Егору Летову шестьдесят. Как могло бы выглядеть его творчество, если бы Летов был писателем, а не поэтом?
Он и так писал прозу, но она не была его устремлением. Летов даже музыку считал чем-то вроде почты, вынужденным средством доставки слов. В случае прозы все концерты, звучания и стихи должны уместиться в одном лишь письме. Это новое качество. Простым инвертированием к нему не прийти.
Скорее всего, писать Егор Летов начал бы с подражания русскому авангарду и ОБЭРИУ. Он обожал Введенского, читал Кручёных и Хлебникова, и его проза 1980-х носила бы абсурдный, алогичный, может даже заумный характер. Причём эта проза была бы интуитивной: Летов многое бы открывал заново, как бы переизобретал, ведь русские авангардисты стали кое-как издаваться в СССР только в конце 1980-х, а Введенский и того позже. Столкнувшись с их текстами, Летов, вероятно, отошёл бы от абсурдизма, ведь незачем повторять то, что другие сделали раньше и лучше. Примером служит «История одной радости» (1984), вполне хармсианская вещь, взбодрённая фрейдизмом и матом. Весёлая бессмыслица коротких сжатых историй обязательно передавалась бы самиздатом, но, в отличие от московских концептуальных кругов, в Омске это выглядело бы уездно. Тем не менее, в первых прозаических опытах Летова уже бы чувствовалась дикость, непричёсанность и сильная, манифестационная метафорика.
Расцвет прозы Егора Летова пришёлся бы на конец 1980-х вплоть до конца 1990-х. Летов уходит от бессмыслиц ранних вещей и пишет истошные задиристые рассказы, где бродят маргиналы и дураки. В этих рассказах люди становятся рисунками в подворотнях, а Достоевский никогда не покидал Омск. Несколько рассказов публикуются в журнале «Сибирские огни», но основную часть Летов выпускает собственноручно. Тексты этого периода напоминают грязное, очень вязкое вещество, собранное в тяжкие капли того ненастного настроения, из которого хочется поскорее вырваться за облака. Тягостная, повторяющаяся проза, луковичными слоями покрывающая суть, и нужно счищать, счищать и слезиться, чтобы добраться до наивного святого лиризма.
Вокруг Летова образуется дискуссия: критики пытаются зачислить его в последователи Мамлеева, но сам Летов в интервью замечает, что писал «боевую», а не «коммунальную» метафизику. Абсолютным противником прозы Летова становится Дмитрий Быков: «Это, знаете ли, мушиные крики». Письмо Летова считают неуклюжим и велеречивым, называют «отпетой графоманией» (в этой временной линии иронию высказывания считывают только несколько иркутских торчков). В ответ Летов пишет памфлет «Пошли вы все на хуй». По неясной причине «Сибирские огни» отказываются публиковать его.
К концу 1990-х проза Летова успокаивается и укрупняется. Он много молчит, в перерывах пишет несколько повестей. Магия в них сменяет политику, но вместо жаркого латиноамериканского реализма Летов создаёт что-то холодное и сибирское. Если сперва он напоминал шамана, то после уже не камлал, а так приближал реальность, что она сама по себе начинала казаться волшебной. Ко всем повестям эпиграфом служит первое предложение из «Ста лет одиночества». Новые тексты кажутся отстранёнными, некоторые поклонники Летова разочаровываются в нём. Критика, наоборот, благосклонна. Все ждут от писателя большой роман на стыке Маркеса и Достоевского, но Летов опять выпускает прозаический сборник. В нём девятнадцать тихих, почти колыбельных рассказов, наполненных таким просветлённым лиризмом, что скорая смерть писателя кажется вполне естественной.
После себя прозаик оставляет кучу разрозненных текстов и новый потенциальный жанр. Дать ему точное определение никто не может. Лишь Дмитрий Быков публикует язвительный некролог «Вот и всё стихотворение». За Летовым закрепляется слава гениального самиздатчика и говорливого отшельника, который так и не сказал самого главного. Впрочем, многие с этим решительно не согласны. За неизданными текстами Летова начинается настоящая охота, хотя самые прозорливые ищут прозаика на стенах омских подворотен.
Егору Летову шестьдесят. Как могло бы выглядеть его творчество, если бы Летов был писателем, а не поэтом?
Он и так писал прозу, но она не была его устремлением. Летов даже музыку считал чем-то вроде почты, вынужденным средством доставки слов. В случае прозы все концерты, звучания и стихи должны уместиться в одном лишь письме. Это новое качество. Простым инвертированием к нему не прийти.
