Вот тут Александр Барбух часто рассказывает о том, как учит своих учеников писать прозу. Меня эти посты иногда тоже заставляют задумываться о технической и художественной стороне вопроса. Я помню, что на первом моем семинаре в Лите у Руслана Киреева Антон Тихолоз сказал: ну, сейчас я еще раз убедился, что на журфаке писать не учат.
Сейчас я думаю, что я до сих пор писать крупную прозу не умею, точнее, я в этой теме вечный ученик. Не буду скрывать, мне трудно. Рассказы в стиле магического реализма, эссе или очерки, публицистику я пишу легко. Там главное первую фразу найти и заголовок, и потом начинается "фреска неврастеника". Я рассказы никогда не дописываю, не переписываю.
Для меня в такого вида прозе главное нерв, ритм, образы и люфт для читателя, который сам должен обживать пространство моего рассказа.
Другое дело, классический русский рассказ - но я их не пишу. Там нужно спокойствие, сосредоточенность, линейное развитие сюжета, диалоги.
Сейчас я пишу повесть или небольшой роман, не знаю, как его определить. Стараюсь придерживаться принципов русской литературы. Объем произведения не такой большой, как в романе, но заложила 4 пласта: метафизический Дальневосточный,
Великая Отечественная война,
война на Украине,
Тихоокеанская путина. Поэтому много сюжетных линий.
При этом, я смею надеяться, сохраняю концентрацию энергии - именно это является связкой для всех пластов.
На протяжении повествования идет переброска от одной судьбы к другой, герои из разных концов России вдруг совпадают на путине, потом кто-то из них окажется рядом на войне.
Писать крупную прозу- всегда менять оптику: то герой укрупняется, то уходит на второй план, то он среди других героев, наверное, я думаю о некоторой кинематографичности.
Самое трудное то, что нужно выработать дистанцию по отношению к тексту и глубину своего погружения. Ты то очень близко, то отходишь, как художник, на определенное расстояние, потому что когда слишком близко - глаз замыливается. И в то же время, бросать нельзя. Желательно постоянно текст видеть, даже если сюжет не двигается, все равно читаешь свой текст, иногда вслух.
Я не могла работать на путине, потому что в Находке у меня не было компьютера. Я ловила себя на мысли, что я думаю о тексте, но как-то видела его целиком, как организм, и мне все время хотелось его на удалении встряхнуть, сделать поля, удалить пробелы, отформатировать. Как будто это должно его вдали от меня упорядочить. Так я делала много раз, сама того не понимая, зачем, но это была единственная возможность общения с текстом.
В моем тексте есть один парадокс. И он держит напряжение. Честно говоря, я не знаю, как разрешу этот доминантсептаккорд. Пока он внутри меня и разрешения нет, и меня это изводит.
Я однажды уже ездила в Дагестан за своим персонажем, потому что решительно не знала, что с ним делать. После поездки в Дербент я смогла увидеть дальнейшее развитие. Тут вопрос не сколько сбора этнографических деталей, а вписанности героя в свой мир, визуализация его в своем контексте, обретение тобой нужной энергии, чтобы текст не писался умозрением.
Вот сейчас я пришла к такому же решению, что мне нужно заехать в Бурятию, потому что один из героев бурят. Чем все это закончится, я не знаю, может, и вовсе не справлюсь с собственным замыслом, но уже 85 страниц. Хорошо бы еще 30.
Сейчас я думаю, что я до сих пор писать крупную прозу не умею, точнее, я в этой теме вечный ученик. Не буду скрывать, мне трудно. Рассказы в стиле магического реализма, эссе или очерки, публицистику я пишу легко. Там главное первую фразу найти и заголовок, и потом начинается "фреска неврастеника". Я рассказы никогда не дописываю, не переписываю.
Для меня в такого вида прозе главное нерв, ритм, образы и люфт для читателя, который сам должен обживать пространство моего рассказа.
Другое дело, классический русский рассказ - но я их не пишу. Там нужно спокойствие, сосредоточенность, линейное развитие сюжета, диалоги.
Сейчас я пишу повесть или небольшой роман, не знаю, как его определить. Стараюсь придерживаться принципов русской литературы. Объем произведения не такой большой, как в романе, но заложила 4 пласта: метафизический Дальневосточный,
Великая Отечественная война,
война на Украине,
Тихоокеанская путина. Поэтому много сюжетных линий.
При этом, я смею надеяться, сохраняю концентрацию энергии - именно это является связкой для всех пластов.
На протяжении повествования идет переброска от одной судьбы к другой, герои из разных концов России вдруг совпадают на путине, потом кто-то из них окажется рядом на войне.
Писать крупную прозу- всегда менять оптику: то герой укрупняется, то уходит на второй план, то он среди других героев, наверное, я думаю о некоторой кинематографичности.
Самое трудное то, что нужно выработать дистанцию по отношению к тексту и глубину своего погружения. Ты то очень близко, то отходишь, как художник, на определенное расстояние, потому что когда слишком близко - глаз замыливается. И в то же время, бросать нельзя. Желательно постоянно текст видеть, даже если сюжет не двигается, все равно читаешь свой текст, иногда вслух.
