11 января у нас годовщина ввода франко-бельгийских войск на территорию Рурской области в 1923 году; акт оккупации, вызвавший в Германии колоссальный подъём националистического реваншизма. 

Интересно в этой связи то, что немецкие коммунисты, прозевав, как это часто бывало, всплеск массового патриотического энтузиазма, по совету из Москвы попытались тактически использовать национализм миллионов немцев для укрепления собственных позиций. Краткосрочный “курс Шлагетера” на объединение с национал-социалистами во имя борьбы за величие растоптанной империализмом и магнатами Германии, естественно никаких результатов не дал, однако сам по себе создал необходимый прецедент для следующего вынужденного разворота КПГ к “освободительному революционному национализму” 1930 года…который так же не оправдал надежд коммунистов на возможность “угона” у феноменально растущей нацистской партии части её электората.

Читать далее: https://sorok40sorok.com.blogspot.com/2025/01/blog-post_11.html?m=1

Еще вот про немцев, про участие женщин в межвоенном коммунистическом движении.

Изначально Коминтерн ориентировал свои зарубежные секции на вовлечение в социальную борьбу “женщин рабочего класса”; женский вопрос в тот момент был на пике популярности и женская эмансипация, в том числе, была одной из основ коммунистического дискурса. Поучать Компартию Германии по этому вопросу конечно не приходилось: еще с XIX века женский вопрос находился в фокусе немецкой социал-демократии, женщин в СДПГ было достаточно (после того, как в 1908 они получили право вступать в политические партии), ну и, само собой, вышедшие из левой социал-демократии коммунисты “унаследовали” эти самые лучшие черты своих “отцов”. В конечном итоге, именно женщины, - Роза Люксембург, Клара Цеткин, Рут Фишер, - были символами немецкого коммунизма начала 20-х.

Однако, когда под эгидой КПГ в 1924 году был образован “Союз Красных Фронтовиков” (Rote Frontkämpferbund - RFB), вокруг женского участия почти сразу же завертелись острые дискуссии. Дело в том, что RFB не был секцией КПГ: это скорее был массовый фронт, ассоциация различных групп, объединявших прежде всего ветеранов Первой Мировой Войны, державшихся условных радикально-левых взглядов, и часто даже не являвшихся членами компартии.

И, - что закономерно, - внутри этих групп боевых ветеранов царили настроения, которые сегодня можно было назвать “мачистско-милитаристскими”. В этом плане культура ветеранов войны была идентична везде: и в коммунистическом RFB, и в фашистском Stahlhelm, и в социал-демократическом Reichsbanner.

Несмотря на жаркую феминистскую риторику “материнской” партии, рядовой состав RFB плохо воспринимал интеграцию женщин и совместную работу с ними в различных инициативах. Приводились к этому стандартные аргументы: политическая несознательность женщин, нервная и психологическая неустойчивость, неспособность к участию в уличных столкновениях, наконец, содействие моральному разложению из-за флирта с товарищами тех немногих девушек, которые присоединились к RFB.

Пока КПГ рулил “ультралевый” тандем Рут Фишер-Аркадий Маслоу, партийное руководство продолжало настаивать на жёстком соблюдении изначальной линии на политическую интеграцию женщин наравне с мужчинами. Однако оппозиция внутри RFB росла, и выдвинувшийся в ходе чисток/”большевизации” новый председатель КПГ Эрнст Тельман уже не мог не считаться с тем, что отдельные ассоциации фронта весной 1925 самостоятельно накладывали запрет на участие женщин в демонстрациях. Наконец, на второй конференции RFB в мае 1925 был достигнут определенный консенсус: “Союз красных фронтовиков” исключил женщин из своих рядов, но одновременно под крылом КПГ была образована “Лига красных женщин” (Rote Frauenliga), предшественница “Союза красных женщин и девушек” (Rote Frauen und Mädchen Bund - RFMB).

Постфактум эта инициатива отделения мужчин от женщин была одобрена даже Кларой Цеткин, которая утверждала, что “мужская” милитаристская культура RFB отпугивает обычных женщин от вступления в массовый фронт.

С этим RFMB тоже история любопытная. Дело в том, что, несмотря на провозглашенный курс на вовлечение в борьбу именно фабрично-заводских женщин-работниц, успехов на этом поприще достигнуто было мало: миролюбивые заводчанки почему-то не особо желали вступать в оставшийся излишне воинственным коммунистический женский фронт, предпочитая ему более умеренную социал-демократию. Поэтому основным контингентом RFMB являлись…безработные домохозяйки рабочих кварталов. Которых коммунисты привлекали педалированием вопросов, касающихся семейного быта: высокой арендной и коммунальной платы, дороговизны продуктов и социальных услуг. Т.о. к 1927 году RFMB почти полностью состоял из домохозяек, а не из работниц предприятий, как это было задумано.

Меж тем, если в 1926 в женском фронте состояло около 25 тысяч женщин, то уже к концу 1929 их осталось чуть более 4 тысяч. Что случилось?

Случилась т.н. “большевизация” массовых фронтов, целью которой было превращение их членов в дисциплинированную и единообразную армию, готовую оказать активное сопротивление наступлению реакции (как раз во второй половине 20-х началась эпоха Kampfzeit, - активных уличных столкновений, - совпавшая с переходом Коминтерна, ожидавшего падения мирового капитализма со дня на день, к ультрареволюционному “третьему периоду”)

В контексте “большевизации” женского фронта, речь шла о продвижении определенного единого внешнего вида “коммунистической женщины”. Прежде всего, как и в RFB, в RFMB вводилась единая форма. Причем выглядела эта форма предельно ассексуально, подчеркивая нормативный физический идеал коммунистической женщины, совершенно лишенной “буржуазного кокетства и соблазнительности”. 

Свободный/мешковатый крой блуз и юбок (теперь такое называют “оверсайз”), короткие прически (символ женской эмансипации в межвоенные годы), отсутствие каких-либо украшений; все это дополнялось организацией воинственных ритуалов, сходных с традициями мужских полувоенных коллективов (маршировка, распевание революционных песен и скандирование воинственных лозунгов) и продвижением милитаристской ментальности как проявления “новой революционной роли” женщин. Все это вкупе выглядело, наверное, эпатажно и круто, но отталкивало массы женщин, не разделявших столь агрессивных и новаторских убеждений. 

В общем, уже в те годы излишне радикально понятая некоторыми “повесточка” создавала проблемы.

Небезынтересно, что попытки превратить женщин в бесполых и агрессивных “революционных солдат” наталкивались как на критику со стороны “мужского” RFB (что интерпретировалось радикальными деятельницами как проявление “реакционной отсталости”), так и на осуждение наиболее адекватными женщинами из самого RFMB: сама Клара Цеткин сокрушалась, что пропаганда милитаризма внутри RFMB демонстрирует неспособность самих участниц организации “понять женский образ мышления”. 

