и немного любопытного, как пример «власти знания» –
- если доверять краткому описанию Роберта Круза [2020 (2006): 42 и сл.], то в Московском царстве/России знание об исламе – в смысле систематизированного, книжного – было производным от западно-европейского –
- то есть, теперь уже в силу европейской специфики, на передний план выступала именно Османская империя, в рассуждении «турецкая вера» оказывалась синонимом ислама –
- и несмотря на обилие собственных мусульманских подданных, весьма далеких в значительной своей массе от султана, описание оказывалось ориентировано на Турцию – в свою очередь становясь источником административного действия имперского центра –
- «свой» ислам оказывался не описан как целое и потому не просто не видим, но воспринимаем сквозь призму турецкого
- если доверять краткому описанию Роберта Круза [2020 (2006): 42 и сл.], то в Московском царстве/России знание об исламе – в смысле систематизированного, книжного – было производным от западно-европейского –
- то есть, теперь уже в силу европейской специфики, на передний план выступала именно Османская империя, в рассуждении «турецкая вера» оказывалась синонимом ислама –
- и несмотря на обилие собственных мусульманских подданных, весьма далеких в значительной своей массе от султана, описание оказывалось ориентировано на Турцию – в свою очередь становясь источником административного действия имперского центра –
- «свой» ислам оказывался не описан как целое и потому не просто не видим, но воспринимаем сквозь призму турецкого
читая дневник Кюхельбекера и дойдя до записи от 4 июня 1833 г. –
- «На сих днях перебирал я “Сын Отечества” 1812 года и первых месяцев 1813 года; все статьи тут, не исключая ни одной, занимательны только по времени, когда писаны: внутренняго достоинства не имеет ни одна; а между тем нельзя не признаться, что большая часть из них совершенно соответствовала тому, чего тогда требовала публика» -
- подумал, насколько важным и значимым был оборот тех времен, доживший до начала XX века – «внутреннее достоинство» -
- как выразительное разграничение значения в контексте, в ситуации - напр., статьи, которую все читают – и «самого по себе» -
- и, думается, это исчезновение произошло по причине все больших сомнений – есть ли это «само по себе»
- «На сих днях перебирал я “Сын Отечества” 1812 года и первых месяцев 1813 года; все статьи тут, не исключая ни одной, занимательны только по времени, когда писаны: внутренняго достоинства не имеет ни одна; а между тем нельзя не признаться, что большая часть из них совершенно соответствовала тому, чего тогда требовала публика» -
- подумал, насколько важным и значимым был оборот тех времен, доживший до начала XX века – «внутреннее достоинство» -
- как выразительное разграничение значения в контексте, в ситуации - напр., статьи, которую все читают – и «самого по себе» -
- и, думается, это исчезновение произошло по причине все больших сомнений – есть ли это «само по себе»
«Может быть, заблуждения, концепции и доктрины умирают быстро, а искусство живет долго и поэтому мы с восхищением читаем книги, которым верим, не веря тому, в чем хотел убедить нас человек, который их написал»…
[Белинков, «Юрий Тынянов», 2-е изд. – 1965: 149]
[Белинков, «Юрий Тынянов», 2-е изд. – 1965: 149]
ну и «так», совсем в жанре досужих размышлений –
- зрелое средневековье начинается (XI век) с замены диалектиками в качестве «высокого искусства» грамматики на логику –
- и Ансельм Кентерберийский меняет элоквенцию на диалектику –
- Ле Гофф видит в этом [позволю заметить – в пику Хайдеггеру с его глубокомыслием] скромные начатки того, что выльется уже довольно скоро в приоритет науки над литературой (Ле Гофф, 2014/2018: 98) –
- гуманизм XV и отчасти XVI века будет в этом свете попыткой реванша – «когда еще ничего не решено» - и когда «уже все решено», как напишет совсем по другому поводу Тынянов –
- размышление над языком сменится размышлением над тем, что сказано – в аспекте переводимости, устремлении к инварианту – в противопоставлении риторике, интересующейся именно вариантами –
- а математика, правила геометрического разума и проч. – станут уже поисками наиболее адекватного этому устремлению и зазором, неизбежным между общим устремлением и сопротивлением материала
- зрелое средневековье начинается (XI век) с замены диалектиками в качестве «высокого искусства» грамматики на логику –
- и Ансельм Кентерберийский меняет элоквенцию на диалектику –
