Денис Гордеев порадовал нас новыми иллюстрациями по «Хроникам Амбера», в связи с чем у меня родился мем:
Музыкальный журналист Алексей Мунипов по просьбе оркестра MusicAeterna написал путеводитель по Второй симфонии Малера. Путеводитель прекрасный весь целиком, но я выделила несколько историй, в которые сразу влюбилась. Они о том, как на нас влияет искусство.
Существует много анекдотов о преображающей силе Второй симфонии, но ни одна не сравнится с историей Гилберта Каплана, нью-йоркского миллионера и издателя журнала Institutional Investor. В 1965 году он оказался на концерте, где этим произведением дирижировал Леопольд Стоковский, и вышел из зала другим человеком: «Зевс метнул молнию, и моя жизнь изменилась». Каплан стал одержим этой музыкой и в конце концов превратился в дирижера- любителя, но особого рода — он исполнял только Вторую Малера.
Саймон Рэттл собирался стать перкуссионистом, но в 12 лет попал на исполнение Второй и понял, что не может думать ни о чем, кроме дирижирования. Всего через шесть лет он организовал исполнение этой симфонии и продирижировал ею на выступлении студенческого оркестра. Свое первое знакомство с Малером Рэттл описывает в новозаветных терминах — как «мою дорогу в Дамаск».
Не все услышавшие «Воскресение» становятся дирижерами, но эмоциональное потрясение, связанное с симфонией, описывают очевидцы уже самых первых исполнений. Сестра Малера, Юстина, свидетельствовала, что на берлинской премьере 1895 года незнакомые люди обнимались и рыдали в голос. Традицию кататься на этих маниакальных качелях заложил сам автор, утверждавший в одном из писем, что во Второй симфонии «вас как будто валят дубиной наземь, а потом на крыльях ангелов возносят в высочайшую высоту». Инна Барсова в классическом труде о симфониях Малера вспоминает термин, который использовали по отношению к искусству Микеланджело, — terribilità, «устрашающая сила».
Есть, конечно, что-то особенное в условно чистом, почти детском взгляде на музыку, литературу или живопись. Когда ничего не знаешь и просто идешь смотреть. Но для меня искусство ценно своим контекстом. Они чувствовали столько всего, когда слышали Малера — теперь мой черед. Садишься в зале, а на тебя наваливается устрашающая сила не только музыки самой по себе, но и памяти, которую она несет. Из форм бессмертия, известных миру, эта, вероятно, самая объединяющая.
Существует много анекдотов о преображающей силе Второй симфонии, но ни одна не сравнится с историей Гилберта Каплана, нью-йоркского миллионера и издателя журнала Institutional Investor. В 1965 году он оказался на концерте, где этим произведением дирижировал Леопольд Стоковский, и вышел из зала другим человеком: «Зевс метнул молнию, и моя жизнь изменилась». Каплан стал одержим этой музыкой и в конце концов превратился в дирижера- любителя, но особого рода — он исполнял только Вторую Малера.
Саймон Рэттл собирался стать перкуссионистом, но в 12 лет попал на исполнение Второй и понял, что не может думать ни о чем, кроме дирижирования. Всего через шесть лет он организовал исполнение этой симфонии и продирижировал ею на выступлении студенческого оркестра. Свое первое знакомство с Малером Рэттл описывает в новозаветных терминах — как «мою дорогу в Дамаск».
Не все услышавшие «Воскресение» становятся дирижерами, но эмоциональное потрясение, связанное с симфонией, описывают очевидцы уже самых первых исполнений. Сестра Малера, Юстина, свидетельствовала, что на берлинской премьере 1895 года незнакомые люди обнимались и рыдали в голос. Традицию кататься на этих маниакальных качелях заложил сам автор, утверждавший в одном из писем, что во Второй симфонии «вас как будто валят дубиной наземь, а потом на крыльях ангелов возносят в высочайшую высоту». Инна Барсова в классическом труде о симфониях Малера вспоминает термин, который использовали по отношению к искусству Микеланджело, — terribilità, «устрашающая сила».
Есть, конечно, что-то особенное в условно чистом, почти детском взгляде на музыку, литературу или живопись. Когда ничего не знаешь и просто идешь смотреть. Но для меня искусство ценно своим контекстом. Они чувствовали столько всего, когда слышали Малера — теперь мой черед. Садишься в зале, а на тебя наваливается устрашающая сила не только музыки самой по себе, но и памяти, которую она несет. Из форм бессмертия, известных миру, эта, вероятно, самая объединяющая.