Но все было тщетно: активное меньшинство агрессивных сторонниц эмансипации продолжало навязывать внутри RFMB “женский мачизм”, отталкивая от организации не только аполитичные массы, но и некоторые ассоциации “Союза красных фронтовиков”, которые во многих местах просто повернулись спиной к странным женским инициативам (иногда открыто их высмеивая), что грозило совершенно разрушить сколоченный коммунистами альянс женского и мужского фронта.

XI конференция КПГ в марте 1927, наблюдая очевидный вред, который наносит партийному влиянию в массах этот “женский милитаризм” уже напрямую призвала RFMB разорвать связи с воинственной политической культурой, указав, что вместо военизированной деятельности, женский фронт должен сконструировать собственный профиль, понятный и симпатичный “пролетарским женщинам”. Это ничего не изменило.

Ко времени Третьего конгресса RFMB в августе 1929 стало окончательно ясно, что идея коммунистического женского массового фронта провалилась с треском, уступая позиции социал-демократам, пацифистам и даже нацистам. Но выправлению ситуации помешала изменившаяся конъюнктура: после кровавых первомайских столкновений 1929 года в Берлине (т.н.

Blutmai), приведших к запрету RFB, руководство КПГ очень резко перестроило свой взгляд на женский фронт, призвав женщин вооружаться, заниматься спортом и участвовать в уличной борьбе наравне с мужчинами.

Призыв КПГ был с восторгом воспринят “милитаристским” ядром RFMB, но, одновременно, привел и к окончательному крушению структуры как более-менее массовой и полуавтономной от КПГ организации. И хотя остатки RFMB в сентябре 1930 года влились в созданную под эгидой партии “Боевую лигу против фашизма” (преемницу запрещенного RFB) и даже принимали живейшее участие в уличных схватках с нацистами, история коммунистического женского фронта на этом закончилась. Ибо для участниц “Боевой лиги” уже не стояло цели завоевания женских умов и сердец, отсутствовала даже внятная агитация против женоненавистнических взглядов нацистов; оставшиеся в строю “воинственные женщины” почти полностью посвятили себя уличным дракам и маршам под бой барабанов.

Попался на глаза видеоролик, в котором поп Андрей (Ткачёв) рассказывает будто ракетные удары по территории РФ есть кара божья за мастурбацию. Вспомнил поэтому одну историю, как раз про осуждение онанизма.

В общем, в 70-е годы в городах Аргентины шла вялотекущая гражданская война, жертвами которой стали тысячи (по альтернативным данным - десятки тысяч) человек. В рамках Холодной войны понятно, схватились между собой левые повстанцы и правительство, за спиной которого стояли военные. Левые воспринимали военных как проамериканский, реакционный сектор, но потом советские ученые установили, что военные эти вовсе и не фашисты и “гориллы”, а здравые патриоты и прогрессивные люди, готовые поставлять в СССР пшеницу в обход американских санкций. Занятная диалектическая история, но не о ней речь.

Двумя основными повстанческими организациями Аргентины являлись “Монтонерос” (левые перонисты/левые христиане) и марксистская Народно-революционная Армия (ERP), вооруженное крыло Революционной Партии Трудящихся (PRT). 

Все это были достаточно большие структуры, с сотнями регулярных комбатантов, тысячами “милиционеров”, многотысячными массовыми фронтами и т.д. “Монтонерос” и вовсе считались самым крупным революционным движением Латинской Америки. Короче, очень серьёзные пассажиры, исполнявшие военные операции довольно высокого уровня, вроде атак на казармы с использованием самолетов для переброски боевиков с одного конца страны в другой или подрывов военных кораблей с помощью боевых пловцов. 

Причем, и те и другие держались, что называется, высоких моральных принципов, имели крайне жёсткие требования к поведению собственных членов. Ладно “Монтонерос”, ригоризм которых был легко объясним левокатолическим бэкграундом, стремлением к “искуплению грехов капитализма” и ориентацией на лучших людей из компании Иисуса Христа, но марксисты из PRT-ERP превосходили даже этих “революционных христиан” в фанатизме.

Многие люди, воспринимающие “новую левую” второй половины 20 века исключительно как заросших хиппи и обитателей немецких “секс-коммун”, удивились бы узнав, что аргентинские (да и в целом многие латиноамериканские) марксисты в своём социальном консерватизме напоминали каких-нибудь современных ваххабитов.

Презрение к европейско-американской “сексуальной революции” (ака “буржуазному бунту внутри буржуазии”), неприязнь к гомосексуализму (“классовому извращению” - общая черта латиноамериканской “новой левой” 20 века, навеянная кубинцами), полный разрыв с “буржуазной удобной жизнью”, сопровождавшийся переездом из помпезных кварталов “среднего класса” в городские трущобы и работой на износ на самых жутких заводах (т.н. “пролетаризация сознания” - тоже характерная черта в практике латиноамериканских левых), крайняя сдержанность в половых отношениях (порицание измен и отношений, построенных исключительно на сексуальном влечении)…

Все это дело обосновывалось стремлением к формированию “нового человека” (hombre nuevo), - некоей новаторской модели личности, - очертания которой кратко накидал Эрнесто Гевара в статье “Социализм и человек на Кубе”, - без которой ни бороться за социализм, ни строить его невозможно. Само собой, укреплению революционного духа способствовала так же наша “Как закалялась сталь” и “Репортаж с петлей на шее” Фучика, но главным трудом в деле “трансформации сознания” все-таки был “Социализм и человек на Кубе”.

И вот одной из “девиаций”, противоречащих званию “нового человека”, была как раз мастурбация. Якобы забирающая физические силы и ослабляющая человека морально; онанизм, короче говоря, неподходящее занятие для революционера.

Источником столь негативного восприятия мастурбации был Хорхе Рикардо Масетти. Тут отдельная история. Кто это такой? Это изначально аргентинский правый националист, который, поехав в качестве журналиста в кубинскую Сьерра-Маэстру, проникся светлыми идеями Фиделя Кастро и заодно подружился со своим земляком Эрнесто Че Геварой.

Совместно с которым Масетти разработал операцию “La Verdad” (Правда), направленную на прорыв информационной блокады вокруг Кубинской революции и опровержение потоков дезинформации, льющихся со стороны латиноамериканских СМИ. В рамках этой же операции было учреждено и ныне работающее новостное агентство “La Prensa Latina”, первым руководителем которой и стал Масетти.

По своему характеру Масетти был таким же сорвиголовой, как и его земляк Гевара, так что неудивительно, что два этих горячих аргентинца уже в 62 году разработали проект континентальной партизанской войны в кубинском стиле, эпицентр которой должен был находиться на стыке границ Аргентины, Боливии и Парагвая. Масетти в этом проекте исполнял роль командира авангарда, который должен был основать в аргентинской захолустной провинции Сальта партизанскую базу, куда позднее прибудет и сам Че Гевара.

