Почему юристы пишут запутанным языком, который сами не понимают
Даже юристы не понимают юридических документов. Ученые-когнитивисты MIT считают, что юристы пишут так специально. Как в магических заклинаниях используют специальные рифмы и архаичные термины, чтобы обозначить их силу, так и замысловатый юридический язык с помощью терминологии передает чувство власти.
Исследователи проанализировали юридические документы объемом около 3,5 миллионов слов, сравнив их с другими типами текстов, включая сценарии фильмов, газетные статьи и научные работы. Анализ показал, что в этих документах длинные определения часто вставляются в середине предложений. Эта особенность называется «встраивание в центр» (center-embedding) и она, как обнаружили лингвисты, затрудняет понимание текста.
Юристы помещают одни структуры внутрь других, что нетипично для человеческих языков, говорит Эдвард Гибсон, профессор кафедры когнитивных наук MIT.
Еще одно исследование показало, что из-за юридического языка документы не понимают сами юристы. Они предпочитают простые версии сложных документов. Юристы тоже считают юридический жаргон громоздким и сложным, говорит Гибсон: «Юристам он не нравится, обычным людям он не нравится, мы попытались выяснить, зачем они вообще пишут таким языком».
Ученые остановились на «гипотезе магического заклинания». Подобно тому, как магические заклинания пишутся в стиле, который отличает их от повседневного языка, запутанный стиль юридического языка сигнализирует об особом виде авторитета.
Исследователи считают, что их работа побудит законодателей попытаться сделать законы более понятными. Но такие попытки предпринимаются с 1970-х годов. С тех пор мало что изменилось.
Даже юристы не понимают юридических документов. Ученые-когнитивисты MIT считают, что юристы пишут так специально. Как в магических заклинаниях используют специальные рифмы и архаичные термины, чтобы обозначить их силу, так и замысловатый юридический язык с помощью терминологии передает чувство власти.
Исследователи проанализировали юридические документы объемом около 3,5 миллионов слов, сравнив их с другими типами текстов, включая сценарии фильмов, газетные статьи и научные работы. Анализ показал, что в этих документах длинные определения часто вставляются в середине предложений. Эта особенность называется «встраивание в центр» (center-embedding) и она, как обнаружили лингвисты, затрудняет понимание текста.
Юристы помещают одни структуры внутрь других, что нетипично для человеческих языков, говорит Эдвард Гибсон, профессор кафедры когнитивных наук MIT.
Еще одно исследование показало, что из-за юридического языка документы не понимают сами юристы. Они предпочитают простые версии сложных документов. Юристы тоже считают юридический жаргон громоздким и сложным, говорит Гибсон: «Юристам он не нравится, обычным людям он не нравится, мы попытались выяснить, зачем они вообще пишут таким языком».
Ученые остановились на «гипотезе магического заклинания». Подобно тому, как магические заклинания пишутся в стиле, который отличает их от повседневного языка, запутанный стиль юридического языка сигнализирует об особом виде авторитета.
Исследователи считают, что их работа побудит законодателей попытаться сделать законы более понятными. Но такие попытки предпринимаются с 1970-х годов. С тех пор мало что изменилось.
Культура отмены мертва
Год назад мне попалась статья в The Atlantic, где профессор математики Александр Барвинок выступал против бюрократии DEI (diversity, equity, and inclusion) в академической среде США. В американских университетах от кандидатов требуют заявления о поддержке принципов инклюзии и разнообразия. Эта обязаловка у меня вот тут стоит, показывал ладонью чуть выше горла Барвинок, выросший в СССР.
За ней стали попадаться и другие статьи, которые ставили под сомнение некоторые аспекты политики DEI или «повесточки» как пренебрежительно называют ее в соцсетях. Характерно, что статьи эти были в леволиберальных изданиях (в правых, наверное, тоже были, но в моем информационном пузыре таких изданий очень мало), которые в свое время подняли DEI на флаг — The Atlantic, The Guardian, The York Times. Откат был явно заметен. В середине года посыпались департаменты, отвечающие за разнообразие, сразу в нескольких крупных американских компаниях.
Убедительное (как мне кажется) объяснение я увидел, если не ошибаюсь, у Екатерины Шульман (признана иноагентом в РФ). Лет десять назад движение DEI зародилось в соцсетях, в первую очередь, в твиттере, инициаторами были, понятно, молодые люди. Почуяв, куда подул ветер, политики от демпартии США стали публично использовать эту риторику. Они писали о проблемах расовой и гендерной идентичности и получали тысячи лайков и репостов. Люди вообще склонны отвечать на стимулы — чем больше было лайков, тем чаще они поднимали эти темы. Они ловили энергию, как будто люди в соцсетях — это огромная толпа, которая поддерживает человека на трибуне. Знаете, как на концертах: «Нью-Йорк, вы здесь?!». Даааа! — ревет толпа в ответ.
Спустя время демократы стали замечать во властных коридорах все больше республиканцев и меньше своих однопартийцев. Их это насторожило. Оказалось, молодые люди не всегда ходят на выборы, чувство поддержки в твиттере не трансформировалось в электоральную поддержку. Тема DEI находила широкое отражение в медиа, люди с менее прогрессивными взглядами, столкнувшись с таким напором только из-за чувства противоречия (вот тут писал про схизмогенез) переходили в ряды республиканцев. Собственно, одной из главных претензий демпартии была в том, что она занялась социальной политикой и забросила экономическую, которая тревожила подавляющее большинство страны.
Откат от агрессивной DEI-риторики был следствием самокоррекции демократических сил. Почувствовав, что она неэффективна с политической точки зрения, демократы стали немного закручивать этот вентиль. Понятно, что редакторам газет не присылали методички, как нужно критиковать систему. Поменялась атмосфера — общественно-политический дискурс, публицисты это чувствуют.
А вчера все в том же The Atlantic вышла статья с заголовком «Культура отмены мертва». Автор Джонатан Чейт пишет, что спустя десять лет политика иллиберализма (политкорректность, cancel culture и woke-идеология) исчерпала себя. Гвоздем в гробу стала победа Дональда Трампа на выборах.
Чейт приводит примерно те же тезисы, что описаны выше. Социальные сети создали идеальную среду для усиления политкорректности. Они формировали иллюзию реальности через мгновенный консенсус. Сыграл израильско-палестинский конфликт. Многие американские евреи, которые ранее поддерживали подход левых к расовым вопросам, начали осознавать, что их союзники считают их угнетателями, а не угнетенными.
Год назад мне попалась статья в The Atlantic, где профессор математики Александр Барвинок выступал против бюрократии DEI (diversity, equity, and inclusion) в академической среде США. В американских университетах от кандидатов требуют заявления о поддержке принципов инклюзии и разнообразия. Эта обязаловка у меня вот тут стоит, показывал ладонью чуть выше горла Барвинок, выросший в СССР.