Telegram
Фермата
По просьбе оркестра MusicAeterna написал большой, нет, огромный путеводитель по Второй симфонии Малера. Те, кто ходил на недавние концерты с ней, могли прочитать его в буклете (вместе с прекрасным эссе Юрия Сапрыкина), а всем остальным предлагаю прочесть…
В Русском музее идет выставка Александра Дейнеки. Я вообще, признаться честно, испытываю некоторую робость по части живописи. Не то, чтобы мне дискомфортно или непонятно, но встреча с полотном для меня похожа на встречу с инопланетным. Словно бы кто-то говорит со мной на языке, который ужасно впечатляет, но из которого я знаю лишь пару реплик.
Взгляд Дейнеки нравился мне, нравился с первой встречи, когда я увидела (не впервые увидела, а впервые увидела) его в Манеже много лет назад. В нем была сила духа, простор и воля, и мечта о стране, в которой мне хотелось бы жить. И еще что-то: мне интересно с тобой.
Гуляли по выставке хаотично, в каждом зале я слышала обрывки фраз экскурсоводов: телесность, телесность, телесность, воздух, физиологическое, небо, воздух, неправильные ракурсы, смещение центра композиции, соцреализм, счастливый советский человек, идеал, свет, Севастополь, море, Америка, оборона Севастополя.
Сам Дейнека говорил, что большие полотна неизменно говорят «о величии прошлого». Не знаю по поводу величия, мне кажется, он все же выбрал не до конца верное слово. Но для меня его картины — это история о свободе, о тайне, которая всегда свободу сопровождает, и об энергии жить.
Взгляд Дейнеки нравился мне, нравился с первой встречи, когда я увидела (не впервые увидела, а впервые увидела) его в Манеже много лет назад. В нем была сила духа, простор и воля, и мечта о стране, в которой мне хотелось бы жить. И еще что-то: мне интересно с тобой.
Гуляли по выставке хаотично, в каждом зале я слышала обрывки фраз экскурсоводов: телесность, телесность, телесность, воздух, физиологическое, небо, воздух, неправильные ракурсы, смещение центра композиции, соцреализм, счастливый советский человек, идеал, свет, Севастополь, море, Америка, оборона Севастополя.
Сам Дейнека говорил, что большие полотна неизменно говорят «о величии прошлого». Не знаю по поводу величия, мне кажется, он все же выбрал не до конца верное слово. Но для меня его картины — это история о свободе, о тайне, которая всегда свободу сопровождает, и об энергии жить.
Наш с арт-кластером «Таврида» сборник новых сказок народов России доступен для предзаказа. Над книгой работали молодые писатели (я, мои друзья и недруги) и дизайнеры. И, во-первых, это красиво. Вдруг кому-то захочется в коллекцию, оставлю ссылку.
Читаю про Пучкова в Википедии. Нашла идеальное описание того, почему я предпочитаю Питер для жизни:
Для себя считает Санкт-Петербург лучшим городом для проживания, откуда может уехать «исключительно ради каких-то трудов и не навсегда», поскольку, по его словам, невозможность посетить в любое время Эрмитаж и Мариинский театр психологически его угнетает.
Да, мы
Для себя считает Санкт-Петербург лучшим городом для проживания, откуда может уехать «исключительно ради каких-то трудов и не навсегда», поскольку, по его словам, невозможность посетить в любое время Эрмитаж и Мариинский театр психологически его угнетает.
Да, мы
Алексей Конаков «Табия тридцать два»
Вчера при температуре 38 дочитала «Табию тридцать два» Конакова. Вообще, я при такой температуре обычно книги не читаю, я же не сумасшедшая, но Табия легла идеально.
Начала ее давненько — в начале показалось, что, как и в случае с любой антиутопией, я поняла всю задумку на 20 странице. Ошиблась. Потом думала, у автора есть лишь два варианта — хороший ладный сюжет, очень увлекательный, с загадками, и хороший язык, который потащит всё за собой. Тоже ошиблась.