Сказано - сделано. В 63 году, пройдя предварительно инструктаж у алжирских партизан, группа товарищей во главе с Масетти отправилась на родину, где их достаточно быстро разгромили жандармы, а сам Хорхе Рикардо, скрываясь от преследования в джунглях, пропал без вести. Первый блин вышел комом. Че Гевара потерял друга, но не утратил веры в партизанскую войну, которую он вновь попытается инициировать в 1966 (только уже на территории Боливии). С тем же “успехом”, что и Масетти.

Меж тем, во время “аргентинской кампании”, Масетти разработал некий “кодекс чести” для своих парней, строго карающий за всякие провинности, типа грабежа, гомосексуализма или изнасилования. И даже успел лично расстрелять двух своих товарищей, якобы нарушивших этот свод правил. Самого этого кодекса никто в глаза не видывал, но, благодаря недомолвкам и полунамекам оставшихся в живых арестованных членов партизанского отряда, разнеслась молва, будто как минимум один из расстрелянных был казнен именно что за мастурбацию. Ибо, - как это додумывали почитатели и как я уже написал, - мануальная стимуляция гениталий не соответствует ни статусу революционного партизана, ни, тем более, гордому званию нового социалистического человека.

Таким образом, за счет этой полумифической истории произошла идейная стигматизация онанизма в среде тех, кто считал себя революционерами-геваристами. И, повторюсь, особо широко эти высокие морально-этические воззрения распространились на родине Масетти и Гевары, в Аргентине. Где “борьбу за чистоту революционной морали” боевики PRT-ERP довели до коллективного тоталитаризма.

Рассматривая мастурбацию как “девиантное поведение”, - наряду, например, с просмотром “неверных” с классовой точки зрения фильмов или прослушивания аналогичной музыки, - товарищи контролировали друг друга в “оперативных домах” (где жили коллективно) или тюремных камерах, вытаскивая нарушителей “революционной морали” на регулярные сессии критики и самокритики, где уличенный в “классовом отклонении” человек каялся за свою “буржуазную слабость” и торжественно обещал перед лицом общественности покончить со зловредной привычкой.

В этом плане PRT-ERP больше напоминала конечно не военно-политическую организацию, а тоталитарную секту, в которой отступление от безмерно завышенного идеала “пролетарской нравственности” могло закончится печально. Ибо порицание на сессии критики и самокритики являлось лишь самой легкой формой репрессий: в более тяжелых случаях мог быть предусмотрен “арест”, понижение в иерархии, ссылка на завод или изгнание (но, в отличие от “Монтонерос”, PRT-ERP не предусматривали смертную казнь за “моральное разложение”).

Хотя в случае с PRT-ERP борьба за чистоту революционной морали проявлялась наиболее выпукло, в иных вооруженных латиноамериканских организациях, находившихся под влиянием геваризма (начиная от левохристианской колумбийской Армии Национального Освобождения, заканчивая уругвайскими Тупамарос, к числу которых когда-то принадлежал умирающий от рака бывший президент этой страны Хосе Мухика) к контролю за моральным поведением своих же собственных боевиков подходили не менее строго.

Так что почти все такие группы функционировали в формате натурального “политико-мистического ордена”, стоявшего на принципах “poner el cuerpo” (“положи тело” - на алтарь революции имеется в виду), где даже такая элементарная вещь как мастурбация, и та воспрещалась категорически.

Впрочем, в контексте подпольной вооруженной борьбы, которую вели левые по всему латиноамериканскому континенту в 60-70-х годах, такой жуткий принудительный ригоризм на грани с монашеской аскезой может быть объяснён не только идейными ориентациями, но и самыми обычными нормами внутренней безопасности и контроля за кадрами.

Ну а самое смешное тут в том, что Хорхе Рикардо Масетти не убивал своих товарищей за онанизм. Как выяснилось позже, один из двоих казненных, - банковский служащий Бернардо Гросвальд, - действительно неустанно мастурбировал, внося смущение в маленькое партизанское войско. Но мастурбация была связана с тем, что этот городской товарищ просто сошел с ума, не выдержав тяжелейших переходов по жарким горным джунглям провинции Сальта. Помимо онанизма он так же плакал, впадал в истерики и ложился навзничь посреди дороги.

И, не имея возможности ни отправить его в город, ни продолжать совместное движение, Масетти решил этого спятившего товарища просто застрелить. Таким образом, на основе истории, поведанной по “испорченному телефону” томившимися в тюрьмах свидетелями, и вырос миф о том, что “Масетти казнил людей за онанизм”; миф, доводивший систему борьбы за новую мораль до абсурдных форм взаимного контроля над рукоблудами.

Димитриев рассуждает о перспективах афганско-пакистанского конфликта. А я добавлю вот что.

Прежде всего, афганская государственность ВСЕГДА была направлена против Пакистана как искусственно созданного британскими колонистами государства, занимающего территории (провинции Хайбер-Пахтунхва и Белуджистан), которые Афганистан считал “исторически” своими. Напомню, что в 1947 году королевский Афганистан стал единственной страной, голосовавшей в ООН против членства Пакистана. Это стало ответом афганских элит не только на признание миром “несправедливой”, расчерченной британцами “линии Дюранда”, но и на отказ Исламабада рассматривать вопрос о самоопределении белуджей и пуштунов. Ибо Пакистан как модерновое nation state строился вокруг урдоговорящей панджабско-мухаджирской общности, не признававшей прав иных народностей (белуджей, пуштунов и, отчасти, синдхов) на самоопределение в каком-либо виде.

Этот подход Пакистана уже в 1947-48 гг. привел к началу вялотекущих затяжных мятежей в Белуджистане и пуштунской Северо-западной пограничной провинции (СЗПП, ныне Хайбер-Пахтунхва), которые, - предсказуемо, - опирались на моральную и материальную поддержку Кабула. Посему, уже в 1955 году Пакистан полностью закрыл границу с Афганистаном, толкнув Кабул к сближению с СССР, через который пошла почти вся внешняя торговля Афганистана (в сторону Ирана тогда было очень мало хороших дорог).

Впрочем, стремление контролировать Афганистан так же является имманентной чертой пакистанской внешней политики, имеющей, так сказать, мистические корни в самом названии страны. Ибо в 1933 году деятель исламского антиколониального движения Чоудхри Рахмат Али предложил термин “Пакстан” в качестве имени для будущей страны, разъяснив, что “...оно состоит из букв, с которых начинаются названия всех наших малых отечеств: Панджаб, Афганистан, Кашмир, Синд и Белуджистан”. Иными словами, Афганистану тоже неплохо было бы вернуться в дружную семью пакистанских народов.

