1950-х годов) Лакан отстаивает существование символической Нормы (Имени-Отца) как универсального и трансцендентного основания процессов нормализации реальности и сексуальности у человека, то эта Норма вскоре подвергается у него переоценке и множественному разложению. Именно тексты этого структуралистского периода стали объектом наиболее ожесточённых нападок в 1970-х и обвинялись в пропаганде так называемых «антропологических инвариантов» и в утверждении Закона как необходимого условия структурирования желания.
Именно эти критики — приходящие или, по крайней мере, кажущиеся приходящими извне поля психоанализа — вошли в Историю и запечатлелись в сознании, прежде всего, через такие тексты, как Анти-Эдип и Воля к знанию. Но здесь совершается двойная историческая несправедливость.
Во-первых, забывается, что если Лакан в 1950-х годах и обратился к структурной лингвистике, антропологии, а также к гегелевской и экзистенциальной философии, то прежде всего с целью борьбы против ясно выраженного нормализующего поворота, который эго-психология привнесла в психоанализ, начиная с 1930-х годов. Когда Лакан тогда действительно продвигает понятие Закона и символического порядка как структурирующих человеческое существование, он делает это прежде всего как оппозицию к воображаемой и развивающей нормализации, которой была подвергнута фрейдистская доктрина под влиянием этой медицинской и морализующей практики. Он противостоит возвеличиванию Я как воображаемой инстанции, противопоставляя ему символическую инстанцию бессознательного как дискурса Другого.
Эти структуралистские тезисы — об Имени-Отца и отцовской метафоре, — которые остались в памяти как самая «классическая» лакановская докса, были изначально задуманы Лаканом как боевая машина против нормализующего психоанализа. Однако первая ирония истории в том, что именно эти тезисы впоследствии будут обращены против Лакана с целью обличения якобы нормализующей сущности его структуралистского психоанализа.
Вторая ирония истории: к тому моменту, когда в 1970-х годах на Лакана обрушиваются самые суровые удары, он на деле уже давно подорвал свою структуралистскую позицию 1950-х и на протяжении всего своего учения постоянно перерабатывал свои первоначальные аксиомы. Самым беспощадным и разъедающим критиком Лакана был он сам!
Разница лишь в том, что этот поворот против собственных тезисов — через всё более явное продвижение измерения наслаждения — Лакан совершает изнутри психоанализа, в служении клиническому продвижению своей практики и существованию аналитического дискурса, чью подлинность он стремится сохранить.
Орели #Пфавадель
Лакан подчёркивает, что символическое нормирование, выраженное в отцовской метафоре, представляет собой структурно и одновременно процесс раз-нормирования, производящий в лучшем случае «подписку» на бессознательное и невроз³⁸. Ведь ни один субъект не может полностью подчиниться символическому порядку — всегда остаётся остаток, «осадок», который, по словам Лакана, «вырвал у Фрейда признание того, что сексуальность должна нести след неестественной трещины». На протяжении всего своего пути Лакан будет утверждать: «по структурным причинам человеческое желание отмечено отклонением». Человеческое желание по сути своей — вне нормы, оно перверсивно (в том смысле, что не направлено на репродуктивную норму вида). Когда же тематика наслаждения постепенно вытеснит тему желания как главную в концептуализации судеб либидо, Лакан сформулирует свой знаменитый афоризм: «Сексуального отношения не существует» — утверждая тем самым непреодолимую анормальность наслаждения.
Орели #Пфавадель
Орели #Пфавадель
В Семинаре XI (1964) Лакан показывает, что привилегия, приписанная фигуре Отца в психоанализе, обусловлена своеобразием желания самого Фрейда, остававшегося отчуждённым в отношении к отцовской фигуре. В Семинаре XVII (1969–1970) Лакан соотносит Эдипа с более фундаментальными координатами дискурсов ($, S1, S2, объект а) и вводит идею по ту сторону Эдипа — идеи наслаждения, ускользающего от эдиповой машины…
Лакан расщепляет свою теорию Имени-Отца по двум основным направлениям: с одной стороны, он развивает теорию называния, исследуя, как наслаждение может быть названо, застопорено именами в субъекте; с другой — он переопределяет отцовскую функцию не как универсальную, но как всегда особенную. То, что передаёт отцовская фигура, — это вовсе не имя как таковое, а найденное им самим решение в отношении наслаждения, его собственная версия объекта прибавочного наслаждения. То, что функционирует как отцовская добродетель, — это уникальность симптома отца.