Роман посвящен прекрасной России будущего, в которой литературу отменили, потому что литература культивирует имперское захватническое мышление. Вместо нее главными в российской культуре стали шахматы. В школах учат партии, в университетах обсуждают только шахматы, топонимы носят имена шахматистов. Логика такова: шахматы — игра уважения к сопернику. Шахматы — как любовь. Правда, в конце книги герои вспоминают, что шахматы — это репетиция, имитация войны. Но это спойлер.
Видела, что литературные критики пожурили Конакова за недостаточно хороший сюжет. Мол, неинтересно и вообще провисает. Но я так не думаю. В конце концов, у меня большой опыт чтения Лукьяненко, а тот всегда двигается подобным путем: герой сталкивается с жестоким миром, узнает про него страшные тайны и выбирает недеяние. Мне кажется, есть великая правда жизни в том, что человек не может противостоять машине общественно-политического устройства. Я думаю, так, да. А романтические эпосы типа Голодных игр — ну, они вдохновляющие и всё такое. Но это неправда. История знает очень мало примеров, когда одна личность меняла всё, но обычно условное «всё» само призывало перемены (а личность звали Владимир Ильич).
Герой Конакова — простофиля Кирилл, талантливый парень из Новосибирска. Есть у меня, конечно, некоторое количество вопросов, потому что диалоги с Кириллом все персонажи обычно начинают с пересказывания устройства России того или иного периода, но язык хороший, и я поверила. Всё-таки Кирилл из Новосибирска, в России нет авиации, интернета, она в вечном карантине, города разрушены, живут лишь в крупных, платят репарации. Денег тоже нет. Нет даже кофе.
В общем, мне кажется, между языком и сюжетом автор выбрал философскую концепцию. Его роман — не совсем литературный роман, это скорее философский труд, утрамбованный в литературные рамки. Платон тоже так всегда делал, почему бы и нет.
В итоге получилась одна из самых любопытных книг, написанных на русском языке в последнее время. В ней вечно ощущается, что что-то не так, что смысл бродит рядом — и ты не понимаешь, где он. А затем Кирилл едет из Петербурга в Москву и видит нищую, уничтоженную страну, вынужденную за бесценок отдавать свои ресурсы, изолированную от остального мира — и понимаешь.
Ты просто не хочешь, чтобы так случилось. Иногда для того, чтобы книга удалась, достаточно одного безупречного образа.
«Он почти физически ощущал тяжесть обрушившегося на него знания.
И ему не с кем было разделить это гнетущее знание, некому было рассказать о своей проигранной позиции (да никто бы его и не понял); некого было звать на помощь.
Любой ход вел к гибели».
Вчера при температуре 38 дочитала «Табию тридцать два» Конакова. Вообще, я при такой температуре обычно книги не читаю, я же не сумасшедшая, но Табия легла идеально.
Начала ее давненько — в начале показалось, что, как и в случае с любой антиутопией, я поняла всю задумку на 20 странице. Ошиблась. Потом думала, у автора есть лишь два варианта — хороший ладный сюжет, очень увлекательный, с загадками, и хороший язык, который потащит всё за собой. Тоже ошиблась.
Роман посвящен прекрасной России будущего, в которой литературу отменили, потому что литература культивирует имперское захватническое мышление. Вместо нее главными в российской культуре стали шахматы. В школах учат партии, в университетах обсуждают только шахматы, топонимы носят имена шахматистов. Логика такова: шахматы — игра уважения к сопернику. Шахматы — как любовь. Правда, в конце книги герои вспоминают, что шахматы — это репетиция, имитация войны. Но это спойлер.
Видела, что литературные критики пожурили Конакова за недостаточно хороший сюжет. Мол, неинтересно и вообще провисает. Но я так не думаю. В конце концов, у меня большой опыт чтения Лукьяненко, а тот всегда двигается подобным путем: герой сталкивается с жестоким миром, узнает про него страшные тайны и выбирает недеяние. Мне кажется, есть великая правда жизни в том, что человек не может противостоять машине общественно-политического устройства. Я думаю, так, да. А романтические эпосы типа Голодных игр — ну, они вдохновляющие и всё такое. Но это неправда. История знает очень мало примеров, когда одна личность меняла всё, но обычно условное «всё» само призывало перемены (а личность звали Владимир Ильич).
Герой Конакова — простофиля Кирилл, талантливый парень из Новосибирска. Есть у меня, конечно, некоторое количество вопросов, потому что диалоги с Кириллом все персонажи обычно начинают с пересказывания устройства России того или иного периода, но язык хороший, и я поверила. Всё-таки Кирилл из Новосибирска, в России нет авиации, интернета, она в вечном карантине, города разрушены, живут лишь в крупных, платят репарации. Денег тоже нет. Нет даже кофе.
