Сегодня будет первый из трех моих воркшопов по цифровой литературе и практикам расширенного чтения. Приходите в зум (но зарегистрируетесь! или напишите мне, я отправлю линк). 19-30 по Москве.

Это такой спекулятивный/художественный проект по ревизии русской культуры (и, в частности, русской литературы) в условиях, когда культура явно не справилась. Но для меня мишень — это империализм-ы формы, а не содержания: то, как «имперскость» становится частью самой литературной (языковой) ткани. Три воркшопа — и три технологических девайса, через которые (метафорически) возможна критика — гипертекст, moving image и звук. В конечном счете это не про ревизию письма, а про ревизию чтения — в том числе, про отказ от привычных читательских установок (пассивность читателя, гений автора).

По следам воркшопа в Garage Digital выкладываю список художественных/теоретических работ про кибер-/гипертекст — в notion! И еще слайды — во вложении.

10 августа пройдет второй онлайн-воркшоп Ивана Неткачева по цифровой литературе — «Поэзия в движении: проживая время». Мы обсудим историю кинетической визуальной поэзии — от титров в немом кино до поэтических киноэкспериментов 70-х. Затем участники создадут кинетическую поэму, используя p5js — популярную среду для креативного кодинга. Никаких навыков программирования не требуется.

Приходите в зум в этот четверг! Но не забудьте зарегистрироваться.

На прошлом воркшопе в «Гараже» мы обсуждали визуальную поэзию в движении — от Стефана Малларме до нет-арта. Я собрал всю релеватную литературу в одном notion — там же список работ, которые мы обсуждали, а еще ссылки на разные классные туториалы по p5.js. И еще делюсь слайдами!

Выкладываю (наконец!) презентацию с моего заключительного воркшопа в Garage Digital — о звуковой поэзии. Все работы с воркшопа / теория / туториалы — в notion.

На e-flux вышел текст Кети Чухров с названием «Технологии перехвата искусства и культуры в путинской России».

В первой части текста Чухров рассказывает о том, как в России развивались институции современного искусства — от появления первых коллекционеров и независимых кураторов до возникновения больших олигархических или государственных институций типа «Гаража» или Пушкинского музея. Логика в том, что чем ближе к настоящему, тем больше государство участвовало в перехвате и переиначивании смыслов в России; со временем в культурном менеджменте становилось все больше чиновников и откровенно некомпетентных кураторов. Во второй части текста Чухров пишет, что за этим процессом стоит что-то типа бессознательного путинизма — который одни культурные работники насаждали осознанно и намеренно, а другие, скорее, нечаянно подыгрывали ему. К концу текста авторка приходит к тому, что сейчас, в общем-то, любой россиянин, который не смог уехать — и дальше следует, как она пишет, своему привычному «самодовольному» образу жизни — соучаствует в процессе подмены смыслов, который затронул уже не только культурную жизнь, но и сам язык повседневности.

Я мало что могу сказать про фактологию, хотя коллеги, с которыми я этот текст обсуждал, спотыкались и об нее — мне 25 лет, я почти ничего не успел сделать в России, не успел стать частью контекста. Но само понятие «бессознательного путинизма» кажется мне очень проблемным — и, к тому же, ничего не проясняющим. Дело в том, что если бессознательный путинизм правда существует, то очень просто быть «за» него и почти невозможно быть «против». В рамках этой модели некомпетентный куратор, глупый художник, студенческая выставка — любое высказывание с запутанной, не(до)определенной семантикой — апропприируются режимом и начинают служить его целям. С другой стороны, получается, что противопоставить этой «болезни» можно только профессионализм и экспертность: так сказать, назвать все вещи своими именами. Но тогда пусть все эксперты честно скажут, получилось ли у них; а точнее — почему у них не получилось, если их иммунная система была столь сильна, что этот недуг они не подцепили.

Если мы говорим об идеологиях в самом общем смысле, то метафора «болезни» — как и (уже довольно старая) метафора иммунитета, идущая следом — как минимум очень соблазнительная мишень для критики. Выворачивая смыслы наизнанку, бессознательный путинизм распространяется, подобно эпидемии; но что тогда является вакциной? Предельная серьезность, противопоставленная реакционному постмодернизму? Неолиберальная вера в экспертов и экспертность? Кажется, что эта болезнь списана с главной фигуры призрака, фигурирующей в левом теоретическом мейнстриме — с призрака самого капитала; вульгаризированная версия хонтологии предлагает нам лишь расписаться в собственном бессилии, потому что капитал уже в нас, уже двигает даже нашими желаниями. Как если бы, буквально, в тексте Кети Чухров призраков Маркса заменили призраками Путина.

