Интервью с Томасом Венцловой, 15 декабря 1990 года, Нью-Хейвен

— Есть еще одна любопытная тема у Бродского — тема «после конца». После конца чего?

— Я склонен в этой связи говорить о посткатастрофистской или постэсхатологической поэзии — поэзии «после конца мира», каковым концом были Гулаг и Освенцим.

— В свое время вы заметили, что родной город Бродского в его стихах нередко «предстает в апокалиптическом освещении, символизируя цивилизацию, подошедшую к грани катаклизма, точнее, уже перешедшую
грань». Есть ли связь между темой города и темой конца?

— Город есть финальное состояние человечества, примерно так же, как пещера была его начальным состоянием. Это говорят и мифы о блудном Вавилоне и небесном граде, и действительность нашего времени.

— Адресатом и субъектом его стихов все чаще становится «Время в чистом виде». Чем вы объясняете его тенденцию мифологизировать время?

— Я не убежден, что Бродский мифологизирует время: с равным успехом речь могла бы идти о демифологизации. Так или иначе, на времени в огромной степени построена вся его поэтическая теория и практика. Время, в частности, связано с болью, а «человек есть испытатель боли». Отсюда же значение биографического текста для корпуса его творчества (свойство, которое Бродский разделяет с романтиками и Цветаевой, но отнюдь не с большинством поэтов двадцатого века).

Прошлой весной во время экскурсии по Переделкино, шел дождь, мы ходили с зонтами «Переделкино», отовсюду выбирались лягушки, небо было такое черное, как будто оно вообще никогда не бывало иным, нас подвели к маленькому домику, и экскурсовод начал рассказывать про Шпаликова, я сразу всё поняла, я знала, где он умер, если строишь городок для писателей, должен предполагать, что они не только жить там будут, но и умирать, и умирать, может быть, будет и правильнее им именно там, в этом маленьком писательском раю, небеса которого рдеют, как адово пламя, но всё-таки в раю.

Осенью 1974 года Шпаликову дали путевку в Переделкино. Жизнь его уже была очевидно отчаянной. Друзья это замечали, пытались помочь, но – без всякого результата.
Утром 2 ноября Шпаликов не спустился на завтрак. Горин, его сосед, заметив это, забрался к нему на второй этаж и разбил окно. Шпаликов повесился на своем красном шарфе.

Мое любимое стихотворение у него, как это иногда бывает с поэзией — первое прочитанное.

Людей теряют только раз
А потерявши, не находят
А человек гостит у вас
Прощается и в ночь уходит

А если он уходит днём
Он всё равно от вас уходит
Давай назад его вернём
Пока он площадь переходит

Давай сейчас eго вернём
Поговорим и стол накроем
Весь дом вверх дном перевернём
И праздник для него устрoим

Я прочла его впервые очень-очень давно, я тогда поссорилась с другом, которого любила, и мне казалось, это стихотворение — о том, как умирает дружба. И нет, и да, конечно, его смысл шире. Это и предсмертная записка тоже.

Я когда на меня повысила голос на полдецибела злая тётка в поликлинике

Вышла моя рецензия на фильм, который сломал мне мозг:

https://blog.okko.tv/reviews/lyubov-sovetskogo-soyuza-tovarish-tumanov-ne-grustite

Я лично, может быть, не так уж привязана к Константину Симонову, но это большой поэт большой страны. А «Жди меня» – одно из важнейших стихотворений мировой истории. Обидно за него как-то.

Кстати, много думала о «Жди меня» после просмотра, написала статью на Дзене:

https://dzen.ru/a/Zy3Kd9eKzwo2YpFl

Два года назад, в таком же пасмурном ноябре, мы с писателями Ромой Декабревым и Ритой Ронжиной говорили, что Пессоа нужно читать как настольную книгу. Не то, чтобы я помню всё на свете, но это – помню.

Пессоа появился в моей жизни как-то внезапно, давно-давно (а вот это – совсем не помню). Я читала его последовательно, фрагментарно, вдумчиво, небрежно, а потом перестала. Почувствовала вдруг, что устала, что это не моя настольная книга, я просто хотела, чтобы была моя. Мне для этой книги было слишком беспокойно.

А в понедельник вытащила из шкафа кучу всего, выбирая, что почитать в ванне. Нашла его. Взяла почему-то.

