Любимая фамильная история Олега Кулика или действенный способ борьбы с пьянством
«Моя тетушка Сарра очень любила шутить над сильно пьющим мужем, пытаясь отучить от этого порока, — рассказывает Кулик. — Действовал только один способ, повергавший дядю в шок, после чего он не пил с неделю.
Когда он ходил в туалет по-большому, тетя Сарра подкрадывалась к нему сзади с лопатой, подсовывала лопату, на которую он срал, и потом все это быстро забирала. Когда он поворачивался, говна не было. И всегда этому дико поражался. ‘’Ты знаешь, — говорил он, — я смачно так посрал, а говна нету, допился!’’ Это почему-то действовало на него просто оглушительно».
Берите на заметку.
«Моя тетушка Сарра очень любила шутить над сильно пьющим мужем, пытаясь отучить от этого порока, — рассказывает Кулик. — Действовал только один способ, повергавший дядю в шок, после чего он не пил с неделю.
Когда он ходил в туалет по-большому, тетя Сарра подкрадывалась к нему сзади с лопатой, подсовывала лопату, на которую он срал, и потом все это быстро забирала. Когда он поворачивался, говна не было. И всегда этому дико поражался. ‘’Ты знаешь, — говорил он, — я смачно так посрал, а говна нету, допился!’’ Это почему-то действовало на него просто оглушительно».
Берите на заметку.
Forwarded from H A T A I I I A
Выступлю в любимом жанре инстадив: экзистенциальные цитаты великих людей под селфи в купальнике или фото с томиком книги из школьной программы для изучения на каникулах на морьке.
Скажу честно, ору с этого, но при этом считаю, что это вышак.
Короче, хочу побыть the телкой и процитировать Мераба Мамардашвили:
1. Россия — страна вечной беременности. Всё время что-то происходит, но ничего не случается.
2. Идей не бывает ни русских, ни белорусских. Когда уже что-то нужно называть «русской идеей» или какой-нибудь еще, то это явно не идея. Если бы это была идея, ее не надо было бы никак называть.
3. Многие люди готовы вечно страдать (как «несчастный»), чтобы не страдать один раз (как «мужественный», т.е. «решительный»).
4. Один из законов русской жизни — это вздыхание или поползновение добра, но — завтра. И всем скопом, вместе. Сегодня — какой смысл мне одному быть добрым, когда кругом все злые?
5. Мысль есть нечто, во что мы заново, снова и снова должны впадать, «как в ересь», как впадают в любовь.
Скажу честно, ору с этого, но при этом считаю, что это вышак.
Короче, хочу побыть the телкой и процитировать Мераба Мамардашвили:
1. Россия — страна вечной беременности. Всё время что-то происходит, но ничего не случается.
2. Идей не бывает ни русских, ни белорусских. Когда уже что-то нужно называть «русской идеей» или какой-нибудь еще, то это явно не идея. Если бы это была идея, ее не надо было бы никак называть.
3. Многие люди готовы вечно страдать (как «несчастный»), чтобы не страдать один раз (как «мужественный», т.е. «решительный»).
4. Один из законов русской жизни — это вздыхание или поползновение добра, но — завтра. И всем скопом, вместе. Сегодня — какой смысл мне одному быть добрым, когда кругом все злые?
5. Мысль есть нечто, во что мы заново, снова и снова должны впадать, «как в ересь», как впадают в любовь.
Александр Пятигорский — про Гурджиева:
Георгий Иванович Гурджиев для меня значит очень много. Его самого я не знал никогда. Но слышал чрезвычайно много рассказов о нем. Он был замечательным человеком и совершенно не подходящим для конца ХХ века. Гурджиев абсолютно четкий антигуманист. Он считал: все, что происходит с человеком, результат выбора, и человеку просто надо это понять. А когда его спрашивали: а вот если вас забирают в концлагерь и убивают, как барана? Он говорил, что надо взять нож и убить человека, который пришел за вами, и погибнуть в этой борьбе.
Он считал, что нож есть у каждого порядочного человека. Он был кавказский человек. Он упрекал людей, которых спасал в огромном количестве, упрекал их за то, что у них не было сил к активному сопротивлению.
