Закончила «Автобиографию красного» Энн Карсон. Начала в самолете в 4 утра, зачем-то читала целый час в темноте над Уральскими горами, не могла оторваться.
Выделяла и копировала почти на каждой странице. Это история о Герионе — чудовище, убитом Гераклом. Вместе с маленькой собачкой. И красным цвете. И о вулканах.
Стесихор высвободил бытие. Все субстанции в мире оказались парящими в воздухе. Внезапно не стало препятствий для того, чтобы лошади были с копытами полыми. Или река – корнем серебряной. Или ребенок – без царапинки. Или ад – таким же глубоким, как высóко солнце. Или Геракл – невзгодно могучим. Или планета – посреди ночи застывшей. Или страдающий бессонницей – изгнанным из радости. Или убийства – сливочно-черными.
Много ли маленьких мальчиков которые думают что они
Чудовища? Но в моем случае я прав сказал Герион
Псу они сидели на утесе Пес смотрел на него
Радостно
Когда Герион был маленьким, он любил спать, но еще больше он любил просыпаться.
Выделяла и копировала почти на каждой странице. Это история о Герионе — чудовище, убитом Гераклом. Вместе с маленькой собачкой. И красным цвете. И о вулканах.
Стесихор высвободил бытие. Все субстанции в мире оказались парящими в воздухе. Внезапно не стало препятствий для того, чтобы лошади были с копытами полыми. Или река – корнем серебряной. Или ребенок – без царапинки. Или ад – таким же глубоким, как высóко солнце. Или Геракл – невзгодно могучим. Или планета – посреди ночи застывшей. Или страдающий бессонницей – изгнанным из радости. Или убийства – сливочно-черными.
Много ли маленьких мальчиков которые думают что они
Чудовища? Но в моем случае я прав сказал Герион
Псу они сидели на утесе Пес смотрел на него
Радостно
Когда Герион был маленьким, он любил спать, но еще больше он любил просыпаться.
Прочла в Библиотеке Маяковского лекцию о постмодернизме и главных постмодернистских романах XXI века. Разумеется, охватили не всё (иначе пришлось бы задержаться примерно до утра). Очень понравился диалог, зрители. ❤️ Спасибо всем, кто пришел!
А постмодернизм — всё ещё — это Симпсоны, где Мо Сизлак облепляет бар глазными яблоками и на недоумение посетителей отвечает, мол, ну это постмодернизм. Хэй-хо. Как вечно заканчивал мысли Курт Воннегут.
А постмодернизм — всё ещё — это Симпсоны, где Мо Сизлак облепляет бар глазными яблоками и на недоумение посетителей отвечает, мол, ну это постмодернизм. Хэй-хо. Как вечно заканчивал мысли Курт Воннегут.
27 января 1944 года, в 20:00, Ленинград салютовал 24 залпами из 324 орудий в честь полного освобождения города от блокады.
Ольга Берггольц в тот же день написала «Ленинградский салют», одно из моих любимых блокадных стихотворений:
Так пусть же мир сегодня слышит
салюта русского раскат.
Да, это мстит, ликует, дышит
Победоносный Ленинград.
Евгений Водолазкин в книге «Соловьев и Ларионов» писал: «Подобно кадетам других корпусов, у питомцев Второго корпуса было лишь одно ограничение: им запрещалось ходить по солнечной стороне Невского проспекта». Такое разделение действительно существует. Четная сторона Невского проспекта считается солнечной, нечетная – теневой.
На солнечной, радостной стороне Невского есть дом #14. На нем – голубая надпись с белыми буквами по трафарету. «Граждане! При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна». Я иногда думаю, конечно, они били по солнечной стороне — не потому что занимали такие позиции, не потому что так работают законы физики, а потому что такова символическая природа вещей. Та же Берггольц писала: «Нас по улыбке узнают».
Когда идешь по Невскому проспекту и радостно предчувствуешь, что скоро из-за угла позолотой и бирюзой появится Дворцовая площадь, а за ней – Дворцовый мост и вся Нева, свободная до горизонта, глаз всё равно выхватывает из общей серости надпись – «Граждане! При артобстреле…».