За ней стали попадаться и другие статьи, которые ставили под сомнение некоторые аспекты политики DEI или «повесточки» как пренебрежительно называют ее в соцсетях. Характерно, что статьи эти были в леволиберальных изданиях (в правых, наверное, тоже были, но в моем информационном пузыре таких изданий очень мало), которые в свое время подняли DEI на флаг — The Atlantic, The Guardian, The York Times. Откат был явно заметен. В середине года посыпались департаменты, отвечающие за разнообразие, сразу в нескольких крупных американских компаниях.
Убедительное (как мне кажется) объяснение я увидел, если не ошибаюсь, у Екатерины Шульман (признана иноагентом в РФ). Лет десять назад движение DEI зародилось в соцсетях, в первую очередь, в твиттере, инициаторами были, понятно, молодые люди. Почуяв, куда подул ветер, политики от демпартии США стали публично использовать эту риторику. Они писали о проблемах расовой и гендерной идентичности и получали тысячи лайков и репостов. Люди вообще склонны отвечать на стимулы — чем больше было лайков, тем чаще они поднимали эти темы. Они ловили энергию, как будто люди в соцсетях — это огромная толпа, которая поддерживает человека на трибуне. Знаете, как на концертах: «Нью-Йорк, вы здесь?!». Даааа! — ревет толпа в ответ.
Спустя время демократы стали замечать во властных коридорах все больше республиканцев и меньше своих однопартийцев. Их это насторожило. Оказалось, молодые люди не всегда ходят на выборы, чувство поддержки в твиттере не трансформировалось в электоральную поддержку. Тема DEI находила широкое отражение в медиа, люди с менее прогрессивными взглядами, столкнувшись с таким напором только из-за чувства противоречия (вот тут писал про схизмогенез) переходили в ряды республиканцев. Собственно, одной из главных претензий демпартии была в том, что она занялась социальной политикой и забросила экономическую, которая тревожила подавляющее большинство страны.
Откат от агрессивной DEI-риторики был следствием самокоррекции демократических сил. Почувствовав, что она неэффективна с политической точки зрения, демократы стали немного закручивать этот вентиль. Понятно, что редакторам газет не присылали методички, как нужно критиковать систему. Поменялась атмосфера — общественно-политический дискурс, публицисты это чувствуют.
А вчера все в том же The Atlantic вышла статья с заголовком «Культура отмены мертва». Автор Джонатан Чейт пишет, что спустя десять лет политика иллиберализма (политкорректность, cancel culture и woke-идеология) исчерпала себя. Гвоздем в гробу стала победа Дональда Трампа на выборах.
Чейт приводит примерно те же тезисы, что описаны выше. Социальные сети создали идеальную среду для усиления политкорректности. Они формировали иллюзию реальности через мгновенный консенсус. Сыграл израильско-палестинский конфликт. Многие американские евреи, которые ранее поддерживали подход левых к расовым вопросам, начали осознавать, что их союзники считают их угнетателями, а не угнетенными.
Культура отмены мертва (продолжение)
Конгрессмены-республиканцы, реагируя на пропалестинские настроения в университетах, вызвали их ректоров и президентов на ковер, где отчитывали их и призывали принять радикальные меры не только против антисемитского поведения, но и против любых выступлений, которые заставляли еврейских студентов чувствовать угрозу. Риторика левых была развернута против них.
Маск купил и поломал твиттер. Трамп победил благодаря поддержке небелого населения. Общественные институты неизбежно будут реагировать на этот поворот. После спада влияния культуры отмены многие организации, включая The New York Times, начали восстанавливать принципы свободы слова, несмотря на давление активистов, пишет Чейт.
Интересно, что спустя день название статьи в The Atlantic изменилось. Теперь нет про смерть культуры отмены, статья называется How liberal America сame to its senses — «Как либеральная Америка пришла в себя». В статье Чейта чувствуется едва скрываемый сарказм. Наверно, живя в США, можно порадоваться, что культура отмены закончилась. Мне в России хочется, чтобы закончилось совершенно другое.
Конгрессмены-республиканцы, реагируя на пропалестинские настроения в университетах, вызвали их ректоров и президентов на ковер, где отчитывали их и призывали принять радикальные меры не только против антисемитского поведения, но и против любых выступлений, которые заставляли еврейских студентов чувствовать угрозу. Риторика левых была развернута против них.
Маск купил и поломал твиттер. Трамп победил благодаря поддержке небелого населения. Общественные институты неизбежно будут реагировать на этот поворот. После спада влияния культуры отмены многие организации, включая The New York Times, начали восстанавливать принципы свободы слова, несмотря на давление активистов, пишет Чейт.
Интересно, что спустя день название статьи в The Atlantic изменилось. Теперь нет про смерть культуры отмены, статья называется How liberal America сame to its senses — «Как либеральная Америка пришла в себя». В статье Чейта чувствуется едва скрываемый сарказм. Наверно, живя в США, можно порадоваться, что культура отмены закончилась. Мне в России хочется, чтобы закончилось совершенно другое.
Организаторы пространства — люди, которые пытаются наладить чужие жизни
В последнее время я несколько раз переезжал. Вот совсем недавно — пару месяцев назад, а еще через несколько месяцев предстоит новый переезд. Это обстоятельство меняет привычную бытовую оптику. Я теперь невольно смотрю на предметы не только с точки зрения функционала, но и объема и веса; я заранее скептически отношусь к тяжелым вещам. Недавно я колебался — покупать ли роман «Велнесс» Нейтанна Хилла или все же подождать, когда выйдет электронка — он не меньше семи сантиметров в толщину, и весит грамм восемьсот — это только кажется, что немного, но я слишком хорошо помню, как чуть не сорвал спину, бегая по подъезду с тяжеленными книжными коробками. Культура победила — «Велнесс» я все же купил.
И без всяких переездов люди пытаются что-то придумать с окружающими их вещами.
На западе стала привычной профессия под названием «профессиональный организатор». В России она чаще называется «организатор пространства» — люди учат других людей избавляться от вещей. Например, в Петербурге и Москве их услуги стоят от 1500 до 4000 рублей в час. Большой текст, посвященный этой индустрии, а также книге Кэрри М. Лейн «Больше, чем красивые коробки», вышел в The New Yorker.
Первой, кто поймала волну интереса к расхламлению, стала японская писательница Мари Кондо. Она опубликовала книгу «Волшебство уборки, меняющее жизнь» в 2014 году. Ее метод отсылает к синтоизму, согласно которому в предметах могут обитать духи. Поэтому носки нельзя сворачивать в рулоны, говорит Кондо. «Вы действительно думаете, что таким образом они могут отдохнуть?» — спрашивает она. Кондо просила читателей задавать вопрос всякий раз, когда они решают, оставлять ли предмет: «Вызывает ли это радость?». Почему бы не спрашивать: «Вызывает ли это революцию?» – предложил кто-то в соцсетях.
Теория организации пространства быстро освоилась в западном мире. В США набрали популярность такие методы:
◾️четыре коробки: все вещи можно разложить в коробки с надписями «Оставить», «Отдать/Продать», «Выбросить» и «Переместить»
◾️20/20: нужно выбросить все, что можно заменить за двадцать минут и за двадцать долларов
◾️один вошел — один ушел: выбрасывайте одну вещь за каждую новую, которую вы приобретаете
Индустрия организации пространства может сигнализировать сразу о нескольких проблемах. Например, о социальной — эта профессия почти полностью состоит из женщин, которые несут все риски самозанятости, а их клиентами тоже почти всегда являются женщины – с полной занятостью, но на которых все еще лежит задача уборки.