Но если на деле объяснительная сила у этого текста нулевая, то он сам выглядит как одна большая аберрация смысла. Или — как когнитивное искажение; попытка подвести итоги из точки, в которой итоги подводить либо слишком рано, либо уже поздно. Расписка в собственном бессилии, если не попытка коупинга; так уж ли много мы получим, узнав, что российская культура (всегда была) насквозь коррумпирована? Или даже — что, если депрофессионализация и бюрократизация художественной жизни в России — это не глубокие причины упадка, а его следствия? Не слишком ли большую роль в идущей войне гуманитарные теоретики отводят культуре (причем довольно маргинальной, если речь о совриске)? Не пытаются ли они себя утешить, понимая, что объективно их роль была не столь велика все эти годы? Или, может быть, они не очень довольны тем, как они ее отыграли?
-> продолжение ниже

Я думаю, что если люди этого поколения — успевшего ощутимо повлиять на российский культурный ландшафт — всерьез используют понятия типа бессознательного путинизма, то лучшее, что они могут сделать — это написать подробный автоэтнографический отчет. Про то, как внутренний путинизм их коррумпировал, а они (не) сопротивлялись — это было бы и более ценно, и более ответственно, и больше веса бы придало теории, которая в остальных случаях лишь сотрясает воздух.

Тезисы о процедурном эссе (4/?)

За этим текстом стоит, с одной стороны, желание конкретизировать принципы моей собственной художественной практики — которая сейчас находится где-то на грани цифровой литературы, видеоигр и анализа данных. С другой стороны (и скорее в довесок к этому) теория процедурного эссе высвечивает темные углы в, кажется, очень знакомых «комнатах» — прежде всего, в играх в диапазоне от LSD Dream emulator (1998) до Death Stranding (2019). Но сначала — абстракция, а потом — конкретика.

/1/ В отличие от текста, процедурное эссе — принципиально пространственная структура. Читатели не скользят взглядом по поверхности текста, но находятся внутри машины, порождающей смысл; им доступны множественные траектории прочтения, или даже — множественные партитуры чтения. Художник лишь задает границы возможного.

/2/ Процедурное эссе может содержать фрагменты естественного языка (хоть это и необязательно). Куски текста могут даже складываться в нарратив — линейный или с элементами случайности. Но настоящий язык, на котором пишется эссе — это язык кода, который сам по себе является интерфейсом между машинными вычислениями и естественным языком.

/3.1/ Как напоминает Ян Богост, базовый элемент любой компьютерной программы — процедура. Видеоигры — как и софт в целом — состоят из процедурных тропов; через них разворачивается процедурная риторика. Александр Гэллоуэй рассуждает в схожем ключе: игры для него — это грамматики действия.

Но обратная сторона риторики — софистика; обратная сторона грамматики — дисциплина языка и тела. Цель процедурного эссе — использовать процедуры не для дисциплинирования, но для эмансипации.

/3.2/ Процедурное эссе — не риторическая машина: оно никого ни в чем не убеждает. Напротив, оно производит сомнения и несогласие — начиная с самой своей алгоритмической природы. Структуры естественного языка в нем конфликтуют с двоичной логикой вычислений — и, в конечно счете, ей проигрывают.

/4.1/ Процедурное эссе — в большей степени рамка, чем окно. Оно проговаривается о миллионах операций, стоящих за ним — вместо того чтобы создавать иллюзию погружения в другой мир. За «прозрачными» цифровыми интерфейсами процедурное эссе раскрывает объем — то есть многосоставную архитектуру отношений.

/4.2/ Автор процедурного эссе — в большей степени пользователь, чем инженер; он скорее ученый дурак, чем учитель. Как показала Венди Чан, у софта и идеологии много общего; софт ничем не притворяется и никого не обманывает, но попросту задает границы реального. Из «естественного» и невидимого процедурное эссе делает карту — обозначая границы собственной грамматики действия.