Это был необыкновенный человек. Когда союзники освободили Париж, его арестовали за сотрудничество с немецкими властями и посадили в тюрьму для суда за коллаборацию. Посыпались тысячи писем. Оказалось, что пользуясь своими эсэсовскими связями, он спас сотни людей, прятал их у себя (его дом не обыскивали). Он прятал евреев, английских десантников, несчастных партизан — макизаров. Гурджиев это совершенно удивительный, странный случай мистической диалектики: с одной стороны, он считал, что ни один человек не должен давать себя убить, как барана, с другой он определенно осуждал партизанское движение.
Просто он говорил, что партизанское движение всегда приводит к тому, что партизаны гораздо больше убивают друг друга и мирное население, чем немцев. Что, между прочим, на примере французского Сопротивления блестяще подтвердилось. Он считал, единственный вид сопротивления злу, который возможен, индивидуальное сопротивление. Если индивид не способен на личное сопротивление, то любое коллективное сопротивление заранее обречено на неудачу или оно будет коррумпировано еще до того, как будет одержана победа, если она вообще будет одержана. Его освободили, разумеется, потому что обвинение полностью провалилось. Но, будучи апологетом индивидуального сопротивления, он ненавидел войну и терроризм. Он был очень странным мыслителем.
Георгий Иванович Гурджиев для меня значит очень много. Его самого я не знал никогда. Но слышал чрезвычайно много рассказов о нем. Он был замечательным человеком и совершенно не подходящим для конца ХХ века. Гурджиев абсолютно четкий антигуманист. Он считал: все, что происходит с человеком, результат выбора, и человеку просто надо это понять. А когда его спрашивали: а вот если вас забирают в концлагерь и убивают, как барана? Он говорил, что надо взять нож и убить человека, который пришел за вами, и погибнуть в этой борьбе.
Он считал, что нож есть у каждого порядочного человека. Он был кавказский человек. Он упрекал людей, которых спасал в огромном количестве, упрекал их за то, что у них не было сил к активному сопротивлению.
Это был необыкновенный человек. Когда союзники освободили Париж, его арестовали за сотрудничество с немецкими властями и посадили в тюрьму для суда за коллаборацию. Посыпались тысячи писем. Оказалось, что пользуясь своими эсэсовскими связями, он спас сотни людей, прятал их у себя (его дом не обыскивали). Он прятал евреев, английских десантников, несчастных партизан — макизаров. Гурджиев это совершенно удивительный, странный случай мистической диалектики: с одной стороны, он считал, что ни один человек не должен давать себя убить, как барана, с другой он определенно осуждал партизанское движение.
Просто он говорил, что партизанское движение всегда приводит к тому, что партизаны гораздо больше убивают друг друга и мирное население, чем немцев. Что, между прочим, на примере французского Сопротивления блестяще подтвердилось. Он считал, единственный вид сопротивления злу, который возможен, индивидуальное сопротивление. Если индивид не способен на личное сопротивление, то любое коллективное сопротивление заранее обречено на неудачу или оно будет коррумпировано еще до того, как будет одержана победа, если она вообще будет одержана. Его освободили, разумеется, потому что обвинение полностью провалилось. Но, будучи апологетом индивидуального сопротивления, он ненавидел войну и терроризм. Он был очень странным мыслителем.
Александр Введенский
Ночь ужасная черна,
Жизнь отвратительна страшна.
Друг друга человек жалеет,
слезами руки поливает
щеку к щеке он прижимает,
он сон лелеет.
бессмертен сон.
Лежит человек
с девой на кровати,
ее обняв.
На столике свеча дымится,
в непостижимое стремится.
обои хладнокровны,
стаканы дышат ровно.
Как будто бы миролюбива ночь,
блистают точные светила.
Страсть человека посетила,
и он лежит жену обняв.
он думает какого черта,
все хорошо кругом все мертво.
Лишь эта девушка жена,
Жива и дивно сложена.
Растения берет он в руки,
и украшает ей живот.
Цветами музыки ее он украшает,
слогами шумными он ей поет.
Но ночь предстанет,
Вдруг оживлена.
Свеча завянет,
закричит жена.
На берег выбежит кровати,
туда где бьет ночной прибой.
и пену волн и перемену, они увидят пред собой.
Проснутся каменные предметы
и деревянные столы.
взлетят над ними как планеты,
богоподобные орлы.
На фото слева направо: Введенский, Викторова, Липавский, Липавская.
Ночь ужасная черна,
Жизнь отвратительна страшна.
Друг друга человек жалеет,
слезами руки поливает
щеку к щеке он прижимает,
он сон лелеет.
бессмертен сон.
