Как гласит красивая легенда, Веня Ерофеев появился на свет под звуки романса пьяненького папаши. Легенда эта, разумеется, идет от самого Ерофеева, охотно рассказывавшего друзьям и знакомым подобные истории об отце.
В одном рассказе Василий Васильевич Ерофеев на вручении сыну золотой медали «попытался что-то спеть со сцены актового зала». В другом — Ерофеев вспоминал об отце: «Он был известен еще своим голосом. Он бродил по городу, всегда в подпитии, хотя и не имел денег… Пел что-нибудь, вроде "Благословляю вас леса, долины, нивы, горы, воды… / Там-прам-пам-пам. / И одинокую тропинку…" Или там из "Фауста": "Привет тебе, приют невинный, / привет тебе, приют священный"».
В одном рассказе Василий Васильевич Ерофеев на вручении сыну золотой медали «попытался что-то спеть со сцены актового зала». В другом — Ерофеев вспоминал об отце: «Он был известен еще своим голосом. Он бродил по городу, всегда в подпитии, хотя и не имел денег… Пел что-нибудь, вроде "Благословляю вас леса, долины, нивы, горы, воды… / Там-прам-пам-пам. / И одинокую тропинку…" Или там из "Фауста": "Привет тебе, приют невинный, / привет тебе, приют священный"».
Forwarded from костин поэтический канал (константин ямщиков)
Как красиво. Как красиво.
Очень много снега. Сила
его снежная носила.
По лицу и по стране
долго вьюжила и била,
вот и я теперь — оне
словно, снежные фигуры,
стал весь белый, а был бурый
по весне-то, по весне.
Очень много снега. Сила
его снежная носила.
По лицу и по стране
долго вьюжила и била,
вот и я теперь — оне
словно, снежные фигуры,
стал весь белый, а был бурый
по весне-то, по весне.
Forwarded from Инженер говнокачки
Вот состоялся вновь приезд
Такера Карлсона
Уже забыт прошлый приезд
Такера Карлсона
А нам-то что - ну, да, приезд
Ну, Такъра Карлсона...
А интересно всё ж - Приезд!
Такера Карлсона!
Такера Карлсона
Уже забыт прошлый приезд
Такера Карлсона
А нам-то что - ну, да, приезд
Ну, Такъра Карлсона...
А интересно всё ж - Приезд!
Такера Карлсона!
Forwarded from мальчик на скалах
«Обломова» я перечитывал столь же часто, как и «Братьев Карамазовых» — не вполне отдавая себе отчет, зачем и почему. В разговоре с дорогим коллегой Сергеем Простаковым упомянул, что смешно и стыдно признаваться, как нам интересны такие книги, когда В. С. Берроуз с его «Мягкой машиной» лежит нетронутый. А вот иностранным гражданам ничего, читали. В частности, Рильке и Беккет.
Марина Цветаева в письме к Пастернаку следующим образом негодовала по поводу интереса их контрагента к Гончарову: мои, мол, стихи ему тяжело даются, а «Обломова» читал без словаря! «Какая растрата! В этом я на секунду увидела его иностранцем, т. е. себя русской, а его немцем! Унизительно. Есть мир каких-то твердых (и низких, твердых в своей низости) ценностей, о котором ему, Рильке, не должно знать ни на каком языке. Гончаров (против которого, житейски, в смысле истории русской литературы такой-то четверти века ничего не имею) на устах Рильке слишком теряет».
А Беккету так понравился герой Гончарова, что он отождествлял себя с ним и подписал так поздравительную открытку Пегги Гуггенхайм. Вот что она пишет об этом: «Я называла Беккета Обломовым по имени героя романа Гончарова, который когда-то давно мне дала прочитать Джуна Барнс. При встрече с Беккетом меня поразило, что он живет точь-в-точь как Обломов. Я заставила его прочитать книгу, и, разумеется, он сразу же увидел сходство между собой и этим странным апатичным героем, у которого не хватило сил даже встать с кровати».
Марина Цветаева в письме к Пастернаку следующим образом негодовала по поводу интереса их контрагента к Гончарову: мои, мол, стихи ему тяжело даются, а «Обломова» читал без словаря! «Какая растрата! В этом я на секунду увидела его иностранцем, т. е. себя русской, а его немцем! Унизительно. Есть мир каких-то твердых (и низких, твердых в своей низости) ценностей, о котором ему, Рильке, не должно знать ни на каком языке. Гончаров (против которого, житейски, в смысле истории русской литературы такой-то четверти века ничего не имею) на устах Рильке слишком теряет».
А Беккету так понравился герой Гончарова, что он отождествлял себя с ним и подписал так поздравительную открытку Пегги Гуггенхайм. Вот что она пишет об этом: «Я называла Беккета Обломовым по имени героя романа Гончарова, который когда-то давно мне дала прочитать Джуна Барнс. При встрече с Беккетом меня поразило, что он живет точь-в-точь как Обломов. Я заставила его прочитать книгу, и, разумеется, он сразу же увидел сходство между собой и этим странным апатичным героем, у которого не хватило сил даже встать с кровати».
Telegram
Кенотаф
А пока К. Сперанский и по совместительству участник издания «Кенотаф» стремительно набирает подписчиков в своём Boosty, он покажет, на что он способен в нашем блоге на этой платформе.
Сергей Простаков и К. Сперанский обсудили роман Ивана Гончарова «Обломов».…
Сергей Простаков и К. Сперанский обсудили роман Ивана Гончарова «Обломов».…
Не знаешь даже, что сказать о Малевиче. Великий художник. Вселяет ужас. Большой начальник. У нас в школе был директор, очень строгий, свирепый к весне, к концу года он сказал:
— В пионерский лагерь школы на все лето поедут только те, которые это заслужили. Остальные останутся здесь.