Я не могла работать на путине, потому что в Находке у меня не было компьютера. Я ловила себя на мысли, что я думаю о тексте, но как-то видела его целиком, как организм, и мне все время хотелось его на удалении встряхнуть, сделать поля, удалить пробелы, отформатировать. Как будто это должно его вдали от меня упорядочить. Так я делала много раз, сама того не понимая, зачем, но это была единственная возможность общения с текстом.
В моем тексте есть один парадокс. И он держит напряжение. Честно говоря, я не знаю, как разрешу этот доминантсептаккорд. Пока он внутри меня и разрешения нет, и меня это изводит.
Я однажды уже ездила в Дагестан за своим персонажем, потому что решительно не знала, что с ним делать. После поездки в Дербент я смогла увидеть дальнейшее развитие. Тут вопрос не сколько сбора этнографических деталей, а вписанности героя в свой мир, визуализация его в своем контексте, обретение тобой нужной энергии, чтобы текст не писался умозрением.
Вот сейчас я пришла к такому же решению, что мне нужно заехать в Бурятию, потому что один из героев бурят. Чем все это закончится, я не знаю, может, и вовсе не справлюсь с собственным замыслом, но уже 85 страниц. Хорошо бы еще 30.
Я не могу привыкнуть к существованию людей, которым нельзя помочь. Все мы очень слабые, но когда ты в какие-то моменты времени чувствуешь силу, уверенность и знаешь, как правильно, ты невольно хочешь поделиться этим с человеком, который сидит в чавкающей грязной жиже, душевной или ментальной.
Ему говоришь: слушай, вот иди сюда, тут свет, чистота, ну, или более чистое место. Подаешь ему руку, пытаешься вести себя благородно. И он делает вид, что готов принять эту помощь, вылезти. Есть, конечно, такие, кто за эту попытку вытащить тебя еще грязью обольет. Ты вытираешься, снова за свое, рискуя тем, что он однажды сам тебя столкнет в грязь.
И таких людей на этом переходе оказалось много. Потом ты все-таки сама приходишь к выводу, что надо просто оторвать человека от себя и быть там, где ты необходима, где тебя оценят. Нельзя людям все время объяснять и демонстрировать свою значимость в их жизни. Не надо этого делать.
Человеческий ресурс весьма ограничен, а собственную душу надо оставить живой и по возможности радостной. Если кто-то считает единственным мерилом живой души боль, это их проблемы, оставь это им. Многие вообще уже являются светом погасшей звезды, а ты их пытаешься воспринимать живыми. Не надо.
Виктор Анатольевич Надеин-Раевский мне как-то сказал, что истинно верующего человека можно отличить только по глазам, у них во взгляде бесконечность...глаза бездонные. Вы много видите таких сегодня?
Я живых людей все больше встречаю не среди представителей творческой интеллигенции, а среди самого обычного люда. Среди работяг, которые внешне огрубели, порой не в состоянии фразу без мата сказать, но у них реакции живых, чувствующих людей. Я таких на путине много встретила. Даже на грубых, физически тяжелых работах эти люди меньше подвержены выхолащиванию, хотя и живут вне культуры. По сути вне ее вся страна сейчас живёт. Каждый спасается, как может.
Ему говоришь: слушай, вот иди сюда, тут свет, чистота, ну, или более чистое место. Подаешь ему руку, пытаешься вести себя благородно. И он делает вид, что готов принять эту помощь, вылезти. Есть, конечно, такие, кто за эту попытку вытащить тебя еще грязью обольет. Ты вытираешься, снова за свое, рискуя тем, что он однажды сам тебя столкнет в грязь.
И таких людей на этом переходе оказалось много. Потом ты все-таки сама приходишь к выводу, что надо просто оторвать человека от себя и быть там, где ты необходима, где тебя оценят. Нельзя людям все время объяснять и демонстрировать свою значимость в их жизни. Не надо этого делать.
Человеческий ресурс весьма ограничен, а собственную душу надо оставить живой и по возможности радостной. Если кто-то считает единственным мерилом живой души боль, это их проблемы, оставь это им. Многие вообще уже являются светом погасшей звезды, а ты их пытаешься воспринимать живыми. Не надо.
Виктор Анатольевич Надеин-Раевский мне как-то сказал, что истинно верующего человека можно отличить только по глазам, у них во взгляде бесконечность...глаза бездонные. Вы много видите таких сегодня?
Я живых людей все больше встречаю не среди представителей творческой интеллигенции, а среди самого обычного люда. Среди работяг, которые внешне огрубели, порой не в состоянии фразу без мата сказать, но у них реакции живых, чувствующих людей. Я таких на путине много встретила. Даже на грубых, физически тяжелых работах эти люди меньше подвержены выхолащиванию, хотя и живут вне культуры. По сути вне ее вся страна сейчас живёт. Каждый спасается, как может.