(серия об «Атаке титанов», кибернетической памяти, контроле и данных)
0/? — здесь самое общее введение в лор для тех, кто не читал мангу / не смотрел сериал
1

В «Атаке титанов» государства сражаются друг с другом за право владеть титанами — точнее, способностью превращаться в титанов. Титаны — это гигантские человекоподобные чудовища; всего существует девять титанов, каждый из которых обладает уникальными боевыми способностями. Превращаться в титанов умеют не все, а только народ, который называют эльдийцами; чтобы унаследовать силу титана, нужно съесть его предыдущего владельца.

Сила титанов не всегда была в этом мире. Она возникла две тысячи лет назад, когда девушка по имени Имир столкнулась с таинственным существом — предположительно, источником жизни на Земле: оно наделило Имир своей силой. Имир была наложницей у короля Фрица, который очень любил воевать с соседями, но даже заполучив сверхчеловеческую силу, она не перестала служить ему, хотя он, как говорят, отрезал ей язык и разграбил ее родное селение. Когда она умерла, король Фриц заставил ее дочерей съесть ее тело — чтобы они унаследовали ее способности. Эльдийцы — это как раз потомки Имир; так эта сила, хоть и раздробленная на несколько частей, существовала в мире на протяжении двух тысячелетий.

(серия об «Атаке титанов», кибернетической памяти, контроле и данных)
1/?

Но на самом деле главная сила титанов — это не их боевая мощь. Самый главный из девяти титанов, титан-основатель, может манипулировать воспоминаниями всех эльдийцев: его главная способность — это контроль за информацией. Так, потомок короля Фрица, владеющий силой титана-основателя, решает запереть эльдийцев внутри огромных стен на острове Парадиз, заблокировав доступ ко всем воспоминаниям о внешнем мире. Остальные восемь титанов тоже имеют особые отношения с памятью: новый владелец титана наследует воспоминания предыдущего. А для одного из них, атакующего титана, план прошлого и будущего накладываются друг на друга в одной плоскости: он имеет ограниченный доступ к воспоминаниям своих будущих владельцев.

не озарение, а воспоминание: герои «Атаки титанов» грезят наяву, и им снятся сны о будущем — но только это не озарения, а частичный доступ к предзаписанной памяти. Мальчик по имени Эрен Йегер просыпается в слезах у стены Мария: кажется, мне снился очень долгий сон, но о чем он был? Через несколько лет он получит силу сразу нескольких титанов, включая титана-основателя — и сможет управлять воспоминаниями всех эльдийцев.

прошлое зреет в будущем. Йегер начнет революцию, своей силой пробудив древних титанов, из которых сделаны сами стены Парадиза; для достижения своей цели — растоптать весь мир за пределами острова — уже он будет будет манипулировать чужой памятью. Но даже титан-основатель не обладает полными правами доступа: они есть только у прародительницы Имир, воля которой так и не умерла до конца. Эрен Йегер знает, что он должен делать — но не знает до конца, почему; он видит будущее после своей смерти, но не знает, как он умрет.

Сюжетом «Атаки титанов» движет не стремление героев к власти. Не столь важна здесь и жажда мести (Эрен Йегер хочет отомстить то ли за смерть матери, то ли за страдания всего своего народа). Настоящий двигатель истории в этом мире — сама информация, урезанная всевозможными фильтрами и интерфейсами, но никогда не подчиненная и укрощенная. Информация жаждет свободы, но на деле она повсеместно скована цепями — писала МакКензи Уорк в «Хакерском манифесте». В отличие от других естественных ресурсов, информация не знает естественного дефицита, но его искусственно создают власть имущие.

Для Уорк информация обладает своей агентностью, если не своим желанием. Конечно, ее можно превратить в вектор, подчинить, вписать в существующие цифровые инфраструктуры — но в таком качестве ей не слишком уютно. Сюжет «Атаки титанов» можно прочесть как борьбу героев за знание; а можно, напротив — как борьбу самой информации против всевозможных ограничителей, установленных властью. История начинается, когда отряды разведчиков выбираются за пределы стен, чтобы узнать о внешнем мире и природе титанов. История заканчивается, когда умирает не только Эрен Йегер, но и сама прародительница Имир — а вместе с ней исчезает и сила титанов; когда хранилище данных превращается обратно в память тела, которой нельзя манипулировать, а потоки информации возвращаются к естественной (то есть хаотичной) циркуляции.