Лежит человек
с девой на кровати,
ее обняв.
На столике свеча дымится,
в непостижимое стремится.
обои хладнокровны,
стаканы дышат ровно.
Как будто бы миролюбива ночь,
блистают точные светила.
Страсть человека посетила,
и он лежит жену обняв.
он думает какого черта,
все хорошо кругом все мертво.
Лишь эта девушка жена,
Жива и дивно сложена.
Растения берет он в руки,
и украшает ей живот.
Цветами музыки ее он украшает,
слогами шумными он ей поет.
Но ночь предстанет,
Вдруг оживлена.
Свеча завянет,
закричит жена.
На берег выбежит кровати,
туда где бьет ночной прибой.
и пену волн и перемену, они увидят пред собой.
Проснутся каменные предметы
и деревянные столы.
взлетят над ними как планеты,
богоподобные орлы.
На фото слева направо: Введенский, Викторова, Липавский, Липавская.
Forwarded from мальчик на скалах
Совершенно случайно прочитал до конца «Лимонова» Каррера. Несколько раз подступался, но проваливался на первой же главе, где герой явлен как политик, участник оппозиционной демократической коалиции. В повествовании легко распознать интонации либеральных воздыхателей, воспринимавших Лимонова как плохиша, эксцентрика, но все же своего. «Лимонов был нашим варваром, нашим повесой. Мы его обожали», — пишет Каррер.
А надо было начинать не с начала, а с середины, где автор вдруг делится по-уэльбековски печальной историей своей юношеской любовной драмы и последовавшего за ней профессионального фиаско. Бесславно вернувшись в Париж из Индонезии, как балласт он тащит за собой рукопись бездарного романа и две коробки дешевых купальников, на барыши от реализации которых желал продлить пребывание на курорте с возлюбленной. В этот момент жизни ему попадается в руки только что вышедшая по-французски книга Лимонова под названием «Русский поэт предпочитает больших негров», и Каррер оказывается потрясен: «Он был одновременно искателем приключений и писателем, которого публикуют, а мне не удалось – и никогда не удастся – ни то, ни другое, что единственное в моей жизни – смехотворное – приключение вылилось в рукопись, которая никому не интересна, и два ящика дрянных купальников».
Разумеется, Каррер не мог перенять метод Лимонова — использовать других как фон для рассказа о самом себе, но, право, от этого книга бы только выиграла. Какой бы невзрачной ни была жизнь осторожного отпрыска элитарного буржуазного семейства, сместить фокус на нее и под титулом «Лимонов» рассказать о том, как он сто раз взвешивает все за и против, прежде чем открыть дверь в общественный туалет, было бы куда веселее. Лучшие моменты книги — где Каррер дает проявиться своему авторскому я, пусть даже в таких курьезных допущениях, изобличающих не очень внимательного к контексту заграничного дятла: Барнаул — это такой же город в Средней Азии, как и Самарканд, где в окружении минаретов сидят иссохшие слепые старики, «Крокодил» — ничтожный журнал брежневских времен, прохановский «День», будущая газета «Завтра» — ультранационалистический листок, русский самогон готовят в ванной из сахара и аптечного спирта, а «Хуй тебе в рот!» — ритуальное приветствие парней из Салтовки. В довершении нелепостей в качестве приглашенного эксперта ближе к финалу книги возникает фигура Захара Прилепина, которым автор тоже оказывается пленен и несколько раз повторяет: «Не знаю, как вы, а я Захару верю».
Вообще, во всей этой поисковой операции, замешанной на простодушном восторге и наигранных сомнениях, затеянной, чтобы, как признается Каррер, ответив на вопрос: «Так в чем же смысл послания, зашифрованного в романтической и полной опасностей жизни моего героя?», разобраться и с бедами нашей общей истории после Второй мировой войны, есть что-то по пьер-ришаровское нелепое. Если бы я был Галковским, то предположил, что Карреру приказали свалять по поводу фигуры Лимонова петрушку — ну а дальше подключили совсем уж омерзительных персонажей вроде Серебрянникова. Единственное, что можно ответить на этот вопрос по итогам: смысл этой жизни в том, что она закончилась.
Великолепие и блеск Лимонова отражается только в глазах ненавистных ему борцов «за нашу и вашу свободу», от которых он всю жизнь отбрыкивался. А мрачный народ всегда угрюмо воспринимал его как иностранца. Кажется, никакого другого впечатления книга по себе не оставляет. Судьба героя в конце концов оборачивается трагедией, но совсем не шекспировского масштаба.