В общем, мне кажется, между языком и сюжетом автор выбрал философскую концепцию. Его роман — не совсем литературный роман, это скорее философский труд, утрамбованный в литературные рамки. Платон тоже так всегда делал, почему бы и нет.
В итоге получилась одна из самых любопытных книг, написанных на русском языке в последнее время. В ней вечно ощущается, что что-то не так, что смысл бродит рядом — и ты не понимаешь, где он. А затем Кирилл едет из Петербурга в Москву и видит нищую, уничтоженную страну, вынужденную за бесценок отдавать свои ресурсы, изолированную от остального мира — и понимаешь.
Ты просто не хочешь, чтобы так случилось. Иногда для того, чтобы книга удалась, достаточно одного безупречного образа.
«Он почти физически ощущал тяжесть обрушившегося на него знания.
И ему не с кем было разделить это гнетущее знание, некому было рассказать о своей проигранной позиции (да никто бы его и не понял); некого было звать на помощь.
Любой ход вел к гибели».
Сохрани эту ночь у себя на груди,
в зимней комнате ёжась, ступая, как в воду,
ты вся — шелест реки,
вся — шуршание льдин,
вся — мой сдавленный возглас и воздух.
Зимний вечер и ветер. Стучат фонари,
как по стёклам замёрзшие пальцы,
это — всё наизусть,
это — всё зазубри
и безграмотной снова останься.
Снова тени в реке, слабый шелест реки,
где у кромки ломаются льдины,
ты — рождение льдин,
ты — некрикнутый крик,
о река, как полёт лебединый.
Сохрани эту ночь, этот север и лёд,
ударяя в ладони, как в танце,
ты вся — выкрик реки, голубой разворот
среди белого чуда пространства.
1959
Леонид Аронзон — посвящено, как и почти всё прочее у него, жене Рите.
в зимней комнате ёжась, ступая, как в воду,
ты вся — шелест реки,
вся — шуршание льдин,
вся — мой сдавленный возглас и воздух.
Зимний вечер и ветер. Стучат фонари,
как по стёклам замёрзшие пальцы,
это — всё наизусть,
это — всё зазубри
и безграмотной снова останься.
Снова тени в реке, слабый шелест реки,
где у кромки ломаются льдины,
ты — рождение льдин,
ты — некрикнутый крик,
о река, как полёт лебединый.
Сохрани эту ночь, этот север и лёд,
ударяя в ладони, как в танце,
ты вся — выкрик реки, голубой разворот
среди белого чуда пространства.
1959
Леонид Аронзон — посвящено, как и почти всё прочее у него, жене Рите.
Некоторое время назад я читала много диалогов Платона подряд — и много думала о дружбе. В диалоге «Федон», например, от меня ускользнуло основное содержание, но я перечитывала и перечитывала:
До сих пор большинство из нас еще как-то удерживалось от слез, но, увидев, как он пьет и как он выпил яд, мы уже не могли сдержать себя. У меня самого, как я ни крепился, слезы лились ручьем. Я закрылся плащом и оплакивал самого себя – да! не его я оплакивал, но собственное горе – потерю такого друга!
Я так живо почувствовала тогда — уход друга. Петров вспоминал в мемуарах, как они с Ильфом гуляли где-то в Америке, по-дурацки ссорились весь день, а вечером Ильф подошел и сказал: «Женя, я давно хотел поговорить с вами. Мне очень плохо». Через год и три месяца Ильф умер.
Вспомнила фотографию: Белый несет на плечах гроб Блока. Эссе: Франзен читает на панихиде по Уоллесу. Песню: Brainstorm поют о погибшем друге «По невозможному пути так на тебя мы все похожи». Кадр: Сириус Блэк говорит, что скучал по Джеймсу каждый день.
Мне стало думаться, что дружба — это редкий дар, оттесняемый любовью из поля нашего зрения. Любовь всюду восхваляют. А дружба обычно воспринимается естественной, второстепенной. Между тем, любовь, вообще говоря, физиологична, и у любви понятная мотивация: вы планируете построить семью. Дружба не подкреплена ничем таким. В дружбе есть что-то туманное, зыбкое. Строишь башню — новое бревнышко — и рухнула. В дружбе всё отдано на волю выбора и случая.