- Ле Гофф видит в этом [позволю заметить – в пику Хайдеггеру с его глубокомыслием] скромные начатки того, что выльется уже довольно скоро в приоритет науки над литературой (Ле Гофф, 2014/2018: 98) –
- гуманизм XV и отчасти XVI века будет в этом свете попыткой реванша – «когда еще ничего не решено» - и когда «уже все решено», как напишет совсем по другому поводу Тынянов –
- размышление над языком сменится размышлением над тем, что сказано – в аспекте переводимости, устремлении к инварианту – в противопоставлении риторике, интересующейся именно вариантами –
- а математика, правила геометрического разума и проч. – станут уже поисками наиболее адекватного этому устремлению и зазором, неизбежным между общим устремлением и сопротивлением материала
из путеводителя -
- "В 1938 году храм перешёл на баланс Осоавиахима, и там начала работать авиамоторная школа".
- "В 1938 году храм перешёл на баланс Осоавиахима, и там начала работать авиамоторная школа".
только сейчас осознал, что ведь египетский поход Селима 1516 – 1517 гг. – не просто аналогичен, но буквально в одном времени с итальянским походом Карла VIII –
- на новом масштабе демонстрирующий ровно то же – решительный приход в военное дело артиллерии [о пользе и значении которой будет еще как раз во времена Селима продолжать сомневаться Макиавелли]
- на новом масштабе демонстрирующий ровно то же – решительный приход в военное дело артиллерии [о пользе и значении которой будет еще как раз во времена Селима продолжать сомневаться Макиавелли]
Аиша, когда Мухаммеду были ниспосланы аяты 33:37-40 и 33:50, оправдывающие его брак с Зайнаб, заметила –
- «Бог торопится удовлетворить твои желания»
[но, поскольку само ее замечание предполагает ревность, то в традиции исламского правоведения данное суждение отмечается как суждение «не непредвзятого свидетеля»]
- «Бог торопится удовлетворить твои желания»
[но, поскольку само ее замечание предполагает ревность, то в традиции исламского правоведения данное суждение отмечается как суждение «не непредвзятого свидетеля»]
и изящное от Уотта [2007(1956): 327] –
- самое яркое проявление не-аграрного характера ислама – его календарь
- самое яркое проявление не-аграрного характера ислама – его календарь
«не… пока просто горит» (с) «День радио»
=======================
Бунин в «Воспоминаниях» -
- «<…> не будь народных бедствий, тысячи интеллигентов были бы прямо несчастнейшие люди. Как же тогда заседать, протестовать, о чем кричать и писать? А без этого и жизнь не в жизнь была бы»
[Бунин, 1990: 101]
=======================
Бунин в «Воспоминаниях» -
- «<…> не будь народных бедствий, тысячи интеллигентов были бы прямо несчастнейшие люди. Как же тогда заседать, протестовать, о чем кричать и писать? А без этого и жизнь не в жизнь была бы»
[Бунин, 1990: 101]
Гарнак, характеризуя, в первую очередь, византийское православие – замечает, что оно разделяет «воззрение о неограниченном праве и неограниченных обязанностях [выд. авт. – А.Т.] самодержца по отношению к своим подданным» -
- и это лаконично выражено и во многом точно схвачено – то есть самодержец оказывается ответственным за весь круг забот земных и во многом небесных – в конце концов он в ответе за все, от урожая до правоверия –
- и если уж говорить о соотношении прав и обязанностей, то вполне неограниченны лишь вторые, а вот первые и производны и всегда более или менее под сомнением –
- что и создает парадокс неограниченной, неопределимой ответственности – и несоответствия не только средств, но и в конкретной ситуации вполне, бесспорно признаваемых прав
- и это лаконично выражено и во многом точно схвачено – то есть самодержец оказывается ответственным за весь круг забот земных и во многом небесных – в конце концов он в ответе за все, от урожая до правоверия –
- и если уж говорить о соотношении прав и обязанностей, то вполне неограниченны лишь вторые, а вот первые и производны и всегда более или менее под сомнением –
- что и создает парадокс неограниченной, неопределимой ответственности – и несоответствия не только средств, но и в конкретной ситуации вполне, бесспорно признаваемых прав
и любопытное из Гарнака (1907/1900: 187):
«Развитие, какое прошла церковь, ставшая земным государством, должно было привести ее, далее, к абсолютному единодержавию и непогрешимости папы; ибо в земной теократии непогрешимость в сущности означает то же, что суверенитет в светском государстве».