Из воспоминаний Нины Захарьевой, медицинского работника: «Синие прямоугольники намалеваны на стенах домов. На них белые надписи: «Граждане! При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна». На нашем доме два — с Большого, и с линии.
Солнце и чистое небо. Пролетел паучок-путешественник на своем парашюте. Значит, все еще бабье лето».
Из воспоминаний Грязнова А.А.: «Глинский предложил мне взять его кота за 300 грамм хлеба, я согласился. Было уже 7 часов, я уже было собрался выйти, но ужасающей силы артиллерийский обстрел Петроградской стороны заставил меня воздержаться выйти на улицу, да притом я находился в страшно нервном и лихорадочной состоянии от мысли, как это я пойду, возьму кота и буду его убивать? Ведь до сих пор я и птички не трогал, а тут домашнее животное!
Ведь, в сущности разобраться, что из себя представляет, к примеру, моя дневная еда?
1) Утром: три стакана жидкого кофе или чая без сахара с тремя ломтиками хлеба, в лучшей случае с сыром или с жиром.
2) Обед: жидкий суп и в лучшей случае конская, очень невкусная, котлетка и 2 кусочка хлеба.
3) Ужин: три стакана кофе с 3-мя ломтиками хлеба и иногда, если суп в столовой довольно «густой», то эту густоту я собираю и, съев жидкость, ужинаю, согревая эту густоту. Вот и все. Насколько это сытно судите сами, читающие эти строки.
Я не буду останавливаться в подробностях, как я получил кота, засовывая его в мешок, как я его убивал на задней дворе, как сдирал шкуру уже дома и разрезал его на части».
Из воспоминаний Павла Лукницого: «Блокады нет. Блокада снята. Немцы под Ленинградом разгромлены, уничтожены, жалкие их остатки отброшены в глухие болота и бегут в панике, в страхе, унынии. А в Ленинграде моем, победившем, гордом и счастливом, — великая торжественная тишина!»
Подлинные квадратики, предупреждающие об артобстреле, не сохранились. На всех домах, включая дом номер 14 по Невскому проспекту, надписи воссозданы и сопровождены текстом: «В память о героизме и мужестве ленинградцев в дни 900-дневной блокады города сохранена эта надпись».
Я бы хотела, чтобы мне, как герою книги Евгения Водолазкина, запретили ходить по солнечной стороне Невского проспекта. Потому что мне страшно и больно. Потому что ты смеешься, предчувствуешь Эрмитаж, «врезан Исаакий в вышине», может быть, покупаешь кофе, а потом город вдруг блестит голубым квадратом, и ты больше не можешь веселиться, и опускаешь голову, и думаешь почему-то, ну, я думаю: да будет сердце счастьем озаряться у каждого, кому проговорят, ты любишь так, как любят ленинградцы, да будет мерой чести Ленинград.
Здесь умирали люди. Здесь была война. При артобстреле та часть улицы была наиболее опасна.
Ольга Берггольц в тот же день написала «Ленинградский салют», одно из моих любимых блокадных стихотворений:
Так пусть же мир сегодня слышит
салюта русского раскат.
Да, это мстит, ликует, дышит
Победоносный Ленинград.
Евгений Водолазкин в книге «Соловьев и Ларионов» писал: «Подобно кадетам других корпусов, у питомцев Второго корпуса было лишь одно ограничение: им запрещалось ходить по солнечной стороне Невского проспекта». Такое разделение действительно существует. Четная сторона Невского проспекта считается солнечной, нечетная – теневой.
На солнечной, радостной стороне Невского есть дом #14. На нем – голубая надпись с белыми буквами по трафарету. «Граждане! При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна». Я иногда думаю, конечно, они били по солнечной стороне — не потому что занимали такие позиции, не потому что так работают законы физики, а потому что такова символическая природа вещей. Та же Берггольц писала: «Нас по улыбке узнают».
Когда идешь по Невскому проспекту и радостно предчувствуешь, что скоро из-за угла позолотой и бирюзой появится Дворцовая площадь, а за ней – Дворцовый мост и вся Нева, свободная до горизонта, глаз всё равно выхватывает из общей серости надпись – «Граждане! При артобстреле…».
Из воспоминаний Нины Захарьевой, медицинского работника: «Синие прямоугольники намалеваны на стенах домов. На них белые надписи: «Граждане! При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна». На нашем доме два — с Большого, и с линии.