У меня все оборвалось внутри. От начальника зависит все. Он может — я не могу. Он знает — я не знаю. Он умеет — я не умею.
Начальников в школе у нас было много: директор Карренберг, завуч Сукиасян, поэт Пушкин, военрук Петров, художники Репин и Суриков, композиторы Бах, Моцарт, Чайковский... И если ты их не послушаешься, не сделаешь, как они говорят и рекомендуют, — «останешься здесь».
Илья Кабаков
— В пионерский лагерь школы на все лето поедут только те, которые это заслужили. Остальные останутся здесь.
У меня все оборвалось внутри. От начальника зависит все. Он может — я не могу. Он знает — я не знаю. Он умеет — я не умею.
Начальников в школе у нас было много: директор Карренберг, завуч Сукиасян, поэт Пушкин, военрук Петров, художники Репин и Суриков, композиторы Бах, Моцарт, Чайковский... И если ты их не послушаешься, не сделаешь, как они говорят и рекомендуют, — «останешься здесь».
Илья Кабаков
Олег Каравайчук — про Шостаковича и три головы:
У всех композиторов конструктивная музыка. У них все сомкнуто и видно, где швы. А у меня мотетная музыка: абсолютно разные сочинения соединены в единую чудовищной красоты гармонию. Я играю, например, сначала какую-то свою музыку, потом вступает Чайковский, затем Вагнер, но никто не узнает его, потому что это мелодия, которая в небесах. Ты делаешься как бы с тремя головами и одновременно живешь как трехголовый. Это такая сказка!
Мне никогда в жизни не было интересно заниматься новаторством. Вначале я находился под влиянием Шостаковича. Это была моя юность. А потом я почувствовал стандартизацию. Понял, что набрел на какой-то удобный путь для производства формы. Шостакович мне посоветовал такую вещь, которая была совсем против меня, и я к нему не пошел, хотя он несколько раз меня спрашивал.
Шостакович входит в общую музыку, которую я отрицаю. Он сознательно производил из предыдущей музыки последующую. Потом еще последующую, и еще. И он все время сознательно производил музыку за столом. Так что всегда можно понять, как она получается. А у меня никогда не поймешь. Ну никак. Музыка и не должна пониматься. Разумные трактаты музыковедов невероятно мешают сочинять, я даже считаю, что искусствоведческие статьи вокруг Шостаковича погубили его невероятный, ошеломляющий талант, которым отмечены его ранние симфонии. Музыковед Иван Соллертинский был его другом и сделал его величайшим композитором, но Шостакович перестал быть тем хохолком петушка, остроконечным нервом, которым он касался плотного неба. Вот такая его была музыка.
У всех композиторов конструктивная музыка. У них все сомкнуто и видно, где швы. А у меня мотетная музыка: абсолютно разные сочинения соединены в единую чудовищной красоты гармонию. Я играю, например, сначала какую-то свою музыку, потом вступает Чайковский, затем Вагнер, но никто не узнает его, потому что это мелодия, которая в небесах. Ты делаешься как бы с тремя головами и одновременно живешь как трехголовый. Это такая сказка!
Мне никогда в жизни не было интересно заниматься новаторством. Вначале я находился под влиянием Шостаковича. Это была моя юность. А потом я почувствовал стандартизацию. Понял, что набрел на какой-то удобный путь для производства формы. Шостакович мне посоветовал такую вещь, которая была совсем против меня, и я к нему не пошел, хотя он несколько раз меня спрашивал.
Шостакович входит в общую музыку, которую я отрицаю. Он сознательно производил из предыдущей музыки последующую. Потом еще последующую, и еще. И он все время сознательно производил музыку за столом. Так что всегда можно понять, как она получается. А у меня никогда не поймешь. Ну никак. Музыка и не должна пониматься. Разумные трактаты музыковедов невероятно мешают сочинять, я даже считаю, что искусствоведческие статьи вокруг Шостаковича погубили его невероятный, ошеломляющий талант, которым отмечены его ранние симфонии. Музыковед Иван Соллертинский был его другом и сделал его величайшим композитором, но Шостакович перестал быть тем хохолком петушка, остроконечным нервом, которым он касался плотного неба. Вот такая его была музыка.
Forwarded from Психоделия по-советски
Евгений Семенов
«Нужно ли задавать вопрос зачем я живу?». 1990
«Нужно ли задавать вопрос зачем я живу?». 1990
Что я пил? О чём говорил? В какой пропорции разбавлял? Может, этого провала и не было бы, если б я пил не разбавляя. Но – как бы то ни было – я очнулся часа через три, и вот в каком положении я очнулся: я сижу за столом, разбавляю и пью. И кроме нас двоих – никого. И она – рядом, смеётся надо мною, как благодатное дитя. Я подумал: «неслыханная! Это – женщина, у которой до сегодняшнего дня грудь стискивали только предчувствия. Это – женщина, у которой никто до меня даже пульса не щупал. О, блаженный зуд в душе и повсюду!»
А она взяла – и выпила ещё сто грамм. Стоя выпила, откинув голову, как пианистка. А выпив, всё из себя выдохнула, всё, что в ней было святого – всё выдохнула. А потом изогнулась, как падла, и начала волнообразные движения бёдрами – и всё это с такою пластикою, что я не мог глядеть на неё без содрогания.
А она взяла – и выпила ещё сто грамм. Стоя выпила, откинув голову, как пианистка. А выпив, всё из себя выдохнула, всё, что в ней было святого – всё выдохнула. А потом изогнулась, как падла, и начала волнообразные движения бёдрами – и всё это с такою пластикою, что я не мог глядеть на неё без содрогания.