Появление этой профессии — это следствие перепотребления, так называемого эффекта affluenza — когда люди много работают, чтобы повысить свой уровень потребления и покупать вещи, которые им не нужны.
Часто тем, кто нанимает организаторов, на самом деле нужны психотерапевты. Лейн, которая устроилась организатором пространства, пишет о людях, которые перегружены работой и недовольны результатом. Они не то чтобы слишком заняты для того, чтобы правильно разложить вещи; они слишком заняты, чтобы жить своей жизнью.
Вместо того, чтобы писать роман, они покупают молескин. Вместо того, чтобы путешествовать — накапливают баллы на путешествия. Они покупают книги по расхламлению, которые собирают пыль – где-то (они нанимают профессионалов, чтобы найти их).
The New Yorker описывает такой кейс. Организатор пространства находит в доме огромное количество рамок для картин, большинство – с ценниками. Хозяйка пояснила, что ушла с работы и планирует вернуться к живописи, эти сорок рамок – для будущих картин. Организатор заметила, что в доме не будет места для сорока картин. На что хозяйка возразила, что отдаст часть картин друзьям. Давайте напишем имена картин и прикрепим стикерами к рамам, предложила организатор. Оказалось, что эти друзья еще не появились в жизни владелицы дома. Но вот-вот точно появятся – ведь стало больше свободного времени. Теперь-то все будет, как нужно – и друзья, и картины. Знакомое чувство.
В последнее время я несколько раз переезжал. Вот совсем недавно — пару месяцев назад, а еще через несколько месяцев предстоит новый переезд. Это обстоятельство меняет привычную бытовую оптику. Я теперь невольно смотрю на предметы не только с точки зрения функционала, но и объема и веса; я заранее скептически отношусь к тяжелым вещам. Недавно я колебался — покупать ли роман «Велнесс» Нейтанна Хилла или все же подождать, когда выйдет электронка — он не меньше семи сантиметров в толщину, и весит грамм восемьсот — это только кажется, что немного, но я слишком хорошо помню, как чуть не сорвал спину, бегая по подъезду с тяжеленными книжными коробками. Культура победила — «Велнесс» я все же купил.
И без всяких переездов люди пытаются что-то придумать с окружающими их вещами.
На западе стала привычной профессия под названием «профессиональный организатор». В России она чаще называется «организатор пространства» — люди учат других людей избавляться от вещей. Например, в Петербурге и Москве их услуги стоят от 1500 до 4000 рублей в час. Большой текст, посвященный этой индустрии, а также книге Кэрри М. Лейн «Больше, чем красивые коробки», вышел в The New Yorker.
Первой, кто поймала волну интереса к расхламлению, стала японская писательница Мари Кондо. Она опубликовала книгу «Волшебство уборки, меняющее жизнь» в 2014 году. Ее метод отсылает к синтоизму, согласно которому в предметах могут обитать духи. Поэтому носки нельзя сворачивать в рулоны, говорит Кондо. «Вы действительно думаете, что таким образом они могут отдохнуть?» — спрашивает она. Кондо просила читателей задавать вопрос всякий раз, когда они решают, оставлять ли предмет: «Вызывает ли это радость?». Почему бы не спрашивать: «Вызывает ли это революцию?» – предложил кто-то в соцсетях.
Теория организации пространства быстро освоилась в западном мире. В США набрали популярность такие методы:
◾️четыре коробки: все вещи можно разложить в коробки с надписями «Оставить», «Отдать/Продать», «Выбросить» и «Переместить»
◾️20/20: нужно выбросить все, что можно заменить за двадцать минут и за двадцать долларов
◾️один вошел — один ушел: выбрасывайте одну вещь за каждую новую, которую вы приобретаете
Индустрия организации пространства может сигнализировать сразу о нескольких проблемах. Например, о социальной — эта профессия почти полностью состоит из женщин, которые несут все риски самозанятости, а их клиентами тоже почти всегда являются женщины – с полной занятостью, но на которых все еще лежит задача уборки.
Появление этой профессии — это следствие перепотребления, так называемого эффекта affluenza — когда люди много работают, чтобы повысить свой уровень потребления и покупать вещи, которые им не нужны.
Часто тем, кто нанимает организаторов, на самом деле нужны психотерапевты. Лейн, которая устроилась организатором пространства, пишет о людях, которые перегружены работой и недовольны результатом. Они не то чтобы слишком заняты для того, чтобы правильно разложить вещи; они слишком заняты, чтобы жить своей жизнью.
Вместо того, чтобы писать роман, они покупают молескин. Вместо того, чтобы путешествовать — накапливают баллы на путешествия. Они покупают книги по расхламлению, которые собирают пыль – где-то (они нанимают профессионалов, чтобы найти их).
The New Yorker описывает такой кейс. Организатор пространства находит в доме огромное количество рамок для картин, большинство – с ценниками. Хозяйка пояснила, что ушла с работы и планирует вернуться к живописи, эти сорок рамок – для будущих картин. Организатор заметила, что в доме не будет места для сорока картин. На что хозяйка возразила, что отдаст часть картин друзьям. Давайте напишем имена картин и прикрепим стикерами к рамам, предложила организатор. Оказалось, что эти друзья еще не появились в жизни владелицы дома. Но вот-вот точно появятся – ведь стало больше свободного времени. Теперь-то все будет, как нужно – и друзья, и картины. Знакомое чувство.
The New Yorker
What Professional Organizers Know About Our Lives
Overwhelmed by too much stuff, we hire experts to help us sort things out. But what’s really behind all the clutter?
Прочитал книгу про работу рекомендательных механизмов и вспомнил одну историю. Какое-то время ютьюб мне настойчиво предлагал подписаться на страницу Джастина Бибера. Это была странная рекомендация — я не видел ни одного клипа этого артиста, да и, честно говоря, его творчество крайне далеко от меня.
А потом я понял. Я в то время жил в Москве — в Бибирево. Мне очень нравилось Бибирево, и я писал об этом друзьям. Они почему-то не с первого раза в это верили, и завязывалась переписка, где я расписывал все преимущества района. Именно в этот момент ютьюб мне стал присылать пуши с Бибером. Я не знаю, как это происходило, может, алгортим получил доступ к переписке, а там Бибирево и восторженные эпитеты или его что-то зацепило в геолокации, а, может, коварный механизм подслушивал. Страница, на которую предлагал подписаться ютьюб, называлась jastin biber vevo, то есть буквально — бибер вево.