Солнце и чистое небо. Пролетел паучок-путешественник на своем парашюте. Значит, все еще бабье лето».
Из воспоминаний Грязнова А.А.: «Глинский предложил мне взять его кота за 300 грамм хлеба, я согласился. Было уже 7 часов, я уже было собрался выйти, но ужасающей силы артиллерийский обстрел Петроградской стороны заставил меня воздержаться выйти на улицу, да притом я находился в страшно нервном и лихорадочной состоянии от мысли, как это я пойду, возьму кота и буду его убивать? Ведь до сих пор я и птички не трогал, а тут домашнее животное!
Ведь, в сущности разобраться, что из себя представляет, к примеру, моя дневная еда?
1) Утром: три стакана жидкого кофе или чая без сахара с тремя ломтиками хлеба, в лучшей случае с сыром или с жиром.
2) Обед: жидкий суп и в лучшей случае конская, очень невкусная, котлетка и 2 кусочка хлеба.
3) Ужин: три стакана кофе с 3-мя ломтиками хлеба и иногда, если суп в столовой довольно «густой», то эту густоту я собираю и, съев жидкость, ужинаю, согревая эту густоту. Вот и все. Насколько это сытно судите сами, читающие эти строки.
Я не буду останавливаться в подробностях, как я получил кота, засовывая его в мешок, как я его убивал на задней дворе, как сдирал шкуру уже дома и разрезал его на части».
Из воспоминаний Павла Лукницого: «Блокады нет. Блокада снята. Немцы под Ленинградом разгромлены, уничтожены, жалкие их остатки отброшены в глухие болота и бегут в панике, в страхе, унынии. А в Ленинграде моем, победившем, гордом и счастливом, — великая торжественная тишина!»
Подлинные квадратики, предупреждающие об артобстреле, не сохранились. На всех домах, включая дом номер 14 по Невскому проспекту, надписи воссозданы и сопровождены текстом: «В память о героизме и мужестве ленинградцев в дни 900-дневной блокады города сохранена эта надпись».
Я бы хотела, чтобы мне, как герою книги Евгения Водолазкина, запретили ходить по солнечной стороне Невского проспекта. Потому что мне страшно и больно. Потому что ты смеешься, предчувствуешь Эрмитаж, «врезан Исаакий в вышине», может быть, покупаешь кофе, а потом город вдруг блестит голубым квадратом, и ты больше не можешь веселиться, и опускаешь голову, и думаешь почему-то, ну, я думаю: да будет сердце счастьем озаряться у каждого, кому проговорят, ты любишь так, как любят ленинградцы, да будет мерой чести Ленинград.
Здесь умирали люди. Здесь была война. При артобстреле та часть улицы была наиболее опасна.
На фотографии – оркестранты Симфонического оркестра Ленинградской филармонии, первые исполнители Седьмой симфонии Шостаковича в блокадном Ленинграде в день концерта 27 января 1964 года.
Из воспоминаний балерины Ольги Иордан о премьере в 1942 году: «Концерт должен был начаться в 4 часа, а отбой тревоги прозвучал без четверти четыре. Ясно же – концерт срывается, никто же не соберется. На всякий случай, для очистки совести, звоню в Филармонию и узнаю, что концерт начинается.
- И публика собралась?
- Полный зал…»
Из воспоминаний балерины Ольги Иордан о премьере в 1942 году: «Концерт должен был начаться в 4 часа, а отбой тревоги прозвучал без четверти четыре. Ясно же – концерт срывается, никто же не соберется. На всякий случай, для очистки совести, звоню в Филармонию и узнаю, что концерт начинается.
- И публика собралась?
- Полный зал…»
Фотографии блокадного Ленинграда. Первый снимок — Дворцовая площадь, уже переименована, 1944 год. Второй — танки под аркой Главного штаба, 1942 год. Третий – дом на углу Гоголя и Кирпичного переулка, точнее, наверное, бывший дом, 1941 год. Четвертый — Гостиный двор, 1942 года.