«Развитие, какое прошла церковь, ставшая земным государством, должно было привести ее, далее, к абсолютному единодержавию и непогрешимости папы; ибо в земной теократии непогрешимость в сущности означает то же, что суверенитет в светском государстве».
прочел наконец – и 1/3 века не прошло с тех пор, как начал собираться –
- «Бои за историю» Люсьена Февра –
- и рад, что не прочел ее ранее – а то знакомство со школой «Анналов» было бы непоправимо омрачено – настолько из книги выпирает человек, и человек более чем неприятный –
- самодовольно-мелочный, любитель красивых фраз и общих призывов, не устающий курить фимиам сильным старшим или равнозначным союзникам, свысока поучающий младших – и готовый на многое против врагов –
- но самое, увы, неприятное – читать его статью памяти покойного Марка Блока, где мемуарист не упускает ни одного случая утвердить приоритет –
- что он и подлинный основатель журнала, придумал его, потом передал, но вот, оказалось, что Блок в одиночку не справится, пришлось приходить на помощь –
- и аграрной историей собирался сам заняться, но вот Блок к ней потом обратился, молодец, а зачем два исследователя по одной теме при острой нехватке научных сил? – оставил ему, занявшись иным – и «Короли-чудотворцы» рыхлы, молоды в дурном смысле слова, но ничего, ничего… - словом, да, великий был ученый, мой младший –
- погиб, чтим, многое сделал – еще бы больше стал –
- но младший, а главный здесь – Я!
- «Бои за историю» Люсьена Февра –
- и рад, что не прочел ее ранее – а то знакомство со школой «Анналов» было бы непоправимо омрачено – настолько из книги выпирает человек, и человек более чем неприятный –
- самодовольно-мелочный, любитель красивых фраз и общих призывов, не устающий курить фимиам сильным старшим или равнозначным союзникам, свысока поучающий младших – и готовый на многое против врагов –
- но самое, увы, неприятное – читать его статью памяти покойного Марка Блока, где мемуарист не упускает ни одного случая утвердить приоритет –
- что он и подлинный основатель журнала, придумал его, потом передал, но вот, оказалось, что Блок в одиночку не справится, пришлось приходить на помощь –
- и аграрной историей собирался сам заняться, но вот Блок к ней потом обратился, молодец, а зачем два исследователя по одной теме при острой нехватке научных сил? – оставил ему, занявшись иным – и «Короли-чудотворцы» рыхлы, молоды в дурном смысле слова, но ничего, ничего… - словом, да, великий был ученый, мой младший –
- погиб, чтим, многое сделал – еще бы больше стал –
- но младший, а главный здесь – Я!