А потом я понял. Я в то время жил в Москве — в Бибирево. Мне очень нравилось Бибирево, и я писал об этом друзьям. Они почему-то не с первого раза в это верили, и завязывалась переписка, где я расписывал все преимущества района. Именно в этот момент ютьюб мне стал присылать пуши с Бибером. Я не знаю, как это происходило, может, алгортим получил доступ к переписке, а там Бибирево и восторженные эпитеты или его что-то зацепило в геолокации, а, может, коварный механизм подслушивал. Страница, на которую предлагал подписаться ютьюб, называлась jastin biber vevo, то есть буквально — бибер вево.
Продолжаю собирать байки про писателя Джона Бэнвилла. Уже писал, что однажды, когда Бэнвилл был на сеансе физиотерапии, ему позвонили и сказали, что он получил Нобелевку по литературе. Бэнвилл тогда вскочил с кушетки и начал обзванивать родственников и друзей — а зря, премию ему так и и не дали.
Похоже, что Бэнвиллу часто звонят с неожиданными известями. В марте 2006 года Бэнвилл был в туре по США. Утром ему позвонили в отель в Вашингтоне из ирландской службы новостей. «У меня плохие новости, сказал человек в трубку, — Джон Бэнвилл умер». Бэнвилл сперва опешил. Оказалось, что это ошибка, и умер другой ирландский писатель — Джон Макгахерн, приятель Бэнвилла.
Писатель понял это — он знал, что Макгахерн уже некоторое время болел. Вот как Бэнвилл вспоминает этот случай в некрологе Макгахерну: «Я чувствовал глубокую печаль, хотя и смеялся. Я представил, как Джон бросает на меня один из своих удивленных взглядов и рычит: «Лучше ты, чем я, Бэнвилл!»
Похоже, что Бэнвиллу часто звонят с неожиданными известями. В марте 2006 года Бэнвилл был в туре по США. Утром ему позвонили в отель в Вашингтоне из ирландской службы новостей. «У меня плохие новости, сказал человек в трубку, — Джон Бэнвилл умер». Бэнвилл сперва опешил. Оказалось, что это ошибка, и умер другой ирландский писатель — Джон Макгахерн, приятель Бэнвилла.
Писатель понял это — он знал, что Макгахерн уже некоторое время болел. Вот как Бэнвилл вспоминает этот случай в некрологе Макгахерну: «Я чувствовал глубокую печаль, хотя и смеялся. Я представил, как Джон бросает на меня один из своих удивленных взглядов и рычит: «Лучше ты, чем я, Бэнвилл!»
Экономика подписных сервисов переживает кризис. Платных подписок становится все больше, а денег все меньше
Помните, была такая теория журнала Wired о том, что автору нужно найти только 1000 преданных платных подписчиков, которые платят 100 долларов в год — это позволит финансировать всю его работу, и на отпуск останется. Так больше не работает, уверен журналист Ник Хилтон. Он выпустил большой текст, в котором говорится, что жизнь дорожает, подписки множатся и денег на всех авторов уже не хватит. Подписочная экономика — в кризисе.
Инфляция — ошеломительно эффективная преобразующая сила во всем мире. Ни на одних крупных выборах в 2024 году не победил действующий президент, пишет Хилтон (ахахаха — прим.). Журналист предлагает новый термин — спредфляция (spreadflation). Продукты, которые раньше были бесплатными, теперь стоят денег. Продукты, которые раньше были объединены в один платеж, теперь разделены на несколько.
Цифровая реклама долго время была основным источником дохода для медиакомпаний. Теперь она неэффективна — аудитория ей не доверяет, алгоритмы уводят трафик на другие платформы и проч. Компании вынуждены вводить платные подписки, что приводит к увеличению совокупных затрат для пользователей.
Средний пользователь в Британии должен тратить примерно только £2,000 в год на медиаподписки. Вот разбивка на месяц: Netflix (£17.99), Amazon Prime (£8.99), Disney+ (£12.99), Spotify (£11.99), Audible (£7.99), New York Times (£8), Financial Times (£39), Substacks (3 x £5), Playstation Plus Premium (£13.49), Fortnite Crew (£9.99), OnlyFans (2 x £7). Плата становится неподъемной для многих, особенно учитывая другие расходы — надо где-то жить и что-то есть.
Невозможно, чтобы сотни различных сервисов, которые раньше были бесплатными, внезапно стали дорогими и прибыльными. Точно так же невозможно, чтобы журналисты, которые стали жертвами кризиса в СМИ, все вдруг начали выпускать дорогие и прибыльные рассылки. Не все подкасты могут быть прибыльными, не все видео могут быть прибыльными, пишет Хилтон.
Рабочая гипотеза последнего десятилетия заключалась в том, что сочетание жадности и инертности приведет к тому, что потребители будут бесконечно накапливать подписки. Но наступает момент, когда эта система рушится. Таким моментом Хилтон считает 2024 год.
По его прогнозам, реакция на спредфляцию в 2025 году приведет к сокращению или стагнации расходов за контент. Но поскольку создавать и распространять контент стало проще, чем когда-либо, на рынке может возникнуть избыток бесплатного контента (привет, ИИ-мусор). Мир выйдет за рамки бездумного накопления подписок, на которое многие до сих пор полагались.
Помните, была такая теория журнала Wired о том, что автору нужно найти только 1000 преданных платных подписчиков, которые платят 100 долларов в год — это позволит финансировать всю его работу, и на отпуск останется. Так больше не работает, уверен журналист Ник Хилтон. Он выпустил большой текст, в котором говорится, что жизнь дорожает, подписки множатся и денег на всех авторов уже не хватит. Подписочная экономика — в кризисе.
Инфляция — ошеломительно эффективная преобразующая сила во всем мире. Ни на одних крупных выборах в 2024 году не победил действующий президент, пишет Хилтон (ахахаха — прим.). Журналист предлагает новый термин — спредфляция (spreadflation). Продукты, которые раньше были бесплатными, теперь стоят денег. Продукты, которые раньше были объединены в один платеж, теперь разделены на несколько.
Цифровая реклама долго время была основным источником дохода для медиакомпаний. Теперь она неэффективна — аудитория ей не доверяет, алгоритмы уводят трафик на другие платформы и проч. Компании вынуждены вводить платные подписки, что приводит к увеличению совокупных затрат для пользователей.
Средний пользователь в Британии должен тратить примерно только £2,000 в год на медиаподписки. Вот разбивка на месяц: Netflix (£17.99), Amazon Prime (£8.99), Disney+ (£12.99), Spotify (£11.99), Audible (£7.99), New York Times (£8), Financial Times (£39), Substacks (3 x £5), Playstation Plus Premium (£13.49), Fortnite Crew (£9.99), OnlyFans (2 x £7). Плата становится неподъемной для многих, особенно учитывая другие расходы — надо где-то жить и что-то есть.
Невозможно, чтобы сотни различных сервисов, которые раньше были бесплатными, внезапно стали дорогими и прибыльными. Точно так же невозможно, чтобы журналисты, которые стали жертвами кризиса в СМИ, все вдруг начали выпускать дорогие и прибыльные рассылки. Не все подкасты могут быть прибыльными, не все видео могут быть прибыльными, пишет Хилтон.