Дэвид Фостер Уоллес совершил самоубийство 12 сентября 2008 года, повесившись в собственном доме в Клермонте. Через три года его друг, писатель Джонатан Франзен написал эссе «Farther Away», полное злобы, гнева и боли. В нем он наблюдает за природой, рассуждает о прочитанной литературе и выбирает место, где развеять прах друга.
Эссе Франзена многие назвали «осквернением могилы». Франзен в нем последовательно и дотошно перечисляет все недостатки Уоллеса, все моменты их расхождений и обид. Что ж, вероятно, критики этого эссе никогда не имели лучших друзей, которые вдруг исчезли.
Приведу одну цитату, всего одну: «Он был болен, да, и в каком-то смысле история моей дружбы с ним заключается просто в том, что я любил человека, который был болен. Затем этот человек в депрессии покончил с собой способом, рассчитанным на то, чтобы причинить максимальную боль тем, кого он любил больше всего, а мы, кто любил его, остались злыми и преданными».
Это душераздирающий текст. Но есть еще один. Тоже: от Франзена — к Уоллесу. Это элегия, прочитанная Франзеном на панихиде по Уоллесу, в Нью-Йорке 23 октября 2008 года. Перевела сама, не очень хорошо:
«Не так много вещей в жизни давали мне большее ощущение победы, чем заставить Дэйва рассмеяться».
«… я мог бы рассказать вам истории о том, как однажды мы с ним немного поругались в дороге, или мог бы рассказать о мятном аромате грушанки, которую он жевал в моей маленькой квартире [речь идет о популярных в Америке леденцах], когда оставался у меня, или о неловких шахматных партиях, в которые мы играли, и еще более неловких теннисных партиях — утешительная структура игр в сравнении со странным глубоким братским соперничеством, кипящим под ними, — но на самом деле главным было письмо. Из того времени, что я дружил с Дэйвом, самым интенсивным общением с ним стал период, ночь за ночью, в течение десяти дней, когда я сидел в своем кресле и читал рукопись "Бесконечной шутки". В этой книге он впервые устроил себя и мир так, как хотел, чтобы они были устроены. На самом микроскопическом уровне: Дэйв Уоллес был самым страстным и точным пунктуатором прозы, какой когда-либо существовал на земле. На самом глобальном уровне: он написал тысячу страниц шуток мирового уровня, которые, хотя стиль и качество юмора никогда не менялись, становились все менее и менее смешными, раздел за разделом, пока к концу книги вы не почувствуете, что название вполне можно изменить на Бесконечную Печаль».
«Я мог бы рассказать вам десять разных версий того, что случилось вечером 12 сентября, некоторые из них очень мрачные, некоторые из них очень злят меня. <…> Но есть одна конкретная не такая уж мрачная история, которая, как я знаю, является правдой и которую я хочу рассказать сейчас: было большим счастьем, привилегией и бесконечно интересным испытанием — быть другом Дэйва».
«…в августе, по телефону, он попросил меня рассказать ему историю о том, как всё станет лучше. Я повторил ему многое из того, что он говорил мне в наших разговорах в течение прошлого года. Я сказал, что он находится в ужасном и опасном положении, потому что он пытается внести реальные изменения как человек и как писатель. Я сказал, что в последний раз, когда он пережил околосмертный опыт, он вышел и очень быстро написал книгу, которая была на световые годы дальше того, что он делал до своего краха. Я сказал, что он упрямый помешанный на контроле всезнайка — «Ты тоже!» — бросил он мне в ответ, — и я сказал, что такие люди, как мы, так боятся отказаться от контроля, что иногда единственный способ заставить себя открыться и измениться — это довести себя до состояния страдания и грани самоуничтожения. Я сказал, что он предпринял смену лекарств, потому что хотел вырасти и жить лучше. Я сказал, что, по-моему, его лучшее произведение еще впереди. И он сказал: «Мне нравится эта история. Не мог бы ты сделать мне одолжение и звонить мне каждые четыре или пять дней и рассказывать еще одну подобную историю?»
К сожалению, у меня был только один шанс рассказать ему эту историю, и к тому времени он ее уже не слышал».
Эссе Франзена многие назвали «осквернением могилы». Франзен в нем последовательно и дотошно перечисляет все недостатки Уоллеса, все моменты их расхождений и обид. Что ж, вероятно, критики этого эссе никогда не имели лучших друзей, которые вдруг исчезли.