Дружбу довольно сложно откалибровать. Но с дружбой — как и с любовью — иногда случается мгновенное озарение. Своих друзей я встретила, — они произнесли пару слов, вышли ко мне в смешных тапках, принесли камень, процитировали Достоевского, повернули ко мне голову в аэропорту, вошли в учебную аудиторию, — и я почувствовала, как навсегда переменился мир. Я не запоминала специально, но точно помню все те моменты.
С друзьями можно говорить, даже когда их нет рядом, в самом деле. Так о Гумилеве кто-то отзывался, только я подзабыла кто. Именно так: я могу говорить с ним, даже когда его нет рядом.
Такая дружба у меня, например, была лишь пару раз в жизни. И это очень красиво. Могу понять друзей Сократа, пришедших его проводить: плачешь по утраченной красоте, по ощущения себя рядом с тем, кому всегда интересно быть рядом.
До сих пор большинство из нас еще как-то удерживалось от слез, но, увидев, как он пьет и как он выпил яд, мы уже не могли сдержать себя. У меня самого, как я ни крепился, слезы лились ручьем. Я закрылся плащом и оплакивал самого себя – да! не его я оплакивал, но собственное горе – потерю такого друга!
Я так живо почувствовала тогда — уход друга. Петров вспоминал в мемуарах, как они с Ильфом гуляли где-то в Америке, по-дурацки ссорились весь день, а вечером Ильф подошел и сказал: «Женя, я давно хотел поговорить с вами. Мне очень плохо». Через год и три месяца Ильф умер.
Вспомнила фотографию: Белый несет на плечах гроб Блока. Эссе: Франзен читает на панихиде по Уоллесу. Песню: Brainstorm поют о погибшем друге «По невозможному пути так на тебя мы все похожи». Кадр: Сириус Блэк говорит, что скучал по Джеймсу каждый день.
Мне стало думаться, что дружба — это редкий дар, оттесняемый любовью из поля нашего зрения. Любовь всюду восхваляют. А дружба обычно воспринимается естественной, второстепенной. Между тем, любовь, вообще говоря, физиологична, и у любви понятная мотивация: вы планируете построить семью. Дружба не подкреплена ничем таким. В дружбе есть что-то туманное, зыбкое. Строишь башню — новое бревнышко — и рухнула. В дружбе всё отдано на волю выбора и случая.
Дружбу довольно сложно откалибровать. Но с дружбой — как и с любовью — иногда случается мгновенное озарение. Своих друзей я встретила, — они произнесли пару слов, вышли ко мне в смешных тапках, принесли камень, процитировали Достоевского, повернули ко мне голову в аэропорту, вошли в учебную аудиторию, — и я почувствовала, как навсегда переменился мир. Я не запоминала специально, но точно помню все те моменты.
С друзьями можно говорить, даже когда их нет рядом, в самом деле. Так о Гумилеве кто-то отзывался, только я подзабыла кто. Именно так: я могу говорить с ним, даже когда его нет рядом.
Такая дружба у меня, например, была лишь пару раз в жизни. И это очень красиво. Могу понять друзей Сократа, пришедших его проводить: плачешь по утраченной красоте, по ощущения себя рядом с тем, кому всегда интересно быть рядом.
Хотела написать что-нибудь о Дне космонавтики. Но, думаю, за меня сегодня скажет русский космизм, с которого всё началось.
…мы беременны новыми словами. Так, мы предчувствуем междометие встающего из гроба человека. Нас ждут миллионы междометий на Марсе и на других планетах. Мы думаем, что из биокосмических междометий (в широком смысле) родится биокосмический язык, общий всей земле, всему космосу.
Александр Святогор «Биокосмическая поэтика»
Преодоление времени не является только теоретическим допущением, вытекающим из современных физических и математических теорий. Победа над временем и овладение им возможны на практике в результате сознательной деятельности людей.
Можно пойти далее и утверждать, что уже сейчас в ряде областей мы имеем частичную реальную власть над временем и постоянно ее осуществляем, несмотря на то, что мы не сознаем такого значения наших действий. В самом деле, если вдуматься, мы поймем, что мы имеем такой пример овладения временем в каждом, свободно и сознательно произведенном человеческом опыте. Каждый день, в ограниченных областях, мы изменяем время и осуществляем его обращение. Это происходит например, в каждом научном опыте.