Рабочая гипотеза последнего десятилетия заключалась в том, что сочетание жадности и инертности приведет к тому, что потребители будут бесконечно накапливать подписки. Но наступает момент, когда эта система рушится. Таким моментом Хилтон считает 2024 год.
По его прогнозам, реакция на спредфляцию в 2025 году приведет к сокращению или стагнации расходов за контент. Но поскольку создавать и распространять контент стало проще, чем когда-либо, на рынке может возникнуть избыток бесплатного контента (привет, ИИ-мусор). Мир выйдет за рамки бездумного накопления подписок, на которое многие до сих пор полагались.
Написал для «Кинопоиска» про книгу Кайла Чейки «Мир-фильтр» о том, как алгоритмы делают все вокруг — и музыку, и кофейни — одинаковым и унылым.
Сильнее всего продвигаются наиболее однозначные и заурядные и наименее сложные и значимые в культурном смысле вещи. Нас откармливают культурой, как уток, из которых потом делают фуа-гра. Важно не качество, а количество проведенного в сети времени, именно это приносит платформам деньги. А чтобы легче восприниматься, культура должна становиться более простой и однородной, то есть, как называет это Чейка, уплощаться.
Человека, живущего внутри такого мира-фильтра, постоянно сопровождает тревога. Мы не знаем, почему видим именно эти рилсы в соцсетях и как сделать так, чтобы нам показывали другие. Стараемся угадать предпочтения алгоритмов, когда публикуем контент, и промахиваемся. То, что работало вчера, не работает сегодня. Компании не раскрывают механизмы работы алгоритмов и регулярно их меняют. Технологии контролируют наше восприятие, но мы не можем повлиять на их работу, и стресс из-за этого усугубляется.
Сильнее всего продвигаются наиболее однозначные и заурядные и наименее сложные и значимые в культурном смысле вещи. Нас откармливают культурой, как уток, из которых потом делают фуа-гра. Важно не качество, а количество проведенного в сети времени, именно это приносит платформам деньги. А чтобы легче восприниматься, культура должна становиться более простой и однородной, то есть, как называет это Чейка, уплощаться.
Человека, живущего внутри такого мира-фильтра, постоянно сопровождает тревога. Мы не знаем, почему видим именно эти рилсы в соцсетях и как сделать так, чтобы нам показывали другие. Стараемся угадать предпочтения алгоритмов, когда публикуем контент, и промахиваемся. То, что работало вчера, не работает сегодня. Компании не раскрывают механизмы работы алгоритмов и регулярно их меняют. Технологии контролируют наше восприятие, но мы не можем повлиять на их работу, и стресс из-за этого усугубляется.
Кинопоиск
«Мир-фильтр»: как алгоритмы делают культуру унылой — Статьи на Кинопоиске
Рецензия на книгу журналиста Кайла Чейки «Мир-фильтр. Как алгоритмы уплощают культуру», которая вышла в издательстве Corpus.
Каким постам ставят больше всего лайков
В книге «Мир-фильтр» Кайл Чейка описывает посты, которые получают больше всего лайков. Он оговаривается, что как и в случае с классической красотой или геометрическими пропорциями, формула неточна, но всегда поддается некому определению. Приведу цитаты:
◾️Провокационный пост вызывает лайки, поскольку лайк в этом случае — это жест верности и согласия, символ того, на чьей стороне пользователь — тролля или человека, которого троллят.
◾️Пост с возмущением вызывает лайки, потому что здесь лайк означает сочувствие: вы тоже злитесь, потому что как тут можно не злиться? Отсюда распространенный формат постов, в которых утверждается, что ту или иную тему недостаточно обсуждают: войну, катастрофу, плохую политику, плохого человека. Да одно только невежество возмутительно!
◾️Секс получает лайки по причинам, не требующим объяснений.
◾️Есть и более приемлемые эмоции, используемые для вытягивания лайков. Хорошо работает юмор — как потому, что вам нравится шутка, так и потому, что вы хотите донести ее до других, и люди разносят ее все дальше и дальше.
◾️Работает жизненность — потому что в этом случае широкая аудитория социальных сетей может ассоциировать себя с предметом поста. К такому жизненному контенту относятся привычки питания, жалобы на собственную лень и общие детские переживания. (“А вы когда‑нибудь делали…?”) <…> Одна знакомая писательница обычно приберегал свои самые банальные наблюдения до выходных, полагая, что именно в это время аудитория Твиттера ищет что‑то особенно узнаваемое. Прием часто срабатывал: такие посты регулярно набирали десятки тысяч лайков.
◾️Наконец, для того, чтобы собирать лайки и поощрять вовлеченность, идеально подходит узнаваемость в смысле ностальгии или похожести. Вам нравится нечто, потому что вы уже с этим знакомы; человек скорее поставит лайк фрагменту из телепередачи, которую он уже не раз видел, нежели фрагменту, который он еще не видел: ведь это потребовало бы смотреть видео и оценивать его.
Эти эмоции, мотивирующие ставить лайки, относятся к числу самых примитивных человеческих инстинктов, что вполне логично, ведь они должны возникать в одно мгновение, пока мы не продолжили прокрутку.
В книге «Мир-фильтр» Кайл Чейка описывает посты, которые получают больше всего лайков. Он оговаривается, что как и в случае с классической красотой или геометрическими пропорциями, формула неточна, но всегда поддается некому определению. Приведу цитаты:
◾️Провокационный пост вызывает лайки, поскольку лайк в этом случае — это жест верности и согласия, символ того, на чьей стороне пользователь — тролля или человека, которого троллят.
◾️Пост с возмущением вызывает лайки, потому что здесь лайк означает сочувствие: вы тоже злитесь, потому что как тут можно не злиться? Отсюда распространенный формат постов, в которых утверждается, что ту или иную тему недостаточно обсуждают: войну, катастрофу, плохую политику, плохого человека. Да одно только невежество возмутительно!
◾️Секс получает лайки по причинам, не требующим объяснений.
◾️Есть и более приемлемые эмоции, используемые для вытягивания лайков. Хорошо работает юмор — как потому, что вам нравится шутка, так и потому, что вы хотите донести ее до других, и люди разносят ее все дальше и дальше.
◾️Работает жизненность — потому что в этом случае широкая аудитория социальных сетей может ассоциировать себя с предметом поста. К такому жизненному контенту относятся привычки питания, жалобы на собственную лень и общие детские переживания. (“А вы когда‑нибудь делали…?”) <…> Одна знакомая писательница обычно приберегал свои самые банальные наблюдения до выходных, полагая, что именно в это время аудитория Твиттера ищет что‑то особенно узнаваемое. Прием часто срабатывал: такие посты регулярно набирали десятки тысяч лайков.
◾️Наконец, для того, чтобы собирать лайки и поощрять вовлеченность, идеально подходит узнаваемость в смысле ностальгии или похожести. Вам нравится нечто, потому что вы уже с этим знакомы; человек скорее поставит лайк фрагменту из телепередачи, которую он уже не раз видел, нежели фрагменту, который он еще не видел: ведь это потребовало бы смотреть видео и оценивать его.