Приведу одну цитату, всего одну: «Он был болен, да, и в каком-то смысле история моей дружбы с ним заключается просто в том, что я любил человека, который был болен. Затем этот человек в депрессии покончил с собой способом, рассчитанным на то, чтобы причинить максимальную боль тем, кого он любил больше всего, а мы, кто любил его, остались злыми и преданными».
Это душераздирающий текст. Но есть еще один. Тоже: от Франзена — к Уоллесу. Это элегия, прочитанная Франзеном на панихиде по Уоллесу, в Нью-Йорке 23 октября 2008 года. Перевела сама, не очень хорошо:
«Не так много вещей в жизни давали мне большее ощущение победы, чем заставить Дэйва рассмеяться».
«… я мог бы рассказать вам истории о том, как однажды мы с ним немного поругались в дороге, или мог бы рассказать о мятном аромате грушанки, которую он жевал в моей маленькой квартире [речь идет о популярных в Америке леденцах], когда оставался у меня, или о неловких шахматных партиях, в которые мы играли, и еще более неловких теннисных партиях — утешительная структура игр в сравнении со странным глубоким братским соперничеством, кипящим под ними, — но на самом деле главным было письмо. Из того времени, что я дружил с Дэйвом, самым интенсивным общением с ним стал период, ночь за ночью, в течение десяти дней, когда я сидел в своем кресле и читал рукопись "Бесконечной шутки". В этой книге он впервые устроил себя и мир так, как хотел, чтобы они были устроены. На самом микроскопическом уровне: Дэйв Уоллес был самым страстным и точным пунктуатором прозы, какой когда-либо существовал на земле. На самом глобальном уровне: он написал тысячу страниц шуток мирового уровня, которые, хотя стиль и качество юмора никогда не менялись, становились все менее и менее смешными, раздел за разделом, пока к концу книги вы не почувствуете, что название вполне можно изменить на Бесконечную Печаль».
«Я мог бы рассказать вам десять разных версий того, что случилось вечером 12 сентября, некоторые из них очень мрачные, некоторые из них очень злят меня. <…> Но есть одна конкретная не такая уж мрачная история, которая, как я знаю, является правдой и которую я хочу рассказать сейчас: было большим счастьем, привилегией и бесконечно интересным испытанием — быть другом Дэйва».
«…в августе, по телефону, он попросил меня рассказать ему историю о том, как всё станет лучше. Я повторил ему многое из того, что он говорил мне в наших разговорах в течение прошлого года. Я сказал, что он находится в ужасном и опасном положении, потому что он пытается внести реальные изменения как человек и как писатель. Я сказал, что в последний раз, когда он пережил околосмертный опыт, он вышел и очень быстро написал книгу, которая была на световые годы дальше того, что он делал до своего краха. Я сказал, что он упрямый помешанный на контроле всезнайка — «Ты тоже!» — бросил он мне в ответ, — и я сказал, что такие люди, как мы, так боятся отказаться от контроля, что иногда единственный способ заставить себя открыться и измениться — это довести себя до состояния страдания и грани самоуничтожения. Я сказал, что он предпринял смену лекарств, потому что хотел вырасти и жить лучше. Я сказал, что, по-моему, его лучшее произведение еще впереди. И он сказал: «Мне нравится эта история. Не мог бы ты сделать мне одолжение и звонить мне каждые четыре или пять дней и рассказывать еще одну подобную историю?»
К сожалению, у меня был только один шанс рассказать ему эту историю, и к тому времени он ее уже не слышал».
«Вовка, я влюбился в одну фрау»
В наушниках — OQJAV, на улице — снег, и значит самое время для «Фрау». Не буду рассказывать, что это один из самых тонких, красивых и особенных фильмов прошлого годао любви об одиночестве. Все и так знают.
Продавец магазина «Охотник и рыболов» Ваня (Вадик Королев) мечтает о жене, пишет Ледяную сказку, которую хранит в морозилке, называет всех женщин «фрау» и обожает «Легенду об Уленшпигеле». Он носит васильки балерине Пермского театра оперы и балета Кристине (Лиза Янковская). Кристина «хочет сдохнуть».