Это смешно, но я действительно живу так, что для меня элементы триады производство — время — деньги абсолютно не связаны друг с другом прямыми (причинными) отношениями. Между ними именно что корреляция, более или менее слабая, которая ни в коем случае не предполагает причинности (и вообще четких логических связей). Когнитивный труд, которым я занимаюсь — в общем-то принципиально отказываясь от отчуждающей и механической работы, которая не «про меня» а «про них», если не «про него» — локализуется во времени слабо понятным мне образом, и еще более непонятно для меня то, как он переводится в деньги.

Самые замечательные вещи, которые я придумываю, приходят мне в голову на ходу — в общем-то это все такая интеллектуальная забава, хотя потом и нужно приложить определенные усилия, чтобы поработать над формой (визуальной, текстовой, временной). И чтобы это все вообще работало, нужно очень много пространства-времени, заполненного буквально воздухом. Типа — я сижу в комнате с синим воздухом, сам с собой, и этого ресурса — воздуха — нужно едва ли не больше, чем, собственно, моих когнитивных усилий. Свою жизнь я выстраиваю как игру на неопределенное число игроков, где все игроки — это более-менее я.

Из «рабочей дисциплины» я признаю только выходные. В такие дни я отвечаю «по работе» только в том случае, если пишет какой-нибудь котик. В остальном я слабо понимаю, как душа может быть за работой 5/2 — как вообще работает дисциплина души и тела. И чем больше я живу — прорабатывая правила каждодневной игры, партитуры для одного человека, примерные схемы шагов и мыслей — тем больше я думаю, что это все живое живет как-то так.

Есть так называемые «живые структуры» — это понятие придумал архитектор Кристофер Александер; с его точки зрения, живыми могут быть и архитектура, и городские инфраструктуры, и даже бытовые предметы. Живое ориентированно на процесс, а неживое — на цель. Собственно, цель — это такая бюрократия языка и мысли, глюк в семантике естественного языка. Цели очень любят HR-специалисты, начальники компаний, составители планов и всевозможной отчетности; но в конечном счете их дети — мертворожденные, а если по-простому — то они просто ебут мне и всем нам мозги.

И, в общем, очень приятно, что в этом году мне часто везло на приятные предложения, где я пишу и делаю то, что думаю, а не всякую странную ебанину. Но хочется, чтобы платили в том числе и за то время, когда моя душа работает во сне, на прогулке или в душе — и самые лучшие предложения, конечно, именно такие.

Сколько плюсов иметь друзей-психиатров: наконец-то смог узнать третье мнение о бензах, на которых я сидел почти год в 2021/22. Третье мнение такое: тот препарат выписывают краткосрочно, и есть большие вопросы к психиатру, который год выписывал мне рецепты. Ну вот — подумал я: впервые за пару лет можно себя пожалеть.

Что со мной было: ужасно болезненное расставание, и болезненно в нем было то, что их было больше одного, а еще то, что ни одно из них не произошло до конца (я всегда оставлял «путь к отступлению»). Я переставал переживать из-за первого человека, но тогда начинал переживать из-за второго. Мы живем в одной комнате, прячемся за ширмами, и ебем друг другу мозги — сплошные плюсы.

Чехарда начинается так: боль настолько сильна, что ее причиной ты назначаешь некую третью сущность: шуршащая машинерия глубоко за кадром, которая играет твоими чувствами. Транквилизаторы заставляют ее замолчать, но никак не меняют саму архитектуру внутреннего и внешнего, которая делает больно. И в этот момент, наверное, происходит самое тяжелое — фарма делает легче, но дальше режет тебя на части, а ты получаешь глубокий зазор между своими чувствами.

Зазор между причиной и следствием, в который совсем проваливаешься. Это вроде бы про идеологию — структуры мысли, которые настолько глубоко проникают в тела, что переопределяют причинность заново. Зачем так жить, какой от этого призрачный профит, какой формат удовольствия — сейчас уже не очень понятно: бестолковые и болезненные компульсии. Пока государство настолько одержимо навязчивыми повторениями, что на пустом месте начинает большую войну, я день за днем не могу понять, как вздохнуть.