В общем-то, «Книга непокоя» – это даже не настольная книга, а книга-встреча, книга-диалог. Я задаю вопрос, потом читаю ответ на случайной странице. Чтение может быть произвольным – позвольте книге выбрать самой, прочтите пару страниц, потом еще пару, затем еще. Можно играть в классики (или в бисер, но тут сложнее). Предупреждаю, что отвечать Пессоа будет на настоящий вопрос, а не обязательно на тот, который задан. И он может быть довольно угрюм. Спрашивать, кстати, не обязательно, просто позвольте ему говорить. Он умеет наблюдать такие вещи, которые вообще никто в мире не наблюдал.

«В некоторые очень ясные мгновения размышлений, например когда вечерами я блуждаю по улицам и наблюдаю, каждый человек приносит мне какую-нибудь новость, каждый дом сообщает мне что-то новое, каждая вывеска содержит объявление для меня.
Моя молчаливая прогулка — это постоянная беседа, и все мы — люди, дома, камни, вывески и небо — представляем собой толпу друзей, толкающих друг друга словами в великой процессии Судьбы».

Да…….

Вот и кончается время, великое время, гибнет в агонии Троя, могучая Троя.

Вот и кончаются мысли, великие мысли. Еду в вагоне метро я, в загоне метро я.

Разум в огне, он в агоне, огне и агоне, бьются в агонии мысли, вагонные мысли, насмерть дробясь о табличку, слова на табличке:

“…старших кассиров билетных, кассиров билетных”. Ужасом едким и жгучим, едким и жгучим, мыслью последней я мучим, единственной мучим: — Где же возьмут они столько, найдут они столько “…старших кассиров билетных, кассиров билетных”? Где эти все Хрисеиды, где те Брисеиды, эти Елены, Парисы, красавцы Парисы? Плачь же по Гектору, Троя, рыдай по героям, “…старшим кассирам билетным, кассирам билетным”. “…бывшимкассирамбилетнымкассирамбилетным”. …павшим билетным кассирам, кассирам, о, боги!

Владимир Строчков

Я убеждена, что хороший роман узнается по первому предложению. Первые строки «Доктора Живаго» я перечитывала раз десять, еще не веря, что они именно такие.

Шли и шли и пели «Вечную память», и, когда останавливались, казалось, что ее по-залаженному продолжают петь ноги, лошади, дуновения ветра.

В карандашной рукописи 1946 года роман назывался «Смерти не будет». Там же стоял эпиграф из Откровения Иоанна Богослова: «И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопль, ни болезни уже не будет, ибо прежнее пошло». Удивительно, конечно, какой тяжелой была история с написанием и публикацией романа. Не могу Пастернака тут ни осудить, ни одобрить – эта дилемма вне моего уровня размышлений. Но до сих пор помню с ученических лет, как Пастернак писал Шаламову, что он закончил роман, исполнил миссию, возложенную Богом, но ничего не изменилось. Изменилось, на самом деле, всегда меняется.

Я читала «Доктора Живаго» в школе или в университете, помню, что он прошел мимо меня, я как-то испугалась его мощи. А сейчас читаю и выделяют каждую цитату:

С неба оборот за оборотом бесконечными мотками падала на землю белая ткань, обвивая ее погребальными пеленами. Вьюга была одна на свете, ничто с ней не соперничало.

А что такое история? Это установление вековых работ по последовательной разгадке смерти и ее будущему преодолению.

Века и поколенья только после Христа вздохнули свободно. Только после него началась жизнь в потомстве, и человек умирает не на улице под забором, а у себя в истории, в разгаре работ, посвященных преодолению смерти, умирает, сам посвященный этой теме.

Чего бы ему больше всего хотелось? Ему представилось, что больше всего хотел бы он когда-нибудь еще раз свалиться в пруд с Надею и много бы отдал сейчас, чтобы знать, будет ли это когда-нибудь или нет.

Почему-то тяжело представить, как в Переделкино праздновали Нобелевскую премию по литературе. Как пришли гости. Как Чуковский, много лет не употреблявший алкоголь, решил сделать исключение. Как сделали снимки, а на них все счастливы.

На следующий день к Пастернаку пошел Федин просить отказаться от премии. Почему-то особенно мне больно, что это был его друг, но Федина я тоже могу понять. Не могу — что он, болеющий, не пришел на похороны. И прав был раздраженный Каверин, когда уточнял в письме, неужели Федину не было видно, как гроб Пастернака несли под окнами его дома.

«Напрасно Вы думаете, что я чем-то был до романа. Я начинаюсь только с этой книги, всё, что было прежде, — чепуха».