Фильм всё время сталкивается сам с собой – в нем есть реальная и сказочная часть, и в реальной части есть зимний и летний периоды, две бабушкины квартиры, две семьи, две рыбалки, две болезни, город и деревня, семья с отцом и без отца, советский быт и российская тоска; в общем, всё, чтобы подчеркнуть, насколько герои противоположны друг другу. Прочитала у кого-то в рецензии, что это драмеди о попытках миллениалов избавиться от одиночества. Отчасти, наверное. Мотив одиночества очень понятный. Главный герой в кроссворде на вопрос «Один из смертных грехов» выводит «Одиночество». Но увидела еще кое-что: это история о том, что сказочный мир искусства с великолепной «Жизелью» может быть пустым, а будни продавца могут быть искусством. И вот этот переворот стал для меня в фильме самым важным. Это редкая отчетливо метамодернистская картина (во второй части гораздо меньше, чем в первой) с отсылками к лучшим фильмам советской классики и Уэсу Андерсону.
Очень хорошо показали, что бывает с мальчиками, мечтающими о принцессах, и с девочками, мечтающими о рыцарях, когда их мечты исполняются. Но мне бы больше понравилось, честно говоря, если бы это была счастливая история, если бы Крис засушивала в гербарий его цветочки и слушала радиоспектакли в обнимку с плюшевым тигром, пока Ваня на рыбалке. Так не бывает в жизни, вот и случилось бы хоть в песне.
Как я не знал тебя прежде
Сонно-красивую, злую на ранний будильник
Как проходил где-то рядом
Пиная асфальт, а ты даже ещё не родилась
Как ты красиво орёшь
Это твоё, продолжай
Как ты учишь английский
Остановитесь падать и падать
Сегодня приснись
Сегодня приснись мне
Это строчки из нового альбома Вадика Королева, посвященные, конечно, Лизе Янковской.
В наушниках — OQJAV, на улице — снег, и значит самое время для «Фрау». Не буду рассказывать, что это один из самых тонких, красивых и особенных фильмов прошлого года
Продавец магазина «Охотник и рыболов» Ваня (Вадик Королев) мечтает о жене, пишет Ледяную сказку, которую хранит в морозилке, называет всех женщин «фрау» и обожает «Легенду об Уленшпигеле». Он носит васильки балерине Пермского театра оперы и балета Кристине (Лиза Янковская). Кристина «хочет сдохнуть».
Фильм всё время сталкивается сам с собой – в нем есть реальная и сказочная часть, и в реальной части есть зимний и летний периоды, две бабушкины квартиры, две семьи, две рыбалки, две болезни, город и деревня, семья с отцом и без отца, советский быт и российская тоска; в общем, всё, чтобы подчеркнуть, насколько герои противоположны друг другу. Прочитала у кого-то в рецензии, что это драмеди о попытках миллениалов избавиться от одиночества. Отчасти, наверное. Мотив одиночества очень понятный. Главный герой в кроссворде на вопрос «Один из смертных грехов» выводит «Одиночество». Но увидела еще кое-что: это история о том, что сказочный мир искусства с великолепной «Жизелью» может быть пустым, а будни продавца могут быть искусством. И вот этот переворот стал для меня в фильме самым важным. Это редкая отчетливо метамодернистская картина (во второй части гораздо меньше, чем в первой) с отсылками к лучшим фильмам советской классики и Уэсу Андерсону.
Очень хорошо показали, что бывает с мальчиками, мечтающими о принцессах, и с девочками, мечтающими о рыцарях, когда их мечты исполняются. Но мне бы больше понравилось, честно говоря, если бы это была счастливая история, если бы Крис засушивала в гербарий его цветочки и слушала радиоспектакли в обнимку с плюшевым тигром, пока Ваня на рыбалке. Так не бывает в жизни, вот и случилось бы хоть в песне.
Как я не знал тебя прежде
Сонно-красивую, злую на ранний будильник
Как проходил где-то рядом
Пиная асфальт, а ты даже ещё не родилась
Как ты красиво орёшь
Это твоё, продолжай
Как ты учишь английский
Остановитесь падать и падать
Сегодня приснись
Сегодня приснись мне
Это строчки из нового альбома Вадика Королева, посвященные, конечно, Лизе Янковской.