Вряд ли к подлинному Лимонову это все имеет отношение.
А надо было начинать не с начала, а с середины, где автор вдруг делится по-уэльбековски печальной историей своей юношеской любовной драмы и последовавшего за ней профессионального фиаско. Бесславно вернувшись в Париж из Индонезии, как балласт он тащит за собой рукопись бездарного романа и две коробки дешевых купальников, на барыши от реализации которых желал продлить пребывание на курорте с возлюбленной. В этот момент жизни ему попадается в руки только что вышедшая по-французски книга Лимонова под названием «Русский поэт предпочитает больших негров», и Каррер оказывается потрясен: «Он был одновременно искателем приключений и писателем, которого публикуют, а мне не удалось – и никогда не удастся – ни то, ни другое, что единственное в моей жизни – смехотворное – приключение вылилось в рукопись, которая никому не интересна, и два ящика дрянных купальников».
Разумеется, Каррер не мог перенять метод Лимонова — использовать других как фон для рассказа о самом себе, но, право, от этого книга бы только выиграла. Какой бы невзрачной ни была жизнь осторожного отпрыска элитарного буржуазного семейства, сместить фокус на нее и под титулом «Лимонов» рассказать о том, как он сто раз взвешивает все за и против, прежде чем открыть дверь в общественный туалет, было бы куда веселее. Лучшие моменты книги — где Каррер дает проявиться своему авторскому я, пусть даже в таких курьезных допущениях, изобличающих не очень внимательного к контексту заграничного дятла: Барнаул — это такой же город в Средней Азии, как и Самарканд, где в окружении минаретов сидят иссохшие слепые старики, «Крокодил» — ничтожный журнал брежневских времен, прохановский «День», будущая газета «Завтра» — ультранационалистический листок, русский самогон готовят в ванной из сахара и аптечного спирта, а «Хуй тебе в рот!» — ритуальное приветствие парней из Салтовки. В довершении нелепостей в качестве приглашенного эксперта ближе к финалу книги возникает фигура Захара Прилепина, которым автор тоже оказывается пленен и несколько раз повторяет: «Не знаю, как вы, а я Захару верю».
Вообще, во всей этой поисковой операции, замешанной на простодушном восторге и наигранных сомнениях, затеянной, чтобы, как признается Каррер, ответив на вопрос: «Так в чем же смысл послания, зашифрованного в романтической и полной опасностей жизни моего героя?», разобраться и с бедами нашей общей истории после Второй мировой войны, есть что-то по пьер-ришаровское нелепое. Если бы я был Галковским, то предположил, что Карреру приказали свалять по поводу фигуры Лимонова петрушку — ну а дальше подключили совсем уж омерзительных персонажей вроде Серебрянникова. Единственное, что можно ответить на этот вопрос по итогам: смысл этой жизни в том, что она закончилась.
Великолепие и блеск Лимонова отражается только в глазах ненавистных ему борцов «за нашу и вашу свободу», от которых он всю жизнь отбрыкивался. А мрачный народ всегда угрюмо воспринимал его как иностранца. Кажется, никакого другого впечатления книга по себе не оставляет. Судьба героя в конце концов оборачивается трагедией, но совсем не шекспировского масштаба.
Вряд ли к подлинному Лимонову это все имеет отношение.
Инспекция «Медицинская герменевтика». «Белая кошка», инсталляция из семи частей, 1989 год.
В 1987 году трое художников — Ануфриев, Лейдерман и Пепперштейн — основали группу «Медгерменевтика». Творчество художников группы — это соцарт, правда, в некотором расширительном смысле: они работают со специфическим материалом советской культуры, но художественные образы для изображения советской жизни черпают не только во внешнем ее воплощении, но и в своей собственной социальной среде.
Группа проводит разные мероприятия, ее члены создают тексты, изобразительные произведения, организуют перформансы и т. д. Вся эта деятельность представляет собой основу для последовательного и бесконечного дискурса, представляющего собой процесс прояснения и интерпретации и включающего в себя критические позиции, теоретические рефлексии и практические опыты. Такая постановка вопроса в конце концов доводит цели группы ad absurdum. Как язык, так и ритуалы этого дискурса должны оказывать исцеляющее воздействие, отсюда и название группы — «Медгерменевтика (Медицинская герменевтика)». «Медгерменевтика» создает произведения, которые все в целом образуют некий параллельный государству и обществу мир. Они должны быть независимы от того, кто конкретно их выполняет, и отражать результат совместных дискуссий и разговоров. Тексты, художественные объекты и акции группы основываются на самых разных философских, психологических, художественно-теоретических и духовных системах.