Эти эмоции, мотивирующие ставить лайки, относятся к числу самых примитивных человеческих инстинктов, что вполне логично, ведь они должны возникать в одно мгновение, пока мы не продолжили прокрутку.
Всех захватывает прошлое — в мире бум исторических книг и подкастов
В 2023 году люди в Великобритании и Ирландии потратили на книги по истории больше, чем когда-либо с момента начала сбора статистики в 1998 году, пишет Bloomberg. Продажи книг по древней истории выросли с 2013 по 2023 год на 67%, а книг, посвященным «конкретным темам» (отдельным историям жизней, событий или движений), — на 70%. В США, где общий рынок книг стабилен, категория истории выросла на 6%. Впервые за год выборов история обогнала по продажам политику (в два раза!).
Профессора истории собирают огромную аудиторию с помощь рассылок. У Хизера Кокса Ричардсона более 1,8 миллиона подписчиков на Substack. Соцсети разрывают мемы про Римскую империю и мужчин, бесконечно думающих о ней.
Но главные бенефициары тренда — подкастеры. Bloomberg открывает свою заметку репортажной зарисовкой из лондонского Королевского театра, где тысячи фанатов кричат, услышав заставку подкаста The Rest is History. Историки Том Холланд и Доминик Сэндбрук собирают залы от Новой Зеландии до Нью-Йорка. В Альберт-холле (5000 мест) их беседе аккомпанировал оркестр. У The Rest is History 12,5 млн скачиваний в месяц. Голливуд уже готовит тв- и киноадаптацию проекта.
Журналист и подкастер Дэн Карлин считает, что интерес к истории может быть одним из симптомов стареющего общества. По мере того, как люди стареют, прошлое становится более значимым для них. Еще одно объяснение — в текущем периоде технологической трансформации. Прежние эпохи глубоких технологических и политических изменений тоже сопровождались манией прошлого. Викторианцы после промышленной революции стали одержимы динозаврами, Древним Египтом и классической цивилизацией. После Второй мировой войны крупнейшими блокбастерами Голливуда были исторические эпопеи: «Война и мир», «Бен-Гур», «Десять заповедей», «Спартак», «Клеопатра».
Еще одно объяснение заключается в способности истории объяснять настоящее. Этот аспект важен в России, где множество книг из списка бестселлеров помогают подобрать исторические аналоги текущим политическим событиям. Среди других объяснений: еще в 2021 году автор книги «Неудобное прошлое» Николай Эппле заметил, что завороженность прошлым связана с тем, что нет образа будущего.
В 2023 году люди в Великобритании и Ирландии потратили на книги по истории больше, чем когда-либо с момента начала сбора статистики в 1998 году, пишет Bloomberg. Продажи книг по древней истории выросли с 2013 по 2023 год на 67%, а книг, посвященным «конкретным темам» (отдельным историям жизней, событий или движений), — на 70%. В США, где общий рынок книг стабилен, категория истории выросла на 6%. Впервые за год выборов история обогнала по продажам политику (в два раза!).
Профессора истории собирают огромную аудиторию с помощь рассылок. У Хизера Кокса Ричардсона более 1,8 миллиона подписчиков на Substack. Соцсети разрывают мемы про Римскую империю и мужчин, бесконечно думающих о ней.
Но главные бенефициары тренда — подкастеры. Bloomberg открывает свою заметку репортажной зарисовкой из лондонского Королевского театра, где тысячи фанатов кричат, услышав заставку подкаста The Rest is History. Историки Том Холланд и Доминик Сэндбрук собирают залы от Новой Зеландии до Нью-Йорка. В Альберт-холле (5000 мест) их беседе аккомпанировал оркестр. У The Rest is History 12,5 млн скачиваний в месяц. Голливуд уже готовит тв- и киноадаптацию проекта.
Журналист и подкастер Дэн Карлин считает, что интерес к истории может быть одним из симптомов стареющего общества. По мере того, как люди стареют, прошлое становится более значимым для них. Еще одно объяснение — в текущем периоде технологической трансформации. Прежние эпохи глубоких технологических и политических изменений тоже сопровождались манией прошлого. Викторианцы после промышленной революции стали одержимы динозаврами, Древним Египтом и классической цивилизацией. После Второй мировой войны крупнейшими блокбастерами Голливуда были исторические эпопеи: «Война и мир», «Бен-Гур», «Десять заповедей», «Спартак», «Клеопатра».
Еще одно объяснение заключается в способности истории объяснять настоящее. Этот аспект важен в России, где множество книг из списка бестселлеров помогают подобрать исторические аналоги текущим политическим событиям. Среди других объяснений: еще в 2021 году автор книги «Неудобное прошлое» Николай Эппле заметил, что завороженность прошлым связана с тем, что нет образа будущего.
Сегодня днем без всякого повода почему-то вспомнил анекдот про Дэвида Линча, услышанный в фильме «Дэвид Линч: Жизнь в искусстве». Молодой Дэвид Линч с друзьями пошел на концерт Боба Дилана, но что-то пошло не так. Он встретил свою бывшую девушку, да и сам Боб Дилан показался ему несуразным. В общем, Линч ушел посреди концерта домой. А вечером пришел его друг и сказал: «Никто просто так не уходит с Боба Дилана». На что Линч ответил: «Я ухожу с Боба Дилана, а ты иди в жопу». На этом их дружба закончилась.
Как же будет его не хватать
Как же будет его не хватать
Последнюю пару недель советую всем прочитать «Велнесс» Нейтана Хилла (издательство «Фантом-Пресс», перевод Анны Гайденко). Еще ношу с собой этот толстый роман на работу, кладу на видное место на столе, вдруг кто-то заметит и спросит «о, что это за книга», а я отвечу что-то вроде «это как Франзен, только смешнее». Но никто не спрашивает, поэтому напишу тут.
Формулировка про смешного Франзена — это саммаризированная до трех слов одна из зарубежных статей о Хилле, и она мне кажется вполне легитимной (не более чем любое другое сравнение встающего на ноги писателя с авторитетным коллегой). У Франзена самого все прекрасно с иронией, но в «Велнессе» правда есть много эпизодов, где очень сложно не рассмеяться в голос (я ловил на себе косые взгляды в общественных местах). Больше других романов над текстами Хилла нависают «Поправки» — Хилл тоже с азартом исследует семейные связи и обсессии американского общества.
Но не только — «Велнесс» в этом плане следует заветам великого американского романа, он обо всем сразу — и про медицину, и про любовь. А еще про современное искусство. И про алгоритмы. Книга до отказа набита идеями: ее список библиографии из научных статей и книг шире, чем у некоторых нон-фикшн бестселлеров.
Нейтан Хилл — автор, который может примирить разные аудитории. И тех, кто читает про графа Аверина, и тех, кто помнит Каверина, и тех, кто уважает, например, Ларри Брауна. Да, роман толстый — 650 страниц, но «Щегол» Донны Тартт еще толще. Тем обиднее, что пока он никого не примиряет, по крайней мере, на обстоятельные дискуссии в российском медиасообществе по поводу «Велнесса» я не натыкался.