то есть не велика новость – большой ученый оказался «так себе» человеком, к тому же не очень способным сдержать свое нутро на публике –
- ан нет, все равно обидно…
- ан нет, все равно обидно…
Telegram
мракобесие и джаз
прочел наконец – и 1/3 века не прошло с тех пор, как начал собираться –
- «Бои за историю» Люсьена Февра –
- и рад, что не прочел ее ранее – а то знакомство со школой «Анналов» было бы непоправимо омрачено – настолько из книги выпирает человек, и человек…
- «Бои за историю» Люсьена Февра –
- и рад, что не прочел ее ранее – а то знакомство со школой «Анналов» было бы непоправимо омрачено – настолько из книги выпирает человек, и человек…
душе- и умопользительно перечитывать давно читанные книги – вот сейчас внезапно двадцать лет спустя стал читать «Наставление…» Кальвина, увы, совершенно вне рабочей надобности –
- так что душевное состояние так себе, как урывание от необходимого-рабочего, род развлечения – ну да это в сторону [впрочем, в сторону важную – где длинная и сложная тема поиска некоего равновесия между очевидно-необходимым и нужным и тем, что вроде бы совсем «в сторону», но без чего первое превращается как раз в никчемное именно от того, что очевидно, выступает лишь эмпирическим умножением, хождением по уже готовому – ведь то, что «необходимо», определяется жестко предзнанием и трудолюбивый запрет «смотреть по сторонам» тем если не исключает вообще возможность натолкнуться на нечто непредусмотренное, то решительно ограничивает эту возможность] –
- а вот что любопытно, так это то, как в «Наставлении…» уже – подспудно, вне воли автора – происходит гносеологический поворот –
- будущий XVII век уже во многом определился – и при этом именно в точке поворота отчетливо виден –
- когда Кальвин начинает с очевидного хода – что предметом его является познание Бога (богопознание), но сразу же продолжает – что познание себя и познание Бога суть одно, один процесс –
- при этом само «познание» здесь не «гносеологично», а, говоря последующими словами, «экзистенциально» -
- но вопрос отчетливо поставлен, поскольку проблема знания/познания связана и с противостоянием «папистам», и опорой на одно лишь Писание –
- нельзя опереться на внешнюю, видимую, институционализированную церковь, нельзя отослать к соборам – и тем самым закрыть вопрос –
- нельзя разорвать связь познания и самопознания –
- то есть вопрос – «откуда я могу это знать?», «что я могу знать?» - уже стоит во весь рост, но не переходит в гносеологию прежде всего от того, что определяется прагматически, практическим разумом –
- поиском «достаточного для спасения», а не чистым знанием как таковым –
- как только эта прагматическая оговорка окажется потеснена – и отношение обернется в свою противоположность, когда возможность «чистого знания» станет обуславливать, как рамка, уже в него помещаемое действие/воление –
- и возникнет новая «познавательная установка»
- так что душевное состояние так себе, как урывание от необходимого-рабочего, род развлечения – ну да это в сторону [впрочем, в сторону важную – где длинная и сложная тема поиска некоего равновесия между очевидно-необходимым и нужным и тем, что вроде бы совсем «в сторону», но без чего первое превращается как раз в никчемное именно от того, что очевидно, выступает лишь эмпирическим умножением, хождением по уже готовому – ведь то, что «необходимо», определяется жестко предзнанием и трудолюбивый запрет «смотреть по сторонам» тем если не исключает вообще возможность натолкнуться на нечто непредусмотренное, то решительно ограничивает эту возможность] –
- а вот что любопытно, так это то, как в «Наставлении…» уже – подспудно, вне воли автора – происходит гносеологический поворот –
- будущий XVII век уже во многом определился – и при этом именно в точке поворота отчетливо виден –
- когда Кальвин начинает с очевидного хода – что предметом его является познание Бога (богопознание), но сразу же продолжает – что познание себя и познание Бога суть одно, один процесс –