Использование минималистских формальных элементов и «не-цветов» — черного и белого — связано с полным отказом живописи от ее функции воспроизведения реальности. «Белая кошка», которая кажется вылезающей из мясорубки, символизирует трудно постижимую область между логическим мышлением и фантазией. Группа оспаривает функцию языка как чисто инструмента рассудка и отрывает ее от аналитического понимания, освобождая отдельные слова от задающих смысл взаимосвязей и превращая их в образные элементы живописи.
В 1987 году трое художников — Ануфриев, Лейдерман и Пепперштейн — основали группу «Медгерменевтика». Творчество художников группы — это соцарт, правда, в некотором расширительном смысле: они работают со специфическим материалом советской культуры, но художественные образы для изображения советской жизни черпают не только во внешнем ее воплощении, но и в своей собственной социальной среде.
Группа проводит разные мероприятия, ее члены создают тексты, изобразительные произведения, организуют перформансы и т. д. Вся эта деятельность представляет собой основу для последовательного и бесконечного дискурса, представляющего собой процесс прояснения и интерпретации и включающего в себя критические позиции, теоретические рефлексии и практические опыты. Такая постановка вопроса в конце концов доводит цели группы ad absurdum. Как язык, так и ритуалы этого дискурса должны оказывать исцеляющее воздействие, отсюда и название группы — «Медгерменевтика (Медицинская герменевтика)». «Медгерменевтика» создает произведения, которые все в целом образуют некий параллельный государству и обществу мир. Они должны быть независимы от того, кто конкретно их выполняет, и отражать результат совместных дискуссий и разговоров. Тексты, художественные объекты и акции группы основываются на самых разных философских, психологических, художественно-теоретических и духовных системах.
Использование минималистских формальных элементов и «не-цветов» — черного и белого — связано с полным отказом живописи от ее функции воспроизведения реальности. «Белая кошка», которая кажется вылезающей из мясорубки, символизирует трудно постижимую область между логическим мышлением и фантазией. Группа оспаривает функцию языка как чисто инструмента рассудка и отрывает ее от аналитического понимания, освобождая отдельные слова от задающих смысл взаимосвязей и превращая их в образные элементы живописи.
Media is too big
VIEW IN TELEGRAM
Елена Шварц перед выступлением
Всякое произведение искусства есть дитя своего времени, часто оно и мать наших чувств. Так каждый культурный период создает свое собственное искусство, которое не может быть повторено. Стремление вдохнуть жизнь в художественные принципы прошлого может в лучшем случае вызвать художественные произведения, подобные мертворожденному ребенку. Мы не можем ни чувствовать, как древние греки, ни жить их внутренней жизнью. Так, например, усилия применить греческие принципы в пластическом искусстве могут создать лишь формы, сходные с греческими, но само произведение останется бездушным на все времена.
Такое подражание похоже на подражание обезьян. С внешней стороны движения обезьяны совершенно сходны с человеческими. Обезьяна сидит и держит перед собою книгу, она перелистывает ее, делает задумчивое лицо, но внутренний смысл этих движений совершенно отсутствует.
Василий Кандинский
Такое подражание похоже на подражание обезьян. С внешней стороны движения обезьяны совершенно сходны с человеческими. Обезьяна сидит и держит перед собою книгу, она перелистывает ее, делает задумчивое лицо, но внутренний смысл этих движений совершенно отсутствует.
Василий Кандинский
Forwarded from Признаки жизни
Первый розыгрыш-2025 – на кону книга про Сергея Курёхина!
С главным архивариусом русского рока Александром Кушниром я познакомился в Москве несколько лет назад. Александр поразил кипучей энергией и непрекращающимся потоком идей и инициатив. Теперь PR-агентство Кушнир-продакшн завело и телеграм-канал «Окоём», в котором публикуют истории о музыке, часто - из первых рук.
Вместе с «Окоёмом» разыгрываем книгу «Сергей Курёхин: Безумная механика русского рока» в издании 2024 года. Это невероятная летопись творческих свершений, перформансов и розыгрышей Капитана, включающая уникальный архив фотографий и документов культового питерского музыканта.