Дочитала «Доктора Живаго».
Всё, что в юности казалось неясным, поспешным, странным, теперь уложилось на свои места, и такой страшный порядок случился, как в доме Лары и Живаго в Варыкино, такой невозможный порядок — зимняя ночь, волки воют, и Живаго выходит на крыльцо. Как же я плакала. Я ни над одной книгой прежде так не плакала, сколько в этом романе боли и тоски за Россию, за человека; как пронзительно всё заканчивается Блоком и его «мы дети страшных лет России», только при Блоке фигурально, а при Пастернаке — буквально. И дети – дети, и страхи – страхи, и Россия – Россия, и смерть неизбежна. Как же Пастернак сумел всё это в себе вынести.
Цитаты перечитываю и опять плачу, не сочтите за позу, мне просто кажется, это самое естественное, что можно после Пастернака сделать. Выплакать из себя трагедию народа.
Они любили друг друга потому, что так хотели все кругом: земля под ними, небо над их головами, облака и деревья. Их любовь нравилась окружающим еще, может быть, больше, чем им самим. Незнакомым на улице, выстраивающимся на прогулке далям, комнатам, в которых они селились и встречались.
Она была девочкой, ребенком, а настороженную мысль, тревогу века уже можно было прочесть на ее лице, в ее глазах.
Прелесть моя незабвенная! Пока тебя помнят вгибы локтей моих, пока еще ты на руках и губах моих, я побуду с тобой. Я выплачу слезы о тебе в чем-нибудь достойном, остающемся. Я запишу память о тебе в нежном, нежном, щемяще печальном изображении. Я останусь тут, пока этого не сделаю. А потом и сам уеду. Вот как я изображу тебя. Я положу черты твои на бумагу, как после страшной бури, взрывающей море до основания, ложатся на песок следы сильнейшей, дальше всего доплескивавшейся волны.
Иногда встречается на свете большое и сильное чувство. К нему всегда примешивается жалость. Предмет нашего обожания тем более кажется нам жертвою, чем более мы любим. У некоторых сострадание к женщине переходит все мыслимые пределы. Их отзывчивость помещает ее в несбыточные, не находимые на свете, в одном воображении существующие положения, и они ревнуют ее к окружающему воздуху, к законам природы, к протекшим до нее тысячелетиям.
В местности было что-то замкнутое, недосказанное. От нее веяло пугачевщиной в преломлении Пушкина, азиатчиной аксаковских описаний.
Как-то на лекции Быкова (признан, кажется, иноагентом) от него услышала, что в XX веке есть два великих романа — «Доктор Фаустус» и «Доктор Живаго». Вообще не поняла тогда. А теперь поняла. Это долгая-долгая панихида по России.
Всё, что в юности казалось неясным, поспешным, странным, теперь уложилось на свои места, и такой страшный порядок случился, как в доме Лары и Живаго в Варыкино, такой невозможный порядок — зимняя ночь, волки воют, и Живаго выходит на крыльцо. Как же я плакала. Я ни над одной книгой прежде так не плакала, сколько в этом романе боли и тоски за Россию, за человека; как пронзительно всё заканчивается Блоком и его «мы дети страшных лет России», только при Блоке фигурально, а при Пастернаке — буквально. И дети – дети, и страхи – страхи, и Россия – Россия, и смерть неизбежна. Как же Пастернак сумел всё это в себе вынести.
Цитаты перечитываю и опять плачу, не сочтите за позу, мне просто кажется, это самое естественное, что можно после Пастернака сделать. Выплакать из себя трагедию народа.
Они любили друг друга потому, что так хотели все кругом: земля под ними, небо над их головами, облака и деревья. Их любовь нравилась окружающим еще, может быть, больше, чем им самим. Незнакомым на улице, выстраивающимся на прогулке далям, комнатам, в которых они селились и встречались.
Она была девочкой, ребенком, а настороженную мысль, тревогу века уже можно было прочесть на ее лице, в ее глазах.