- при этом само «познание» здесь не «гносеологично», а, говоря последующими словами, «экзистенциально» -
- но вопрос отчетливо поставлен, поскольку проблема знания/познания связана и с противостоянием «папистам», и опорой на одно лишь Писание –
- нельзя опереться на внешнюю, видимую, институционализированную церковь, нельзя отослать к соборам – и тем самым закрыть вопрос –
- нельзя разорвать связь познания и самопознания –
- то есть вопрос – «откуда я могу это знать?», «что я могу знать?» - уже стоит во весь рост, но не переходит в гносеологию прежде всего от того, что определяется прагматически, практическим разумом –
- поиском «достаточного для спасения», а не чистым знанием как таковым –
- как только эта прагматическая оговорка окажется потеснена – и отношение обернется в свою противоположность, когда возможность «чистого знания» станет обуславливать, как рамка, уже в него помещаемое действие/воление –
- и возникнет новая «познавательная установка»
среди дипломатов, а отчасти – прежде всего в XIX веке – и среди высшей бюрократии – ценилось искусство красивой и точной фразы –
- так что у людей многоопытных это становилось «второй натурой», практически непроизвольным –
- так, русский посол в Париже гр. П.Д. Киселев, начиная сообщение Д.А. Милютину о настроениях в европейском обществе в связи с восстанием сипаев, чеканит –
- «На западе все помышления обращены к Востоку <…>»
- так что у людей многоопытных это становилось «второй натурой», практически непроизвольным –
- так, русский посол в Париже гр. П.Д. Киселев, начиная сообщение Д.А. Милютину о настроениях в европейском обществе в связи с восстанием сипаев, чеканит –
- «На западе все помышления обращены к Востоку <…>»
совсем за другими делами – подумал, что ведь любопытно, насколько стабильным в модерне оказалась сфера испанского языка –
- если XVIII – XX века характеризуются быстрыми движениями «мировых языков» - напр., распадом в XVIII веке сферы «перософонии», столь долгой в Западной и Средней Азии, сравнительно быстрым изменением границ португальского –
- оказывающегося к концу XIX века замкнутым по большому счету, кроме самой Португалии, на Бразилию и Анголу – с небольшими ошметками по краям былого распространения как lingua franca по пути к далеким южным морям –
- немецкий и французский пульсируют неравномерно – чтобы в итоге в XX веке окончательно уйти в тень перед английским –
- то испанский так и держится в тех границах, с которыми встречает XIX век – распад империи, решительное изменение места Испании в мире и проч. – практически не сказывается на месте языка (все перемены отыграны еще в XVIII веке) –
- и это воистину тот редкий случай, когда языковая сфера вполне автономна от актуального положения политической власти, текущих границ империи и вообще наличия этой самой империи в актуальном политическом значении –
- оказываясь прочным наследием далекой эпохи – вообще-то довольно короткой и, по крайней мере, сопоставимым с тем временем, что прошло уже после ее конца –
- и будь желание, здесь можно было бы долго поговорить о разных типах империй – эфемеридах, влиятельных в моменте, но в том же языковом плане оказывающихся уходящими почти вровень с уходом политического владчества –
- и империях долгих – умудряющихся войти в самую плоть и кровь своих подданных, обретающих способность жить – а не только светить отблеском воспоминания – сильно после того, как способность поддерживать политическое единство оказывается утрачена
- если XVIII – XX века характеризуются быстрыми движениями «мировых языков» - напр., распадом в XVIII веке сферы «перософонии», столь долгой в Западной и Средней Азии, сравнительно быстрым изменением границ португальского –
- оказывающегося к концу XIX века замкнутым по большому счету, кроме самой Португалии, на Бразилию и Анголу – с небольшими ошметками по краям былого распространения как lingua franca по пути к далеким южным морям –