Что касается Афганистана, то идея противостояния с Пакистаном, якобы хапнувшим исконно афганские земли, была постоянным маяком внешнеполитического курса Кабула независимо от того, какой идеологии придерживался тот или иной политический вождь страны. 

Те же самые карты, на которых пакистанские Белуджистан и Хайбер-Пахтунхва были обозначены как оккупированные “панджабско-мухаджирским империализмом” афганские территории, были впервые введены в оборот в середине 50-х годов еще при Захир-шахе. Когда двоюродный брат шаха Мухаммед Дауд в 1973 году сверг монархию, градус противостояния с Пакистаном поднялся до предвоенного уровня: пуштунский националист Дауд не только напрямую поддержал новые сепаратистские мятежи в Белуджистане и СЗПП, но и проводил угрожающие маневры национальной армии на афганско-пакистанской границе. В ответ Пакистан начал вооружать и оснащать разрозненную тогда еще религиозную оппозицию, которая громко “выстрелит” в годы советского вторжения.

Скинувшие Дауда в апреле 1978 года левые из Народно-демократической Партии Афганистана продолжили конфронтационную линию. Причем, идет ли речь о кратковременном (78-79) господстве радикальной фракции “Хальк” (при которой карты “оккупированных Пакистаном территорий” были введены в официальный оборот) или же о руководстве их более умеренных соперников из фракции “Парчам”, претензий к Пакистану не становилось меньше.

Хотя в эпоху власти левых ненависть Кабула к Исламабаду имела более приземленное объяснение, нежели желание восстановить историческую справедливость, т.к. Пакистан (власть в котором в 1977 году захватил консервативный отмороженный генерал Зия-уль-Хак), панически боявшийся формирования “клещей” Афганистан-Индия-СССР, активнейшим образом поддерживал “антисоветский джихад”, став ключевым звеном на пути следования американского оружия и саудовских денег в руки афганской оппозиции.

Это положение позволило Пакистану подчинить и идеологически развернуть пуштунский национализм на 180 градусов, превратив его из антипакистанской силы в инструмент реализации собственной геополитической миссии по установлению контроля над Афганистаном. 

Собственно, запрещенные талибы как раз являлись эталонным образцом творчества пакистанских спецслужб, которые буквально на руках вырастили это движение транснациональной исламской революции; идеологии, которая отвечала тогдашним (90-е годы) намерениям Пакистана по проникновению в постсоветскую Центральную Азию. Хотя уже тогда талибы, раздражая пакистанцев, отказывались признавать "линию Дюранда", утверждая что "между мусульманами не может быть границ".

И что же случилось с талибами далее? А с ними случилось примерно то же самое, что и с большевиками. Еще в 2000-х, в ходе борьбы с американской оккупацией, запрещенный Талибан все больше стал клонится в сторону “исламского афганско-пуштунского национализма”, спровоцировав, - к ужасу своих бывших пакистанских кураторов, - подъём вооруженной борьбы уже и в самом Пакистане, где в середине 2000-х возник союзный афганцам запрещенный альянс Техрик-е Талибан Пакистан, откровенно стоящий на позициях религиозного пуштунского национализма и ныне представляющий реальную опасность для целостности страны.

Ну а когда бывшие непримиримые исламские революционеры превратились в государственных бюрократов, весь былой радикально-транснациональный дискурс 90-х испарился окончательно. Уступив место заботам о единстве, процветании и величии Исламского Эмирата Афганистан, новом воплощении Великого Афганистана, о котором в разные годы мечтали и Захир-шах, и националист-модернизатор Дауд, и радикальные левые Тараки с Амином, и даже умеренно-левый Кармаль. 

Таким образом, “вечное афганское государство” со своими “вечными” геополитическими интересами и “вечными” врагами (Пакистаном и, отчасти, Ираном, с которым у талибов в 2021 и 2023 так же произошли пограничные столкновения) вновь прорывается наружу, приняв лишь новую форму Исламского Эмирата.

А вот еще из афганской жизни.

Как известно, запрещенные талибы первоначально вышли из религиозных школ (медресе), которые в период исламистской диктатуры генерала Зии-уль-Хака (80-е) по всему Пакистану (и особенно - в пуштунской провинции Хайбер-Пахтунхва) понастроили добрые саудовские благотворители.

Звучит комично, но те, кого в этих медресе проклинали и кого учили ненавидеть, - безбожники-коммунисты из Народно-демократической Партии Афганистана, - и сами имели похожий с запрещенными талибами генезис. Только вышли они не из религиозных училищ, а из благотворительных школ-интернатов для пуштунской бедноты.

НДПА изначально была очень небольшой организацией городских интеллектуалов, мечтающих о построении справедливой и великой родины. Несмотря на то, что никаких ссылок на бессмертное учение Маркса и Энгельса ни программа, ни пропаганда НДПА не имели (из-за чего на Западе вплоть до советского вторжения воспринимали НДПА именно как левонационалистическую партию, пока в 1978 году в прессу не утек партийный устав, где четко говорилось о цели построения “научного социализма”), особенной популярностью эта подпольная партия поначалу не пользовалась. Что же делать?

Фабрично-заводского рабочего класса в Афгане отродясь не было, крестьяне жили родоплеменной архаикой, базар (мелкая буржуазия) особенно политикой не интересовался, короче, у НДПА банально не было социальной базы.

После раскола в 1967 году НДПА на две фракции, радикалы из фракции “Хальк” (с языка фарси “Народ” - так именовалась подконтрольная им газета) выдвинули надежный план работы с массами: “захват” школ и университетов. Именно через школьное и университетское образование планировалось аккуратно доносить до молодых людей великие идеи о “некапиталистическом пути развития” и “народно-демократической революции”. А как это осуществить практически? Для этого нужны учителя. Именно на вербовке преподавателей и сосредоточили свои усилия радикалы-“халькисты”. А вслед за ними по тому же пути проследовали и более умеренные левые из фракции “Парчам” (“Знамя” - тоже название газеты).

Прежде всего “халькисты”, благодаря энергичному Хафизулле Амину, к началу 70-х сумели завербовать учителей расположенных в Кабуле школ-интернатов, где обучались талантливые ребята из пуштунских и белуджийских сельских районов. Собственно, Амин и сам трудился директором одного из таких интернатов, ставших кузницей “халькистских” кадров. Которые затем, разъезжаясь по своим пуштунским и белуджийским кишлакам везли туда и бациллы политического радикализма.

Параллельно этому были завоёваны сельские учителя в окрестностях столицы, а так же полунищие преподаватели государственного Кабульского университета, которые помогали “сознательным”, но столь же неимущим абитуриентам из низов при поступлении (правило было такое: хочешь поступить в универ - вступай в партию).