Когда я из двух газов делаю воду и затем обратно ее разлагаю и затем снова создаю, повторяя этот процесс по желанию, я составляю или разлагаю каждый раз комбинацию элементов данного множества. Другими словами, я повторяю последовательность явлений или уничтожаю и воскрешаю воду.
Валериан Муравьев «Всеобщая производительная математика»
В мои годы умирают и я боюсь, что вы уйдете из этой жизни с горестью в сердце, не узнав от меня, что вас ожидает непрерывная радость. <…> Я хочу привести вас в восторг от созерцания Вселенной, от ожидающей всех судьбы. <…> Я хочу сказать, что во Вселенной времени сколько угодно. Всякий атом щедро наделен временем. Всякие громадные времена известные и воображаемые — совершенный нуль в сравнении с его запасом в природе. Величайший дар космоса для всякой его части, значит, и для человека, нескончаемое время.
Константин Циолковский «Панпсихизм, или все чувствует»
Пойдемте наверх, на станцию воздушника. Я люблю смотреть, как они улетают и тонут в небе. Особенно красиво это в лунную ночь, тогда они походят на серебристых птиц.
Николай Федоров «Вечер в 2217 году»
Для Ницше эстетическое оправдание мира означало эстетизацию смерти. Для русских космистов эстетизация человека означала его музеализацию — искусство становится технологией бессмертия.
Борис Гройс «Русский космизм: биополитика бессмертия»
p.s.: и еще — прочтите стихотворение моей подруги Кати. Мне оно очень нравится.
С днем рождения, космос. Спасибо, Юрий Алексеевич и Сергей Павлович, что нас познакомили.
…мы беременны новыми словами. Так, мы предчувствуем междометие встающего из гроба человека. Нас ждут миллионы междометий на Марсе и на других планетах. Мы думаем, что из биокосмических междометий (в широком смысле) родится биокосмический язык, общий всей земле, всему космосу.
Александр Святогор «Биокосмическая поэтика»
Преодоление времени не является только теоретическим допущением, вытекающим из современных физических и математических теорий. Победа над временем и овладение им возможны на практике в результате сознательной деятельности людей.
Можно пойти далее и утверждать, что уже сейчас в ряде областей мы имеем частичную реальную власть над временем и постоянно ее осуществляем, несмотря на то, что мы не сознаем такого значения наших действий. В самом деле, если вдуматься, мы поймем, что мы имеем такой пример овладения временем в каждом, свободно и сознательно произведенном человеческом опыте. Каждый день, в ограниченных областях, мы изменяем время и осуществляем его обращение. Это происходит например, в каждом научном опыте.
Когда я из двух газов делаю воду и затем обратно ее разлагаю и затем снова создаю, повторяя этот процесс по желанию, я составляю или разлагаю каждый раз комбинацию элементов данного множества. Другими словами, я повторяю последовательность явлений или уничтожаю и воскрешаю воду.
Валериан Муравьев «Всеобщая производительная математика»
В мои годы умирают и я боюсь, что вы уйдете из этой жизни с горестью в сердце, не узнав от меня, что вас ожидает непрерывная радость. <…> Я хочу привести вас в восторг от созерцания Вселенной, от ожидающей всех судьбы. <…> Я хочу сказать, что во Вселенной времени сколько угодно. Всякий атом щедро наделен временем. Всякие громадные времена известные и воображаемые — совершенный нуль в сравнении с его запасом в природе. Величайший дар космоса для всякой его части, значит, и для человека, нескончаемое время.
Константин Циолковский «Панпсихизм, или все чувствует»
Пойдемте наверх, на станцию воздушника. Я люблю смотреть, как они улетают и тонут в небе. Особенно красиво это в лунную ночь, тогда они походят на серебристых птиц.
Николай Федоров «Вечер в 2217 году»
Для Ницше эстетическое оправдание мира означало эстетизацию смерти. Для русских космистов эстетизация человека означала его музеализацию — искусство становится технологией бессмертия.
Борис Гройс «Русский космизм: биополитика бессмертия»
p.s.: и еще — прочтите стихотворение моей подруги Кати. Мне оно очень нравится.
С днем рождения, космос. Спасибо, Юрий Алексеевич и Сергей Павлович, что нас познакомили.