- немецкий и французский пульсируют неравномерно – чтобы в итоге в XX веке окончательно уйти в тень перед английским –
- то испанский так и держится в тех границах, с которыми встречает XIX век – распад империи, решительное изменение места Испании в мире и проч. – практически не сказывается на месте языка (все перемены отыграны еще в XVIII веке) –
- и это воистину тот редкий случай, когда языковая сфера вполне автономна от актуального положения политической власти, текущих границ империи и вообще наличия этой самой империи в актуальном политическом значении –
- оказываясь прочным наследием далекой эпохи – вообще-то довольно короткой и, по крайней мере, сопоставимым с тем временем, что прошло уже после ее конца –
- и будь желание, здесь можно было бы долго поговорить о разных типах империй – эфемеридах, влиятельных в моменте, но в том же языковом плане оказывающихся уходящими почти вровень с уходом политического владчества –
- и империях долгих – умудряющихся войти в самую плоть и кровь своих подданных, обретающих способность жить – а не только светить отблеском воспоминания – сильно после того, как способность поддерживать политическое единство оказывается утрачена
в архиве советского литературоведа Ю.В. Соболева в РГАЛИ сохранились записки, посылаемые ему слушателями во время публичных лекций –
- есть там и такие:
- «Скажите, пожалуйста, можно ли считать Пушкина А.С. пролетарским поэтом. Если нет, то скажите, за что мы ценим Пушкина А.С. как великого поэта нашей эпохи»;
- «Почему Чехов в своих произведениях отражал недовольство народа, а сам не принадлежал к революционным партиям»
[цит. по: Зайцев, 2022: 19]
- есть там и такие:
- «Скажите, пожалуйста, можно ли считать Пушкина А.С. пролетарским поэтом. Если нет, то скажите, за что мы ценим Пушкина А.С. как великого поэта нашей эпохи»;
- «Почему Чехов в своих произведениях отражал недовольство народа, а сам не принадлежал к революционным партиям»
[цит. по: Зайцев, 2022: 19]
«Не могу сейчас понять, куда девалась прежняя уверенность, что вот-вот, сейчас-сейчас все будет хорошо. Иногда кажется, что я поумнел и вот-вот пойму все»
Евгений Шварц. Дневник, запись от 23.I.1944.
Евгений Шварц. Дневник, запись от 23.I.1944.
из дневника Евг. Шварца, запись от 3-4.II.1947 –
- «…За эти дни прочел я письма С.А. Толстой. Огорчился. Если брать слова ее – она виновата. Много она наговорила нехорошего. А брать дела – они, кроме хорошего, ничего никому не сделали. Но народ кругом (кроме Льва Николаевича в иных случаях) придавал словам огромное значение, спорил с большой безжалостно и не считал добрыми дела, не подтвержденные верой»
- «…За эти дни прочел я письма С.А. Толстой. Огорчился. Если брать слова ее – она виновата. Много она наговорила нехорошего. А брать дела – они, кроме хорошего, ничего никому не сделали. Но народ кругом (кроме Льва Николаевича в иных случаях) придавал словам огромное значение, спорил с большой безжалостно и не считал добрыми дела, не подтвержденные верой»
у Шварца в дневнике под 17.II.1953 г. запись –
- «Читаю Пруста. Вышло так, что я до сих пор прочел только “Под сенью девушек в цвету” и следующие. Не читал первой половины “Девушек” – роман с Жильбертой Сван. Книга несомненно непереводимая, более непереводимая, чем стихи, где хоть размер диктуется автором. Но и немногие пробившиеся живые слова перенесли меня и в мое детство: ожидание матери, меня уже отправили спать, а гости шумят весело. Есть одно прямое совпадение: я восхищался (не смея перенять) произношение Крачковских (“вирьятно”, “назлό”) – как мальчик у Пруста – произношение семьи Свана. Если отбросить, заставить себя отнестись снисходительно к тонкостям болезненным, женственным, то многое трогает. Прежде всего правдивость во что бы то ни стало. Но это и порождает “тонкости”. А переводный язык придает им литературную, мертвую, бескровную оболочку. Книжка на