Именно в этой перспективе Лакан разрабатывает то, что он назовёт père-version — отец-версия (Семинар XXI, «R.S.I.», 1974–1975) — наименование, чью иронию легко оценить: ведь именно Отец ранее считался гарантом нормального.
Таким образом, Лакан делает из Имени-Отца функцию — в математическом смысле — NP(x), которая может быть реализована самыми разными способами нормирования наслаждения. Каждый такой способ — симптоматичен. Иначе говоря, для субъекта имя, деятельность, устройство, партнёр, образ, аффект могут выполнять роль Имени-Отца — стабилизируя и регулируя его наслаждение.
Орели #Пфавадель
Лакан расщепляет свою теорию Имени-Отца по двум основным направлениям: с одной стороны, он развивает теорию называния, исследуя, как наслаждение может быть названо, застопорено именами в субъекте; с другой — он переопределяет отцовскую функцию не как универсальную, но как всегда особенную. То, что передаёт отцовская фигура, — это вовсе не имя как таковое, а найденное им самим решение в отношении наслаждения, его собственная версия объекта прибавочного наслаждения. То, что функционирует как отцовская добродетель, — это уникальность симптома отца.
Именно в этой перспективе Лакан разрабатывает то, что он назовёт père-version — отец-версия (Семинар XXI, «R.S.I.», 1974–1975) — наименование, чью иронию легко оценить: ведь именно Отец ранее считался гарантом нормального.
Таким образом, Лакан делает из Имени-Отца функцию — в математическом смысле — NP(x), которая может быть реализована самыми разными способами нормирования наслаждения. Каждый такой способ — симптоматичен. Иначе говоря, для субъекта имя, деятельность, устройство, партнёр, образ, аффект могут выполнять роль Имени-Отца — стабилизируя и регулируя его наслаждение.
Орели #Пфавадель
Media is too big
VIEW IN TELEGRAM
В видео я рассуждаю о возможности проведения психоанализа и психотерапии в онлайн-формате, а также возможность проведения сеансов из разных мест, таких как дом или отель. Несмотря на опасения некоторых клиницистов, большинство пациентов легко справляются с этими изменениями. На этой неделе я решил попробовать работать из деревни, что, по моему мнению, будет полезно как для меня, так и для моих пациентов.
Мыслить психоанализ как этику желания, как утверждает Лакан в Семинаре VII (1959–1960), — значит тем самым вырвать его из любой адаптивной логики: как биологической (норма, здоровье), так и социальной (общественное благо). Ведь, по Лакану, особенность желания состоит в том, что оно перешагивает через жизненные и социальные нормы. Он формирует психоанализ как этику Реального, чтобы очертить его подлинный объект — Das Ding, Вещь, вне-нормативное в чистом виде, — и тем самым засвидетельствовать, что речь идёт не об этике, ориентированной на идеалы (Благо, Красоту или Истину), и уж точно не на «служение общему благу».
Орели #Пфавадель
Орели #Пфавадель
Современный психоанализ не стремится сделать человека здоровым по критериям МКБ или DSM, не стремится сделать его нормальным в глазах бабушки из соседнего подъезда, не стремится сделать его зрелым, не стремится воспитать успешную личность, не стремится сделать бытие человека аутентичным, не стремится ввести Имя Отца, не стремится ввести человека в депрессивную позицию, не стремится дорастить психику, не стремится раскрыть женственность и даже не стремится к тому, чтобы субъект «принял кастрацию».
Его цели — одновременно скромнее и амбициознее. Он ведёт анализанта к ситуации, в которой можно отыскать принцип собственной нормативности — дать имя своему жюиссансу.
Это и есть синтом — наслаждение, пойманное в своём неповторимом узоре, сингулярная манера соединения субъекта с тем, что можно назвать действительностью, и с тем, что ею никогда не станет — Реальным.
Его цели — одновременно скромнее и амбициознее. Он ведёт анализанта к ситуации, в которой можно отыскать принцип собственной нормативности — дать имя своему жюиссансу.
Это и есть синтом — наслаждение, пойманное в своём неповторимом узоре, сингулярная манера соединения субъекта с тем, что можно назвать действительностью, и с тем, что ею никогда не станет — Реальным.