Проект для коупинга в условиях диссоциации: вместо того чтобы диссоциировать, нужно ассоциировать. Даже если цепочка покажется слишком длинной, причина и следствие все равно соединятся, «я» стану «им», а «оно» станет «мной». Жалко, что друзей-психологов и духовных гуру у меня нет, поэтому проверять приходится на себе. Так я соберу свою личную коллекцию ветряных мельниц.

Вместе с рассылкой KIT написали письмо про ностальгию в цифровом мире. От задумки до финальной реализации — довольно большое расстояние. Цифровая ностальгия для меня — из области болезненно-личного: тот жанр текста, где пишешь, чтобы хоть немного прояснить себя (если не to write my way out of it — такая удачная фразочка у Берроуза). На выходе получился, скорее, легкий публицистический текст — очень надеюсь, что в том или ином виде использую свои наработки, которые в него не вошли. А это и медиа-археология без людей Вольфганга Эрнста, и более попсовые техники себя Фуко, и ИИ-Цайтгайст Бориса Гройса.

Самое чудесное свойство песни в том, что она разворачивается дальше несмотря ни на что: упорные, настойчивые шаги — даже наперекор внутреннему содержанию, настойчивый ритм, упругое касание, упрямая инерция тела — мои самые любимые вещи. Ефрим Менюк сделал еще один музыкальный проект с длинным названием — но на этот раз, к счастью, вместе с Ариэль Энгл.

сонная нарколепсия и сложные расстройства сна. В прошлом году у них вышел новый альбом, и так вот, он начинается со слов: почему ты снова проснулся? /что-то тебя потревожило?/ приснилось что-нибудь?

Это точно не сон, и все взаправду. Я спускаюсь на первый этаж в четыре дня, но меня слепит холодное рассветное солнце. Я вздрагиваю по своей привычке вздрагивать. В руках я несу цветы, и у них не хватает половины лепестков.

Дома у друга я слишком уверенно вписываюсь в интерьер. У него живет породистый кот, на которого у меня аллергия. Он настойчиво тычется мне в лицо, пока я пытаюсь откинуться на диван. Т. говорит, что это называется эйфория: полное спокойствие, но к самым любимым вещам снова возвращается смысл. Из-за дивана друг достает свою ментальную карту, изрисованную цветными маркерами.

Их новый альбом называется Darling the Dawn, и я стесняюсь переводить это на русский язык. То, что делает Менюк, я люблю не за фирменное чувство обреченности, а за сопутствующую ему отвагу. На каждую партитуру боли найдется своя упрямая партитура отваги.

На каждую партитуру отваги найдется партитура благодарности. Хореографии благодарности — я бы хотел написать книжку с таким названием. Я хочу учиться дышать, чего бы мне это ни стоило: забывать и заучивать снова нелепые схемы движения, сбитый дыхательный ритм и нервное перевозбуждение. Либидинальные метафоры больше не работают. Дыхательные упражнения начинаются с любопытства; дыхательный сбой — обескураживающая благодарность: первые два элемента теории, из которых растет все остальное.

Послезавтра вечером прочитаю лекцию в Garage Digital — про цифровое процессуальное искусство, эмерджентные свойства сложных систем и социальный синтез. Заходите в зум — вот тут полный анонс, а тут — регистрация.

О чем ты успел рассказать мне, пока был здесь

я нарисовал робкую схему шагов, которые ты делал у меня дома. дело в том, что у меня большие проблемы с пространственным восприятием, поэтому точно не вспомнить, где, но схему я восстановил —

как ты подпрыгивала, или подпрыгивал, точно не вспомню —
яростный ответ моего тела, возбуждение перешло в зуд, я ведь так и не смог уснуть!

мое время ты разрезал на такие неравные кусочки, я теперь и не знаю, как мне быть!
даже не хочется вспоминать, что там было.

я хочу написать книжку про техники дыхания — техники движения в воздухе, запоминания или припоминания —
переписать начисто с кальки неровные партитуры —

переписать семантику личных местоимений, гендерную пресуппозицию, семантику вида и времени —
в духе нарезанного на неравные куски, нервного времени —

как когда ты запинался и шутил тупые шутки —
как когда ты порхала по маленькой комнате, где я, спотыкаясь, жил.