“Парчамисты” же напротив, сосредоточились на учителях дневных кабульских школ для выходцев из зажиточных семей и работе непосредственно со старым студенчеством, среди которого в ту эпоху все еще преобладали дети богатых.

Эта практика вербовки кадров усугубляла партийный раскол уже и на социальном уровне: если радикалы-”халькисты” набирали себе народ из сельской пуштунской провинции и городских пригородов, то умеренные “парчамисты” опирались на элитных детей и отпрысков преуспевающих непуштунских кланов.

Короче говоря, малочисленная НДПА в довольно короткие сроки тихой сапой умудрилась завоевать ведущие позиции в образовательной сфере не только Кабула, но и многих других городов, последовательно и осторожно насаждая среди студентов и школьников крамольные взгляды.

Эта долгосрочная стратегия воспитания кадров впоследствии сыграла немаловажную роль в возвышении НДПА, а Нур-Мухаммад Тараки, руководитель “халькистской” фракции, пришедшей к власти в результате Апрельской революции’78, отдавая дань тактике “завоевания умов молодежи”, подчеркивал, что большинство высших и средних кадров фракции были учителями по профессии.

Зачем большевики “выдумали” азербайджанцев?

Я большой любитель почитать, а потом и поделиться с публикой инфой про большевистские проекты, связанные с национальным строительством и вообще с отношением к национальному вопросу. Писал я и про Беларусь, и про Молдову, и про Чечню, и про Украину, и про Карелию. Некоторые из этих примеров демонстрируют фактическую приверженность большевиков “конструктивистской теории” образования наций (хотя формально, конечно, советская нацполитика всю жизнь прикрывалась марксистско-ленинской риторикой в духе “четырех признаков нации”, которые товарищ Сталин почерпнул из дореволюционного словаря Брокгауза и Ефрона). Иными словами, большевики “создавали” и “разрушали” те или иные национальные нарративы, исходя из требований политического момента, а т.к. эти требования иногда менялись, менялся и подход советского руководства к той или иной нации.

Сегодня непонимание (вариант: искаженное понимание) этого универсального технократического подхода (связанного с современной государственностью как таковой) и укоренение в массах “примордиалистской теории” образования наций (утверждающей “исторически-исконное” и неизменное существование того или иного этноса/национальности) создают множество проблем, о которых все хорошо знают. “Выдуманные” народы, “уничтожение исторической памяти”, “восстановление исторической справедливости”, “вековая борьба кого-то с кем-то за что-то”, “защита исконных национальных традиций отцов”: все эти нарративы нынче широко используются не только в академических спорах и обывательских “срачах”, но и непосредственно на поле боя.

И вот значит в рамках сиюминутного интереса к азербайджанскому ирредентистскому национализму ознакомился со статьёй Харуна Йылмаза “The Soviet Union and the Construction of Azerbaijani National Identity in the 1930s”, в которой автор выдвигает версию о логике и мотивах конструирования советским руководством азербайджанской нации в конце 30-х годов XX века.

В качестве подводки (этого в статье нет) укажу, что еще в начале 20 века юный азербайджанский национальный проект имел две тенденции: 

- собственно оригинальную азербайджанскую (ака “азербайджанцы - отдельная нация”), сформулированную русифицированными (!) интеллигентами, попавшими под влияние модного тогда секуляризма, сциентизма и идей модернизации западного типа. Эта тенденция имела ярко выраженную направленность на единение “российских” и “персидских” азербайджанцев, т.к. Персидский Азербайджан не только воспринимался как “историческая колыбель” азербайджанской нации, но и как очаг иранской Конституционной революции 1905-11 гг., что очень импонировало светским националистам по “нашу” сторону реки Аракс;

- тюркофильскую тенденцию, сформулированную обучавшимися в Османской империи интеллигентами, попавшими под влияние Младотурецкой революции с её идеями “обновления” хиреющего имперского проекта.

В период российской революции 1917 года азербайджанский национализм явно склонился ко второй тенденции, что было связано с желанием массовой партии Мусават (вставшей у руля провозглашенной в мае 1918 года Азербайджанской Демократической Республики) заручиться поддержкой Турции против наседающих с севера большевиков. Хотя некоторые черты секулярно-прогрессивной тенденции мусаватисты таки переняли - например, АДР стала первой страной мусульманского мира, в которой женщины получили политические права. 

Тем не менее, АДР была провозглашена как государство азербайджанских тюрок (изначально использовался даже стилизованный флаг младотурков), где слово “Азербайджан” являлось отображением не этнической идентичности, а территории (что обозлило персидского шаха, у которого уже был свой собственный “исторически-исконный” Азербайджан). Как бы то ни было, но в те 2 года, пока существовала АДР концепция “азербайджанской нации” не получила никакого развития.

Скинувшие в 1920 АДР большевики тоже не стали упирать на “азербайджанизм” (хотя и благоволили в рамках “коренизации” представителям “старого” прогрессивного национализма, рисовавших азербайджанцев как отдельную нацию). Тут был свой смысл.

Как пишет автор, в 20-е годы отношения между РСФСР/СССР и Турцией, - где к власти пришел “наш Кемаль”, - были достаточно теплыми и Советам просто не было резона педалировать вопрос о различиях между “турецкими” и “азербайджанскими” тюрками. Наоборот, большевики пытались по максимуму использовать “азербайджанское окно” для трансляции пропаганды идеи нового мира на Восток - в первую очередь, на турецком и иранском направлении. Советский Азербайджан в этом смысле должен был стать “витриной социализма” для страдающих “тюркских братьев”, которым необходимо передать факел свободы, зажженный на берегах Каспия. Причин “отделять” советских “кавказских тюрок” (как они тогда именовались) от массы тюркоязычных народов за пределами СССР через конструирование особой “азербайджанской” идентичности не было.

Ситуация изменилась в начале 30-х.

Во-первых, и в Турции, и в Персии ударными темпами, - в рамках форсированной модернизации, - пошло формирование новых политических наций - турок и иранцев соответственно. Со всеми соответствующими элементами, вроде культурной унификации и консолидацией вокруг единого политического центра. Т.е. возникли альтернативные модели национальных этатистских проектов с участием “тюрок”, никак не связанные с социализмом. Но это еще полбеды. 

Главная опасность заключалась в том, что политические центры этих наций все сильнее отдалялись от СССР. Вопреки мечтам большевиков о создании некоей антиимпериалистической оси проснувшихся восточных народов во главе с Москвой, и в Анкаре, и в Тегеране элиты стремились к диверсификации политических, военных и экономических связей дабы не впасть в однобокую зависимость от доброго северного гиганта (реальная политика это называется).