Честно говоря, и первый роман Хилла «Некк», и «Велнесс» входят в мою любимую категорию литературы, которая живет в настоящем времени и объясняет (а иногда дополняет) окружающий мир — изящно, проницательно, остроумно, не используя ни фантастические, ни какие-либо другие допущения. Поэтому я с грустью смотрел, как кусок гофрированного картона, который я использовал в качестве закладки, с каждым днем неумолимо продвигался к столу. Теперь ждать третью книгу.
Формулировка про смешного Франзена — это саммаризированная до трех слов одна из зарубежных статей о Хилле, и она мне кажется вполне легитимной (не более чем любое другое сравнение встающего на ноги писателя с авторитетным коллегой). У Франзена самого все прекрасно с иронией, но в «Велнессе» правда есть много эпизодов, где очень сложно не рассмеяться в голос (я ловил на себе косые взгляды в общественных местах). Больше других романов над текстами Хилла нависают «Поправки» — Хилл тоже с азартом исследует семейные связи и обсессии американского общества.
Но не только — «Велнесс» в этом плане следует заветам великого американского романа, он обо всем сразу — и про медицину, и про любовь. А еще про современное искусство. И про алгоритмы. Книга до отказа набита идеями: ее список библиографии из научных статей и книг шире, чем у некоторых нон-фикшн бестселлеров.
Нейтан Хилл — автор, который может примирить разные аудитории. И тех, кто читает про графа Аверина, и тех, кто помнит Каверина, и тех, кто уважает, например, Ларри Брауна. Да, роман толстый — 650 страниц, но «Щегол» Донны Тартт еще толще. Тем обиднее, что пока он никого не примиряет, по крайней мере, на обстоятельные дискуссии в российском медиасообществе по поводу «Велнесса» я не натыкался.
Честно говоря, и первый роман Хилла «Некк», и «Велнесс» входят в мою любимую категорию литературы, которая живет в настоящем времени и объясняет (а иногда дополняет) окружающий мир — изящно, проницательно, остроумно, не используя ни фантастические, ни какие-либо другие допущения. Поэтому я с грустью смотрел, как кусок гофрированного картона, который я использовал в качестве закладки, с каждым днем неумолимо продвигался к столу. Теперь ждать третью книгу.
Против оптимизации
Так называется статья писателя и журналиста Брайна Клааса на сабстаке. Чрезмерная оптимизация в современном обществе приводит к хрупкости: то, что работает как часы, легко ломается. Лучше стремиться к устойчивости.
Некоторые выдержки:
Этика оптимизации считает главным врагом «непродуктивное» время. Недостаточно усердно работать; чтобы преуспеть, нужно работать с умом. Максимизируйте свою отдачу. Минимизируйте свою неэффективность. Оптимизируйте свою жизнь.
Проблема в том, что мы игнорируем компромисс. То, что один человек принимает за неэффективность, на самом деле может оказаться устойчивостью. Социальная расслабленность необходима для прочности. Это не демон, которого можно изгнать с помощью экзорцизма McKinsey. Мы чрезмерно оптимизированы, что приводит к катастрофе, потому что намеренно обрезаем сухожилия, которые делают нас самих и наш мир более прочными.
Клаас приводит примеры с двумя авариями. Ever Given в 2021 году заблокировал Суэцкий канал, и мировая экономика поломалась, потому что была переоптимизирована. В декабре 2024 года кто-то перерезал кабель Estlink 2 между Эстонией и Финляндией и все было ок, потому хорошие электросети часто проектируются с условием избыточности. Это позволяет реагировать на форс-мажоры.
Наша способность предсказывать будущее ограничена, и в эпоху гипернеопределенности опора на все более точные прошлые данные дает только все более ошибочную уверенность в том, что модели прошлого будут надежным руководством для нашего будущего.
Чрезмерная оптимизация может лишить нас радости существования, превратив ослепительный, не поддающийся количественной оценке расцвет жизни в «неэффективность», от которой нужно избавиться.
Мы любим достигать величия посредством упорного труда и страсти, но многие вершины человеческих эмоций возникают неожиданно, часто в рамках того люфта, который мы позволяем себе, чтобы по-настоящему жить. Как и в случае с социальными системами, нам всем нужен буфер.
Популярное сведение эволюционных принципов к «выживанию наиболее приспособленных» — с оттенками неустанной, безупречной оптимизации — является трагической ошибкой. Главными движущими силами эволюции являются выживание и воспроизводство, что часто требует устойчивости и способности адаптироваться к неопределенности (или как у классика — «выживает сильнейший, но побеждает неваляшка о-о, о-о, уоу» — прим.).
Гипероптимизированный вид, способный выживать только в одной среде, будет уничтожен, если эта среда изменится. Эволюция обычно работает неожиданно с помощью того, что эволюционный биолог Закари Блаунт называет «ящиком геномного мусора».
Эволюция превращает этот геномный «зазор» во что-то полезное при изменении окружающей среды. Это эволюционное волшебство устойчивой адаптации. Вот почему, как утверждает Дэниел Мило, огромный диапазон устойчивых видов определяется не оптимальными решениями, а «достаточно хорошими».
Например, перламутр, который придает жемчугу блеск и украшает внутреннюю часть раковины некоторых моллюсков. Структуре перламутра 530 млн лет — в ней есть разрывы, так что если одна часть треснет, повреждение будет ограничено, изолировано, отделено от остального материала. На первый взгляд, конструкция выглядит крайне неэффективной, расточительной, плохо спроектированной. Но это одно из самых крепких веществ в мире.
Попытка утверждения полного контроля над неконтролируемым миром — это не просто глупая затея, которая всегда заканчивается разочарованием; это также план несчастной жизни.
Так называется статья писателя и журналиста Брайна Клааса на сабстаке. Чрезмерная оптимизация в современном обществе приводит к хрупкости: то, что работает как часы, легко ломается. Лучше стремиться к устойчивости.
Некоторые выдержки:
Этика оптимизации считает главным врагом «непродуктивное» время. Недостаточно усердно работать; чтобы преуспеть, нужно работать с умом. Максимизируйте свою отдачу. Минимизируйте свою неэффективность. Оптимизируйте свою жизнь.
Проблема в том, что мы игнорируем компромисс. То, что один человек принимает за неэффективность, на самом деле может оказаться устойчивостью. Социальная расслабленность необходима для прочности. Это не демон, которого можно изгнать с помощью экзорцизма McKinsey. Мы чрезмерно оптимизированы, что приводит к катастрофе, потому что намеренно обрезаем сухожилия, которые делают нас самих и наш мир более прочными.
Клаас приводит примеры с двумя авариями. Ever Given в 2021 году заблокировал Суэцкий канал, и мировая экономика поломалась, потому что была переоптимизирована. В декабре 2024 года кто-то перерезал кабель Estlink 2 между Эстонией и Финляндией и все было ок, потому хорошие электросети часто проектируются с условием избыточности. Это позволяет реагировать на форс-мажоры.