2023

читая «Страдания юного Вертера»: литература промеж «да» и «нет», или о материальности нарративных фигур

1. Несчастная любовь Вертера, Шарлотта, и ее муж Альберт — скорее фигуры, чем носители нарративной воли. Шарлотту влечет к Вертеру нарративная нехватка: наслаждение нарратива рождается там, где границы между «я» и «не-я» ставятся под сомнение, а выученные отношения — проверяются на прочность. Вертер — нарративный драйвер, или литературная машина, обремененная телом. Она работает в шизофренической логике: редуцируя тела до фигур, литература оставляет богатые возможности для подмены и удваивания. Все может быть связано со всем: романтический субъект в любом месте отыщет нужную ему фабулу.

2. Вступая в отношения с Вертером, Шарлотта оказывается внутри фармакона. Фармакон — одновременно и лекарство, и яд, но в данном случае не столько вещество, сколько пространственная структура. Фармакон универсален, потому что сами человеческие привязанности универсальны; но не все фармаконы равны между собой. Романтический субъект движим тягой к диссоциации: свое повествование он плетет поперек жизни и смерти, «здесь» и «там». Фармакон Вертера — больше про влечение к смерти, чем про зависимость от Другого. Дело в том, что литературной машине тесно в человеческом теле; ее язык направлен против материальности тела говорящего.

3. Шарлотта и Альберт — только литературные фигуры, но фигуры ли? Основная тема в «Страданиях» — это (со)отношения литературы и тела. Голос автора появляется в конце книги — и намекает, что референт все-таки был: живое тело Шарлотты, сопротивляющееся любой литературной редукции. Романтический текст рождается в теле, но живет поперек тела. Вертер ищет лазейку между «да» и «нет»: будь со мной, даже если ты не со мной; невротическое нарративное удовольствие берет начало в том же самом зазоре.

4. Удовольствие литературы — в том, чтобы быть поперек «да» и «нет», вдоха и выдоха. Текст никогда не состоится без тела; но дело в том, что немного все-таки состоится.

У нас с Ромой Солодковым вышел текст на сайте Institute of Network Cultures — о том, как дейтинг-приложения оцифровывают и дисциплинируют текучие идентичности пользователей.

Как писал Александр Гэллоуэй, цифровые интерфейсы — на самом деле трикстеры: они формируют пользовательский опыт, но всеми силами скрывают свое присутствие. Чем «тоньше» интерфейс, тем быстрее мы о нем забудем: такое-то действие всегда приводит к такому-то результату, и это гипнотизирует. В этом сходство интерфейсов и идеологии: мы даже не то что верим в интерфейсы, а просто разыгрываем причинные отношения, навязанные нам софтом, как если бы они были естественными законами.

Этот текст — часть многосоставного проекта, который мы назвали Interinterface. Еще он включает в себя интерактивное процедурное эссе, ранняя версия которого доступна на itch.io (а тут небольшое промо). Мы не проводим границы между «обычным» текстом и процедурным: оба эссе — часть одного исследовательского предприятия. Главная идея в том, что мы показываем интерфейсы изнутри: оказывается, это вовсе не прозрачная пленка, а пространство со сложной внутренней архитектурой. Интерфейс состоит из машин, манипулирующих временными потоками пользователей — а значит, и их субъективностями. Конечная цель этих машин — извлечение прибыли, а неизбежное следствие этого процесса — стандартизированные, нарезанные на равные куски идентичности пользователей дейтинг-эппов.

В общем, любые аффективные сервисы делают из наших тел сюрреалистский изысканный труп — коллаж из данных, предназначенный даже не столько для нас, сколько для машинного взгляда алгоритмов ИИ. Но, похоже, тут есть и фигуры удовольствия; этого нет в тексте, но сейчас мне хочется думать о способах наслаждения посредством (или поперек) интерфейсов — а также поперек ИИ, за ними спрятанного.

я люблю ксенофеминистский манифест и Ролана Барта 😑

Делюсь слайдами с моего воркшопа по процессуальному искусству — я провел его в Garage Digital в конце марта. А в отдельном notion — удобный список теоретических и художетсвенных работ, которые мы обсуждали. И еще в этот раз есть запись!