первый взгляд не французская. Но если вглядишься, то ощущается в ней “эспри”, и мы чувствуем себя своими в области, где хозяином “Geist”. Впрочем, храбрость, с которой путешествует он внутрь себя, и смелость, с которой говорит он о своих открытиях правду, создают подобие “heilige Ernst”. И внимательность, равная ко всему, иногда кажется божественной. Это не безразличие, а равна ко всему внимательность. Он много читал, литературность перевода усиливает эту его особенность, но сила Пруста не в этом. Но он всю свою “литературность”, все знания направил на то, чтобы рассказать о себе правду. И получился результат. Не то что я, сделавший принципиальную ошибку. Я отказался доля “естественности” от всякой литературности и у меня не хватило средств для того, чтобы быть правдивым. Впрочем, у меня не было и другого – чувства аудитории» -
- Шварц размышляет о Прусте, внезапно оказавшимся его побратимом – ведь как раз в это время он пытается, нащупывает новую форму, чтобы рассказать о прошлом. Не подчиняясь духу «мемуара», а идя от дневника – приходящих воспоминаний и современности, записей о прошлом, идущих друг за другом под датами, от чего читатель иногда недоумевает вначале – это о сегодняшнем или о каком-то отрезке прошлого. Как и прустовский рассказчик – он неопределен во времени, но прежде всего он не создает «иллюзию прошлого», он тот, кто знает последующее – и, кстати, именно потому никогда до конца не может быть уверен в прошлом, только в воспоминании о нем и в том, как помнится сама память, ее метаморфозы.
- «Читаю Пруста. Вышло так, что я до сих пор прочел только “Под сенью девушек в цвету” и следующие. Не читал первой половины “Девушек” – роман с Жильбертой Сван. Книга несомненно непереводимая, более непереводимая, чем стихи, где хоть размер диктуется автором. Но и немногие пробившиеся живые слова перенесли меня и в мое детство: ожидание матери, меня уже отправили спать, а гости шумят весело. Есть одно прямое совпадение: я восхищался (не смея перенять) произношение Крачковских (“вирьятно”, “назлό”) – как мальчик у Пруста – произношение семьи Свана. Если отбросить, заставить себя отнестись снисходительно к тонкостям болезненным, женственным, то многое трогает. Прежде всего правдивость во что бы то ни стало. Но это и порождает “тонкости”. А переводный язык придает им литературную, мертвую, бескровную оболочку. Книжка на первый взгляд не французская. Но если вглядишься, то ощущается в ней “эспри”, и мы чувствуем себя своими в области, где хозяином “Geist”. Впрочем, храбрость, с которой путешествует он внутрь себя, и смелость, с которой говорит он о своих открытиях правду, создают подобие “heilige Ernst”. И внимательность, равная ко всему, иногда кажется божественной. Это не безразличие, а равна ко всему внимательность. Он много читал, литературность перевода усиливает эту его особенность, но сила Пруста не в этом. Но он всю свою “литературность”, все знания направил на то, чтобы рассказать о себе правду. И получился результат. Не то что я, сделавший принципиальную ошибку. Я отказался доля “естественности” от всякой литературности и у меня не хватило средств для того, чтобы быть правдивым. Впрочем, у меня не было и другого – чувства аудитории» -
- Шварц размышляет о Прусте, внезапно оказавшимся его побратимом – ведь как раз в это время он пытается, нащупывает новую форму, чтобы рассказать о прошлом. Не подчиняясь духу «мемуара», а идя от дневника – приходящих воспоминаний и современности, записей о прошлом, идущих друг за другом под датами, от чего читатель иногда недоумевает вначале – это о сегодняшнем или о каком-то отрезке прошлого. Как и прустовский рассказчик – он неопределен во времени, но прежде всего он не создает «иллюзию прошлого», он тот, кто знает последующее – и, кстати, именно потому никогда до конца не может быть уверен в прошлом, только в воспоминании о нем и в том, как помнится сама память, ее метаморфозы.