Наша способность предсказывать будущее ограничена, и в эпоху гипернеопределенности опора на все более точные прошлые данные дает только все более ошибочную уверенность в том, что модели прошлого будут надежным руководством для нашего будущего.
Чрезмерная оптимизация может лишить нас радости существования, превратив ослепительный, не поддающийся количественной оценке расцвет жизни в «неэффективность», от которой нужно избавиться.
Мы любим достигать величия посредством упорного труда и страсти, но многие вершины человеческих эмоций возникают неожиданно, часто в рамках того люфта, который мы позволяем себе, чтобы по-настоящему жить. Как и в случае с социальными системами, нам всем нужен буфер.
Популярное сведение эволюционных принципов к «выживанию наиболее приспособленных» — с оттенками неустанной, безупречной оптимизации — является трагической ошибкой. Главными движущими силами эволюции являются выживание и воспроизводство, что часто требует устойчивости и способности адаптироваться к неопределенности (или как у классика — «выживает сильнейший, но побеждает неваляшка о-о, о-о, уоу» — прим.).
Гипероптимизированный вид, способный выживать только в одной среде, будет уничтожен, если эта среда изменится. Эволюция обычно работает неожиданно с помощью того, что эволюционный биолог Закари Блаунт называет «ящиком геномного мусора».
Эволюция превращает этот геномный «зазор» во что-то полезное при изменении окружающей среды. Это эволюционное волшебство устойчивой адаптации. Вот почему, как утверждает Дэниел Мило, огромный диапазон устойчивых видов определяется не оптимальными решениями, а «достаточно хорошими».
Например, перламутр, который придает жемчугу блеск и украшает внутреннюю часть раковины некоторых моллюсков. Структуре перламутра 530 млн лет — в ней есть разрывы, так что если одна часть треснет, повреждение будет ограничено, изолировано, отделено от остального материала. На первый взгляд, конструкция выглядит крайне неэффективной, расточительной, плохо спроектированной. Но это одно из самых крепких веществ в мире.
Попытка утверждения полного контроля над неконтролируемым миром — это не просто глупая затея, которая всегда заканчивается разочарованием; это также план несчастной жизни.
www.forkingpaths.co
Against Optimization
We are bombarded by messages telling us to worship the gods of efficiency and optimization, life hacking our way to prosperity. It's a trap. Resilience is a smarter, sturdier goal.
В поп-культуру вернулся мрак
В ноябре прошлого года группа The Cure выпустила первый за 16 лет альбом Songs of a lost world. Это грандиозная ода отчаянию и безысходности и одна из лучших пластинок группы, по крайней мере для поклонников, которые ценят Disintegration и первые три — наиболее мрачные записи The Cure. Другой поэт скорби — Джейми Стюарт из нервной группы Xiu Xiu, в последние годы увязший в интересных, но труднодоступных экспериментах, — тоже выпустил лучший за долгое время (пожалуй, с 2010 г.) альбом. Он назван в честь складного ножа.
В прекрасную форму возвращается главное пугало американской поп-музыки нулевых — Мэрилин Мэнсон. В его новых клипах (ключевой элемент творчества артиста) кипит энергия — вот он кутается в плаценту, корчится перед зеркалом, терзает микрофонную стойку, стоит с козлом, тащит пылающий гроб — глаз от этого невозможно оторвать. Люди, чья работа — выпускать демонов наружу, набирают силу и возвращаются в темные времена, когда нужны больше всего. И песни Смита и Стюарта, и клипы Брайна Уорнера могут вызывать катарсис.
В прошлом году все смотрели «Субстанцию». Но не только ее: «Еретик», «Собиратель душ», «Улыбку 2» — жанр хорроров на небывалом подъеме. Сейчас снимается больше фильмов ужасов, чем когда-либо в истории. Продажи книг в жанре ужасов тоже растут. Например, в Великобритании с 2022 по 2023 год они выросли на 54%, писал об этом раньше. The Guardian объясняла это политической природой жанра: «это зеркало ужасов реального мира».
Интонации горевания в песнях The Cure или Ника Кейва (альбом «Wild God» 2024 года) звучат искренне в мире, переживающем катастрофу. В то же время ужасы — это не просто отражение мрачных времен, они действуют как механизм преодоления, объясняет VML Intelligence психолог-бихевиорист Джо Хеммингс. Фильмы ужасов — это очень безопасный способ противостоять страхам и тревогам смерти, неизвестности и распаду общества. Когда страх переживается в безопасном пространстве и контролируемой среде, его можно исследовать без опаски, что дает чувство контроля, добавляют психологи. Как пела немного по-другому поводу группа «Петля пристрастия»: «Ты думаешь, мне нравится мрачное? Минуточку, сейчас я зальюсь. Увидишь, я заплачу от радости, и с плеч с моих свалится груз».
В ноябре прошлого года группа The Cure выпустила первый за 16 лет альбом Songs of a lost world. Это грандиозная ода отчаянию и безысходности и одна из лучших пластинок группы, по крайней мере для поклонников, которые ценят Disintegration и первые три — наиболее мрачные записи The Cure. Другой поэт скорби — Джейми Стюарт из нервной группы Xiu Xiu, в последние годы увязший в интересных, но труднодоступных экспериментах, — тоже выпустил лучший за долгое время (пожалуй, с 2010 г.) альбом. Он назван в честь складного ножа.
В прекрасную форму возвращается главное пугало американской поп-музыки нулевых — Мэрилин Мэнсон. В его новых клипах (ключевой элемент творчества артиста) кипит энергия — вот он кутается в плаценту, корчится перед зеркалом, терзает микрофонную стойку, стоит с козлом, тащит пылающий гроб — глаз от этого невозможно оторвать. Люди, чья работа — выпускать демонов наружу, набирают силу и возвращаются в темные времена, когда нужны больше всего. И песни Смита и Стюарта, и клипы Брайна Уорнера могут вызывать катарсис.
В прошлом году все смотрели «Субстанцию». Но не только ее: «Еретик», «Собиратель душ», «Улыбку 2» — жанр хорроров на небывалом подъеме. Сейчас снимается больше фильмов ужасов, чем когда-либо в истории. Продажи книг в жанре ужасов тоже растут. Например, в Великобритании с 2022 по 2023 год они выросли на 54%, писал об этом раньше. The Guardian объясняла это политической природой жанра: «это зеркало ужасов реального мира».
Интонации горевания в песнях The Cure или Ника Кейва (альбом «Wild God» 2024 года) звучат искренне в мире, переживающем катастрофу. В то же время ужасы — это не просто отражение мрачных времен, они действуют как механизм преодоления, объясняет VML Intelligence психолог-бихевиорист Джо Хеммингс. Фильмы ужасов — это очень безопасный способ противостоять страхам и тревогам смерти, неизвестности и распаду общества. Когда страх переживается в безопасном пространстве и контролируемой среде, его можно исследовать без опаски, что дает чувство контроля, добавляют психологи. Как пела немного по-другому поводу группа «Петля пристрастия»: «Ты думаешь, мне нравится мрачное? Минуточку, сейчас я зальюсь. Увидишь, я заплачу от радости, и с плеч с моих свалится груз».