И если поначалу в Москве этот процесс вызывал лишь легкое раздражение, то после 1933 года подозрительность стала расти стахановским темпом. Автор иллюстрирует это персидским примером: Москва, якобы, терпимо относилась к хитрым кульбитам Тегерана, стремящимся получить максимальную выгоду от маневров между советскими и британскими интересами в регионе. А проникновение немецкого капитала в Персию даже приветствовала, ибо Веймарская республика в московских головах воспринималась как хороший противовес нагло-саксонским империалистам. Однако после прихода к власти Гитлера, ситуация изменилась кардинально, и быстрое укрепление немецкого влияния в Персии (как и в Турции) теперь интерпретировалось как недружественная попытка окружения Советского Союза с юга. В итоге, в середине 1938 года все иранские подданные были высланы из СССР, а по Азербайджану прокатилась волна депортаций и репрессий, направленных на потенциально лояльные Ирану элементы. 

Нарастающая военная паника усугублялась опасениями по поводу многочисленных “внутренних врагов”, способных, из этнической солидарности, нанести "удар в спину"; хотя еще в 20-х годах обвинения в “пантюркизме” и “исламизме” довольно часто использовалось в отношении местных “контрреволюционных элементов” (которых было действительно немеряно на просторах страны, да и в самой партии), в 30-х охота на “скрытых” мусаватистов, иттихадистов, пантюркистов, турецких, иранских и немецких шпионов приобрела воистину угрожающий масштаб, увенчавшись волной “красного террора” 1937-38 гг., ударившей по Азербайджану особо сильно.

Короче, в 1933 году начинается процесс конструирования особой “азербайджанской нации” для “разрыва” имеющегося на тот момент и теперь уже нежелательного трансграничного единства между турецкими, иранскими и советскими тюрками.

В этой связи “тюркская” теория генезиса азербайджанцев постепенно вытесняется иной теорией, построенной на принципах, выдвинутых Николаем Марром, гласящей, что современное население Азербайджана есть объединение различных этносов и культур, некогда принявших тюркский язык в качестве “лингва франка”, но от этого не превратившихся в тюрок. 

И если в конце 20-х/начале 30-х подобные взгляды были лишь одной из маргинальных вариаций теории происхождения населения Азербайджана, в 1936-37 гг. “детюркизация азербайджанцев” окончательно превращается в мейнстрим, вытеснив “тюркскую” теорию в лагерь “контрреволюции”. А в официальных советских изданиях и документах титульная нация республики словно по мановению волшебной палки превращается из “тюрок” в “азербайджанцев”.

Рождение новой советской азербайджанской нации сопровождалось не только массовым очищением сфер обучения, науки и культуры от “пантюркистов” старой школы, не только переводом азербайджанского языка (именовавшегося до 1939 “тюркским”) с подозрительной “турецкой” латиницы на надежную советскую кириллицу, но и утверждением под эгидой ЦК АзКП новой версии истории Азербайджана, официально изложенной в 1939 году в первом проекте учебника для партийных кадров, написанном молодыми специалистами, выдвинувшимися после Большого Террора. Теперь историческая связь между азербайджанской нацией и другими тюркоязычными “несоветскими” народами вообще отрицалась, а корни самих азербайджанцев, - согласно возникшей в конце 30-х годов новой моде на “укоренение на территории проживания”, - возводились к древним мидянам. 

Процесс конструирования советской азербайджанской нации увенчался выпуском в 1941 году массового учебника по истории Азербайджана, в котором утверждался автохтонный характер азербайджанской нации, - наряду с грузинами и армянами, -  и полностью отрицалось влияние на её развитие “примитивных и малочисленных кочевников” (тюрок-сельджуков и арабов), время от времени набегавших на южный Кавказ. 

В дальнейшем эта политически мотивированная “мидянская автохтонная теория” происхождения азербайджанцев, выдвинутая в 1939-41 гг. в рамках укрепления новой “антитюркской” идентичности, сохранится на всем протяжении истории АзССР и послужит добрую службу в деле нарастания антииранского ирредентизма советского Баку, обоснованного ссылками на противостояние мидян и персов как на точку отсчета многовековой борьбы свободных азербайджанцев против иранского колониального ига. 

Но если в 40-х годах тезисы о “персидском колониализме” еще отвечали геополитическим интересам Страны Советов (вспоминаем тут “иранский кризис” 1946 и марионеточную Курдскую Народную Мехабадскую республику, державшуюся на штыках и финансовой помощи СССР), то в годы “застоя” антииранский курс азербайджанских историков приведет к столкновению с новым поколением советских иранистов, заинтересованных в углублении советско-иранского сотрудничества.

В тот же момент (40-е годы) азербайджанскими историками были обозначены в качестве составного элемента автохтонной азербайджанской нации кавказские албаны и каспии. Любопытно то, что “албанская теория” и поныне является основой официальной азербайджанской историографии, используемой, в том числе, государственной пропагандой республики для обоснования “исторических прав” Азербайджана на земли Армении, Карабаха и Нахичевани, где никаких армян естественно никогда не проживало, а весь комплекс материального исторического наследия (резные камни, монастыри, развалины крепостей всякие) принадлежит “кавказским албанам”.

В общем, браты, учитесь у большевиков как надо “создавать” нации, наполняя национальный нарратив и национальную идентичность тем или иным идейным содержанием. И не забывайте о том, что “история - это политика, опрокинутая в прошлое”, как говаривал бывало историк М.Н.Покровский (чью историческую школу погромили тоже в 30-х годах на фоне разворота ВКПб, в условиях нарастания военной опасности, к конструированию советско-русского великодержавного патриотизма). 

Пока это еще не стало явным, но большевики и в Центральной (ака Средней) Азии тоже заложили множество “бомб”, которые еще, к сожалению, взорвутся со стопроцентной вероятностью.

Национальная политика советской власти в этом регионе была не совсем понятна западным специалистам 20 века. В официальную коммунистическую риторику они традиционно не верили и искали потаённый смысл московской политики, сравнивая её с политикой “обычных” империалистических стран в отношении отсталых колоний. Поэтому на вопрос “Зачем большевики так странно провели административно-территориальные границы, оставив почти в каждой республике очаг потенциального напряжения” давался традиционный ответ: большевики применяли классическую формулу “разделяй и властвуй”. 

Иными словами, нарезая республиканские границы в Средней Азии, большевики руководствовались прежде всего геополитическими расчетами, игнорируя этнокультурные особенности региона. А главной геополитической задачей большевиков являлось а) предотвращение потенциальной опасности роста исламистской и пантюркистской реакции и б) предотвращение попыток отделения (для чего якобы создавались условия обеспечивающие невозможность развития республик без связи со своим великим соседом). Это был мейнстрим западной советологии в годы Холодной войны.

Однако, после крушения СССР и начала “архивной революции” подобные взгляды подверглись ревизии в сторону признания рационального подхода большевиков к административно-территориальному делению, которое, - как выяснилось, - сопровождалось как интенсивными консультациями с многочисленными экспертами (экономистами, востоковедами, этнографами), так и переговорами с самими коренными мусульманами.