Прелесть моя незабвенная! Пока тебя помнят вгибы локтей моих, пока еще ты на руках и губах моих, я побуду с тобой. Я выплачу слезы о тебе в чем-нибудь достойном, остающемся. Я запишу память о тебе в нежном, нежном, щемяще печальном изображении. Я останусь тут, пока этого не сделаю. А потом и сам уеду. Вот как я изображу тебя. Я положу черты твои на бумагу, как после страшной бури, взрывающей море до основания, ложатся на песок следы сильнейшей, дальше всего доплескивавшейся волны.
Иногда встречается на свете большое и сильное чувство. К нему всегда примешивается жалость. Предмет нашего обожания тем более кажется нам жертвою, чем более мы любим. У некоторых сострадание к женщине переходит все мыслимые пределы. Их отзывчивость помещает ее в несбыточные, не находимые на свете, в одном воображении существующие положения, и они ревнуют ее к окружающему воздуху, к законам природы, к протекшим до нее тысячелетиям.
В местности было что-то замкнутое, недосказанное. От нее веяло пугачевщиной в преломлении Пушкина, азиатчиной аксаковских описаний.
Как-то на лекции Быкова (признан, кажется, иноагентом) от него услышала, что в XX веке есть два великих романа — «Доктор Фаустус» и «Доктор Живаго». Вообще не поняла тогда. А теперь поняла. Это долгая-долгая панихида по России.
Forwarded from Застольные беседы Павла Мицкевича (Mickevich)
Если верить позднему Витгенштейну, –
мир человека есть мир языка –
будь то Непорочная Дева или стакан портвейна,
юное небо или сохнущий музыкант.
Сухой музыкант или музыкант мокрый –
мир есть то, что о нем говорят.
Вводится термин языковые игры:
наука, религия, диамат.
Игра путь, игра икс, игра проза,
игра в плотно прилегающих ОЗК.
Все т. н. проклятые вопросы
лежат за пределом возможностей языка.
Например, когда я приближаю глаза к глазам ее,
пытаясь понять, в чем смысл жизни наверняка, –
небытие определяет мое сознание,
балансируя на кончике языка.
Эту пограничную зону еще даосы маркировали,
стремясь к невесомости, отпиливая киль:
"Когда Тысячеокий говорил о пыли,
он говорил о ней как не-о-пыли,
поэтому мы называем ее: пыль".
Если от Витгенштейна идти в направлении новой веры,
отдаляясь от лунного кружева отблескивающих дорог,
можно предположить конец языковой эры,
определив нынешнюю ситуацию как порог,
когда речевое крошево, облетая, уходит в прошлое,
и ты не прижимаешься лбом к стеклу,
а смотришь сущности открытыми в их сложности,
и диким кажется, что ты похожа на я тебя люблю,
что колокол похож на звон его по ком,
что мир похож на быть или не быть,
что миг похож на грустно и легко
и что любить тебя похоже на любить.
С. Соловьёв
мир человека есть мир языка –
будь то Непорочная Дева или стакан портвейна,
юное небо или сохнущий музыкант.
Сухой музыкант или музыкант мокрый –
мир есть то, что о нем говорят.
Вводится термин языковые игры:
наука, религия, диамат.
Игра путь, игра икс, игра проза,
игра в плотно прилегающих ОЗК.
Все т. н. проклятые вопросы
лежат за пределом возможностей языка.
Например, когда я приближаю глаза к глазам ее,
пытаясь понять, в чем смысл жизни наверняка, –
небытие определяет мое сознание,
балансируя на кончике языка.
Эту пограничную зону еще даосы маркировали,
стремясь к невесомости, отпиливая киль:
"Когда Тысячеокий говорил о пыли,
он говорил о ней как не-о-пыли,
поэтому мы называем ее: пыль".
Если от Витгенштейна идти в направлении новой веры,
отдаляясь от лунного кружева отблескивающих дорог,
можно предположить конец языковой эры,
определив нынешнюю ситуацию как порог,
когда речевое крошево, облетая, уходит в прошлое,
и ты не прижимаешься лбом к стеклу,
а смотришь сущности открытыми в их сложности,
и диким кажется, что ты похожа на я тебя люблю,
что колокол похож на звон его по ком,
что мир похож на быть или не быть,
что миг похож на грустно и легко
и что любить тебя похоже на любить.
С. Соловьёв
Forwarded from Мохолит
Please open Telegram to view this post
VIEW IN TELEGRAM