Чтобы получить книгу с именной подписью Александра Кушнира, нужно быть подписанным на @signs_0f_life и @kushnir_prod и нажать кнопку ХОЧУ КНИГУ внизу поста 👇 Победителя объявим в субботу, 25 января, в 18:00 по московскому времени.
Отправим книгу победителю куда угодно, но по России - за наш счёт, а за рубеж - за счёт победителя. Всем удачи!
С главным архивариусом русского рока Александром Кушниром я познакомился в Москве несколько лет назад. Александр поразил кипучей энергией и непрекращающимся потоком идей и инициатив. Теперь PR-агентство Кушнир-продакшн завело и телеграм-канал «Окоём», в котором публикуют истории о музыке, часто - из первых рук.
Вместе с «Окоёмом» разыгрываем книгу «Сергей Курёхин: Безумная механика русского рока» в издании 2024 года. Это невероятная летопись творческих свершений, перформансов и розыгрышей Капитана, включающая уникальный архив фотографий и документов культового питерского музыканта.
Чтобы получить книгу с именной подписью Александра Кушнира, нужно быть подписанным на @signs_0f_life и @kushnir_prod и нажать кнопку ХОЧУ КНИГУ внизу поста 👇 Победителя объявим в субботу, 25 января, в 18:00 по московскому времени.
Отправим книгу победителю куда угодно, но по России - за наш счёт, а за рубеж - за счёт победителя. Всем удачи!
Дмитрий Пригов. «Квадрат Малевича». Газета, тушь, карандаш, шариковая ручка, 1989 год.
В 1990 году Пригов получил стипендию Немецкой службы академического обмена, и с тех пор Берлин стал его вторым местом жительства. Дмитрий Пригов принадлежал к тому поколению, которое уже было избавлено от тяжелейшего пути репрессий. Свой путь в искусстве он начал как скульптор. В 1980-е годы отошел от скульптуры и обратился к живописи, но главным образом к графике. Широко известны его графические листы, выполненные на газетных страницах и посвященные политике гласности. Именно из-за этой серии Пригова ошибочно воспринимали на Западе как некоего художественного комментатора либеральных устремлений Горбачева. В действительности же он представлял собой художника, который выражал те или иные актуальные для его жизни чувства с помощью разных стилей, которые сам называл языками.
Произведение «Квадрат Малевича» соотносится, разумеется, с «Черным квадратом» Малевича 1915 года. Своими беспредметными картинами Малевич хотел по ту сторону реальности и реалистичности трансформировать в живопись абстрактные понятия. Знаменитый «Квадрат» цитировали в искусстве ХХ столетия чаще, чем какое бы то ни было другое произведение. Однако Пригов использует не форму оригинала, а только его название и превращает прославленную картину в практически пустую словесную оболочку. На страницах газеты «Правда» написаны латинскими буквами слова: «квадрат Малевича», а также по-английски и по-русски слова: «Тайна», «Square», «Ужас», «Horror» и «Mistery».
В 1990 году Пригов получил стипендию Немецкой службы академического обмена, и с тех пор Берлин стал его вторым местом жительства. Дмитрий Пригов принадлежал к тому поколению, которое уже было избавлено от тяжелейшего пути репрессий. Свой путь в искусстве он начал как скульптор. В 1980-е годы отошел от скульптуры и обратился к живописи, но главным образом к графике. Широко известны его графические листы, выполненные на газетных страницах и посвященные политике гласности. Именно из-за этой серии Пригова ошибочно воспринимали на Западе как некоего художественного комментатора либеральных устремлений Горбачева. В действительности же он представлял собой художника, который выражал те или иные актуальные для его жизни чувства с помощью разных стилей, которые сам называл языками.
Произведение «Квадрат Малевича» соотносится, разумеется, с «Черным квадратом» Малевича 1915 года. Своими беспредметными картинами Малевич хотел по ту сторону реальности и реалистичности трансформировать в живопись абстрактные понятия. Знаменитый «Квадрат» цитировали в искусстве ХХ столетия чаще, чем какое бы то ни было другое произведение. Однако Пригов использует не форму оригинала, а только его название и превращает прославленную картину в практически пустую словесную оболочку. На страницах газеты «Правда» написаны латинскими буквами слова: «квадрат Малевича», а также по-английски и по-русски слова: «Тайна», «Square», «Ужас», «Horror» и «Mistery».