Как это ни странно, но о “разделе колониального типа” Средней Азии коварными иезуитами-большевиками теперь на Западе говорят гораздо меньше, нежели в самой постсоветской Средней Азии (где все нынешние проблемы легко можно скинуть на безбожников из прошлого). Поскольку ставшие достоянием детали трансформации первоначальной постреволюционной и этнически очень размытой структуры региона, - советских Бухары, Хорезма, Киргизского края и Туркестана, - в национальные государства современного типа, - Узбекистана, Казахстана, Туркменистана, Кыргызстана и Таджикистана соответственно, - указывают, насколько сильно намучились большевики, пытаясь смягчить межплеменные трения в этом мультикультурном краю через установление четких административных границ и создать на основе этнолингвистического единства различных групп населения нации современного типа.

Достаточно вспомнить, какими столкновениями между т.н. “национальными бюро”, представлявшими интересы разных народов, сопровождалось установление границ между республиками в 1924 году. Как отчаянно представители новых туркменских, казахских, узбекских наций пытались присвоить себе права на экономически более выгодные “смешанные” районы и спихнуть соседям экономически отсталые, требующие дотаций и вложений территории. Можно вспомнить, как часто центральная Территориальная комиссия запрашивала этнографическую экспертизу в момент, когда схватившиеся между собой “нацбюро” пытались приписать то или иное смешанное население к “своей” нации. 

Тут кстати стоит отметить, что советские этнографы с дореволюционным опытом относились с предубеждением к большевистским проектам по конструированию среднеазиатских наций. Знаменитый востоковед Василий Бартольд, - один из тех, к кому обращалась советская власть по вопросу определения “национальности” многочисленных среднеазиатских общин, в записке “Об исторических взаимоотношениях турецких и иранских народностей Средней Азии” откровенно указывал, что проект создания национальных государств в Средней Азии есть искусственный процесс, строящийся на искажении исторических фактов и западноевропейской модели нацстроительства, совершенно чуждой региону.

Тем не менее, иной схемы модернизации кроме западноевропейской (воспринимавшейся марксизмом как универсальная), основанной на создании т.н. nation state большевики не признавали, поэтому процесс создания в мультикультурном архаичном аграрном регионе национальной государственной структуры западного типа продолжался, постоянно наталкиваясь на недовольство тех или иных племенных фракций, региональных клик и новых национальных элит, недовольных результатами т.н. “размежевания” (одним из таких острых столкновений был, например, вопрос о принадлежности Ташкента, - города с узбекским большинством, - который казахские партийные элиты требовали отдать КазАССР, потому что Ташкент был окружен казахскими поселениями). 

Таким образом, в результате чреды компромиссов, взаимных обменов, яростных стычек между местными элитами по поводу “исторического наследия” и экономического влияния  сформировались в более-менее адекватном виде современные государства Средней Азии, стабильность границ и внутреннюю гармонию в которых (ибо почти каждое из этих новых государств, созданных в условиях этнической чересполосицы, имело в себе неизбежные “чужеродные” очаги межэтнического напряжения, типа Ферганы, Каракалпакистана или Уйгурского района) по существу обеспечивал “арбитраж” заинтересованной в спокойствии и развитии Москвы.

Понятное дело, с исчезновением этого “арбитра” и приобретением национальными государствами Средней Азии полного суверенитета, неизбежные (абсолютно неизбежные, учитывая избранную модель госстроительства) последствия советской политики модернизации в виде пограничных споров и межэтнических конфликтов в “смешанных” районах еще дадут о себе знать. И мы, повторюсь, неизбежно еще услышим о “бомбах” коварного Ленина. 

👆В целом, большевики действительно настойчиво продавливали свою модель государственной организации в Средней Азии, попутно преодолевая сопротивление местных мусульман, которые не очень-то хотели становиться казахами, узбеками или кыргызами. Сегодняшним среднеазиатским националистам это покажется удивительным, - ибо теперь национальные государства региона, да и нации в целом, воспринимаются как “вечные” и исторически обусловленные, - но 100 лет назад многие местные мусульмане в штыки воспринимали усилия коммунистов по построению региональных nation states. Просто потому, что никакого “национального самосознания” здесь не было и в помине. Имелась племенная, религиозная, региональная, клановая самоидентификация, но не национальная, что конечно мешало модернизационным проектам советской власти, вынужденной конструировать новые нации буквально с нуля.

Причем, началось это сопротивление нацстроительству сразу же после окончания активной фазы гражданской войны.

В 1920 году Москва выдвинула первый проект территориального размежевания многоэтнической Туркестанской Советской Республики в соответствии с этно-лингвистическими критериями. 

Именно тогда впервые были введены в оборот обозначения для трех основных групп населения ТСР, которые могли бы составить отдельные национальные единицы: “узбеки” (городские и оседлые тюркоязычные, которые в имперских переписях упоминались как сарты, узбеки и тюрки), “казахи” (кипчако-казахоязычные кочевники степей) и “туркмены” (кочевники-скотоводы тюркоязычной восточно-огузской группы).

Однако эти предложения натолкнулись на недовольство местных национал-коммунистов во главе с руководителем Мусульманского комитета Туркестанской Компартии Тураром Рыскуловым, которые не только горячо выступали против разделения якобы единой “тюркской нации” (просто говорящей на разных диалектах “тюркского языка”), усматривая в этом продолжение царской колониальной политики, но и призывали к созданию независимой от РКПб Тюркской Коммунистической Партии, которая сможет эффективней “экспортировать” большевизм на мусульманский восток. Понятное дело, были и требования передачи власти местным кадрам, но эти требования звучали не очень громко и убедительно, т.к. Москва еще с 1919 года сама начала процесс активного вовлечения мусульманских кадров в аппарат ТСР, который до этого почти на 80% состоял из славян. Это спасибо Ленину, который быстро врубился, что “славянская гегемония” в республиканском руководстве питает ряды басмачей.

Заручившись поддержкой туркестанской секции коммунистов-мусульман Рыскулов отправился в Москву, где его демарш всполошил партийную верхушку. Спор с тюркскими национал-коммунистами в итоге дошел до самого Политбюро ЦК РКПб, которое в специальной резолюции от 29 июня 1920 года категорически отвергло предложение о сохранении единой тюркской республики как “противоречащее идеям Октябрьской революции”. Ну а чтобы подсластить горькую пилюлю, одновременно ЦК призвал отозвать из ТСР всех коммунистов “зараженных колониализмом и великорусским национализмом”.

Разочарованные этим решением Москвы Рыскулов и многие другие мусульманские большевики ушли в отставку с постов ТСР и были заменены куда более умеренными кадрами, которые, однако, продолжали ставить палки в колеса среднеазиатским национальным проектам.