Скорее всего, писать Егор Летов начал бы с подражания русскому авангарду и ОБЭРИУ. Он обожал Введенского, читал Кручёных и Хлебникова, и его проза 1980-х носила бы абсурдный, алогичный, может даже заумный характер. Причём эта проза была бы интуитивной: Летов многое бы открывал заново, как бы переизобретал, ведь русские авангардисты стали кое-как издаваться в СССР только в конце 1980-х, а Введенский и того позже. Столкнувшись с их текстами, Летов, вероятно, отошёл бы от абсурдизма, ведь незачем повторять то, что другие сделали раньше и лучше. Примером служит «История одной радости» (1984), вполне хармсианская вещь, взбодрённая фрейдизмом и матом. Весёлая бессмыслица коротких сжатых историй обязательно передавалась бы самиздатом, но, в отличие от московских концептуальных кругов, в Омске это выглядело бы уездно. Тем не менее, в первых прозаических опытах Летова уже бы чувствовалась дикость, непричёсанность и сильная, манифестационная метафорика.
Расцвет прозы Егора Летова пришёлся бы на конец 1980-х вплоть до конца 1990-х. Летов уходит от бессмыслиц ранних вещей и пишет истошные задиристые рассказы, где бродят маргиналы и дураки. В этих рассказах люди становятся рисунками в подворотнях, а Достоевский никогда не покидал Омск. Несколько рассказов публикуются в журнале «Сибирские огни», но основную часть Летов выпускает собственноручно. Тексты этого периода напоминают грязное, очень вязкое вещество, собранное в тяжкие капли того ненастного настроения, из которого хочется поскорее вырваться за облака. Тягостная, повторяющаяся проза, луковичными слоями покрывающая суть, и нужно счищать, счищать и слезиться, чтобы добраться до наивного святого лиризма.
Вокруг Летова образуется дискуссия: критики пытаются зачислить его в последователи Мамлеева, но сам Летов в интервью замечает, что писал «боевую», а не «коммунальную» метафизику. Абсолютным противником прозы Летова становится Дмитрий Быков: «Это, знаете ли, мушиные крики». Письмо Летова считают неуклюжим и велеречивым, называют «отпетой графоманией» (в этой временной линии иронию высказывания считывают только несколько иркутских торчков). В ответ Летов пишет памфлет «Пошли вы все на хуй». По неясной причине «Сибирские огни» отказываются публиковать его.
К концу 1990-х проза Летова успокаивается и укрупняется. Он много молчит, в перерывах пишет несколько повестей. Магия в них сменяет политику, но вместо жаркого латиноамериканского реализма Летов создаёт что-то холодное и сибирское. Если сперва он напоминал шамана, то после уже не камлал, а так приближал реальность, что она сама по себе начинала казаться волшебной. Ко всем повестям эпиграфом служит первое предложение из «Ста лет одиночества». Новые тексты кажутся отстранёнными, некоторые поклонники Летова разочаровываются в нём. Критика, наоборот, благосклонна. Все ждут от писателя большой роман на стыке Маркеса и Достоевского, но Летов опять выпускает прозаический сборник. В нём девятнадцать тихих, почти колыбельных рассказов, наполненных таким просветлённым лиризмом, что скорая смерть писателя кажется вполне естественной.
После себя прозаик оставляет кучу разрозненных текстов и новый потенциальный жанр. Дать ему точное определение никто не может. Лишь Дмитрий Быков публикует язвительный некролог «Вот и всё стихотворение». За Летовым закрепляется слава гениального самиздатчика и говорливого отшельника, который так и не сказал самого главного. Впрочем, многие с этим решительно не согласны. За неизданными текстами Летова начинается настоящая охота, хотя самые прозорливые ищут прозаика на стенах омских подворотен.
BY Мохолит
Warning: Undefined variable $i in /var/www/group-telegram/post.php on line 260
"There is a significant risk of insider threat or hacking of Telegram systems that could expose all of these chats to the Russian government," said Eva Galperin with the Electronic Frontier Foundation, which has called for Telegram to improve its privacy practices. Soloviev also promoted the channel in a post he shared on his own Telegram, which has 580,000 followers. The post recommended his viewers subscribe to "War on Fakes" in a time of fake news. Ukrainian forces have since put up a strong resistance to the Russian troops amid the war that has left hundreds of Ukrainian civilians, including children, dead, according to the United Nations. Ukrainian and international officials have accused Russia of targeting civilian populations with shelling and bombardments. As a result, the pandemic saw many newcomers to Telegram, including prominent anti-vaccine activists who used the app's hands-off approach to share false information on shots, a study from the Institute for Strategic Dialogue shows. "Like the bombing of the maternity ward in Mariupol," he said, "Even before it hits the news, you see the videos on the Telegram channels."
from ar