Например, полностью провалилась первая попытка создания Горной Кара-Киргизской области в 1922 году: не только из-за того, что между различными племенными фракциями возникли разногласия вокруг административных границ, но и потому, что киргизский проект вызвал бурное возмущение кадров из Казахской (тогда Казакской) АССР, по мнению которых кара-киргизы являлись частью “казахского народа” и никакой речи об их самоопределении идти не могло.

Ровно такие же проблемы возникли и в Хорезмской Народной Советской Республике, где местные мусульманские коммунисты выражали открытое недовольство проектом создания Казахско-каракалпакской области, и в Бухарской Народной Советской Республике, где лишь под нажимом центра удалось добиться создания Восточно-Бухарской области (населенной ираноязычными гражданами,

таджиками), в то время как проживающие в Бухаре казахи и киргизы из-за сопротивления местной власти не получили вообще никакой территориальной автономии.

Кстати говоря, “фарси-таджикское” Нацбюро в этом процессе размежевания 1922-24 гг. занимало самую миролюбивую позицию. В то время как узбеки, казахи, туркмены и киргизы ломали копья вокруг каждого спорного кишлака, таджики были удовлетворены тем, что им добровольно готовы были дать, даже не пытаясь поднимать скандалы по поводу многочисленных фактов приписывания “фарси-таджикских” или “смешанных” тюрко-иранских общин к “узбекской нации”. В итоге, созданная чуть позже Таджикская АССР в составе Узбекистана имела почти нулевой экономический потенциал, а её столица Дюшамбе фактически являлась деревней с двумя сотнями жителей. Опомнились таджики только в конце 20-х, когда в ответ на рост местного национализма и низового экономического недовольства Москва вывела ТаджАССР из состава Узбекистана в отдельную республику, отклонив правда бóльшую часть территориальных требований таджикского руководства (что уже в современную эпоху порождает антисоветские мифы таджикских националистов о “предательстве коммунистами” таджикских интересов, потому что, якобы, и Бухара, и Самарканд, и Андижан, и Коканд были исконно таджикскими и не должны были быть отданы Узбекистану).

Что касается формирования Узбекской ССР в 1924 году, то парадокс в том, что практически все узбекские фракции, кланы и клики скептически восприняли идею слияния Бухары, Хорезма и бóльшей части Туркестанской АССР в единое узбекское государство. Единственной группой, активно поддержавшей московскую идею, являлась команда бухарских партийно-хозяйственных руководителей во главе с Файзуллой Ходжаевым. Причем многие низовые бухарские мусульмане-коммунисты также выступали против ликвидации Советской Бухары на том основании что Бухара, в отличие от непонятного “Узбекистана”, действительно имела многовековую историю государственности и высокий авторитет в мусульманском мире.

Почему же Ходжаев поддержал планы Москвы? Мотивы этого доподлинно неизвестны, но нарком иностранных дел Чичерин (который сам являлся противником создания Узбекистана через разрушение древних Бухары и Хорезма, полагая что это нанесет удар по авторитету СССР на Востоке) в одной из записок Политбюро ЦК РКПб, касающихся процесса размежевания от 28 мая 1924 года, предположил, что “бухарская торговая буржуазия”, нацеленная на завоевание, с опорой на Москву, руководящих высот в новой республике, стремится, с одной стороны, избавиться от бедных и пустынных туркменских районов, а с другой - желает взять под контроль перспективные хлопководческие долины Хорезма и Туркестана.

Продолжая тему “ленинских бомб” в Средней Азии, хочу заметить, что между Узбекистаном и Таджикистаном с момента получения независимости идут безостановочные “войны памяти”, которые, подобно чеховскому настенному ружью, рано или поздно (учитывая демографический рост в обеих республиках и массу экономико-территориальных противоречий) могут перерасти в настоящую стрельбу настоящими снарядами.

С одной стороны Таджикистан, подчеркивая свою тысячелетнюю историю, возводимую к Саманидскому государству (9 в.н.э.), указывает на величие арийской расы, веками господствующей над пришлыми тюрками (между прочим, 2006 был объявлен “годом Арийской цивилизации”, да и в целом “арийский миф” в современном Таджикистане процветает на зависть русским неонацистам, почему-то возомнившими арийцами именно себя), которые, - за счет “русского заговора”, тюркского коварства и предательства таджикскими коммунистами интересов своей древней нации, - присвоили себе Самарканд, Бухару и другие регионы, являющиеся исторически зоной расселения таджиков. К слову, один из самых отчаянных апологетов “арийского превосходства” таджиков над ничтожными тюрками, некогда близкий к президенту Рахмону и ныне покойный директор Института Истории Таджикистана советский академик Рахим Масов, в свое время являлся членом высшего совета Международного Евразийского Движения некоего Дугина А.Г.

С другой стороны Узбекистан, - что иронично, - робко пытается выбить у таджиков из рук тейк о принадлежности к арийской расе. Еще в 2006 узбеки были оскорблены таджикским “годом Арийской цивилизации”, а в сентябре 2023 они и сами вывели таджиков из себя, отметив 2700-летие Авесты (священной книги ирано-арийского зороастризма), которая выступает осью “арийского мифа”.

Естественно, сомнению подвергаются и претензии таджиков на узбекские города (Бухара, Самарканд, Коканд и т.д.), которые еще до недавнего времени были смешанными в языковом плане. В ход идут аргументы о том, что узбекистанские (равнинные и автохтонные) таджики не имеют ничего общего с расово неполноценными и отсталыми горными таджиками (гальча, пришлым народом), составляющими этническое ядро Таджикистана, с которыми коренные “узбекские таджики” никогда не смешивались. 

Этнографы царской России якобы ошибочно объединили два этих расово различных этноса в один народ на основе языкового единства, а за ними эту ошибку повторили большевики, дав право гальча-таджикам высказывать необоснованные претензии на территории и историческое наследие, к которому они не имеют вообще никакого отношения. А “неполноценные” таджики, вместо рассказов о “русско-узбекском коммунистическом заговоре”, должны быть благодарны безбожникам-большевикам за то, что им вообще дали право организовать собственную республику, несправедливо отторгнув от Узбекистана часть его “исторических территорий” (Худжанд и Ура-Тюбе). 

Такое дело.

Как видно, узбекско-таджикские “войны памяти” почти ничем и не отличаются от русско-украинских или армяно-азербайджанских; аргументы примерно идентичны, обвинения в сторону коммунистов стандартны, выводы просты как простой карандаш. Единственное исключение - таджики и узбеки пока что не режут друг друга в борьбе за то, чей национальный флаг будет реять над тем или иным кишлаком в горной пустыне. Но это, скорее всего, временное недоразумение: война в нашем несчастном постсоветском регионе должна продолжаться, ибо не все исторические обиды еще отомщены, не вся справедливость восстановлена и не все нации вернули свое величие.