Bookовски

​​В начале января наконец посмотрела самый миллениальский фильм 2024-го – «Настоящая боль» Джесси Айзенберга и в очередной раз осознала, что кинематограф пока не придумал ничего лучше диалоговых драмеди о страдающих инфантилах.

Дэвид и Бенджи – двоюродные братья, отправившиеся с восточного побережья США в Польшу, чтобы увидеть дом своей недавно умершей бабушки. Бабушка, как не сложно догадаться, была пережившей Холокост еврейкой, начавшей в Америке жизнь с нуля. Кузены в свои 35+, пережили разве что залипание в компьютерные игры на мамкином диване, и если Дэвид в итоге смог худо-бедно встроиться в парадигму «работа-дом-семья», то Бенджи всё ещё стремится только к тому, чтобы на этом же матушкином диване и помереть. Шатаясь по Варшаве и Люблину в компании англоговорящего гида и других приехавших узнать побольше о том месте, которое когда-то покинули их предки, герои погружаются в недры пост-памяти, размышляют о боли, пережитой миллионами евреев, и пытаются легитимизировать боль собственную.

Среди моих любимых фильмов уже есть один актёрский дебют в режиссуре, посвящённый поездке молодого американца в Восточную Европу. Это экранизация «И всё осветилось» Джонатана Сафрана Фоера, в которой герой молодого Евгения Гудзя в компании слепого деда и психованной собачки потешается над типичным ботаном в исполнении Элайджи Вуда под музыку Gogol Bordello. Превзойти это безумие невозможно, да Айзенберг и не старался: в его истории, далеко не такой смешной, как может показаться по трейлеру, фокус смещается с мёртвых на живых, и страдания других в конце концов рассматриваются как возможность разобраться с собственными комплексами, страхами и травмами, которые годами обесценивались из-за соседства с «настоящей» болью других, сделавших всё, чтобы их дети и внуки могли прожить жизнь, наполненную не страданиями, а привилегиями.

Реальность и переживание боли и травмы, своей, чужой, поколенческой, национальной, – это не тот вопрос, который можно разрешить за полтора часа экранного времени или даже неделю прогулок по польским городкам, поэтому режиссёр не предлагает нам готовых ответов или финального катарсиса. Вместо этого Айзенберг оставляет нас с ощущением незавершённости, открывшегося для его героя длинного пути. И это, возможно, лучший способ показать, как работают память, травма и попытки их осмысления.

www.group-telegram.com/us/bookovski.com/994

2.6K viewsJan 12 at 11:18

​​В начале января наконец посмотрела самый миллениальский фильм 2024-го – «Настоящая боль» Джесси Айзенберга и в очередной раз осознала, что кинематограф пока не придумал ничего лучше диалоговых драмеди о страдающих инфантилах.

Дэвид и Бенджи – двоюродные братья, отправившиеся с восточного побережья США в Польшу, чтобы увидеть дом своей недавно умершей бабушки. Бабушка, как не сложно догадаться, была пережившей Холокост еврейкой, начавшей в Америке жизнь с нуля. Кузены в свои 35+, пережили разве что залипание в компьютерные игры на мамкином диване, и если Дэвид в итоге смог худо-бедно встроиться в парадигму «работа-дом-семья», то Бенджи всё ещё стремится только к тому, чтобы на этом же матушкином диване и помереть. Шатаясь по Варшаве и Люблину в компании англоговорящего гида и других приехавших узнать побольше о том месте, которое когда-то покинули их предки, герои погружаются в недры пост-памяти, размышляют о боли, пережитой миллионами евреев, и пытаются легитимизировать боль собственную.

Среди моих любимых фильмов уже есть один актёрский дебют в режиссуре, посвящённый поездке молодого американца в Восточную Европу. Это экранизация «И всё осветилось» Джонатана Сафрана Фоера, в которой герой молодого Евгения Гудзя в компании слепого деда и психованной собачки потешается над типичным ботаном в исполнении Элайджи Вуда под музыку Gogol Bordello. Превзойти это безумие невозможно, да Айзенберг и не старался: в его истории, далеко не такой смешной, как может показаться по трейлеру, фокус смещается с мёртвых на живых, и страдания других в конце концов рассматриваются как возможность разобраться с собственными комплексами, страхами и травмами, которые годами обесценивались из-за соседства с «настоящей» болью других, сделавших всё, чтобы их дети и внуки могли прожить жизнь, наполненную не страданиями, а привилегиями.

Реальность и переживание боли и травмы, своей, чужой, поколенческой, национальной, – это не тот вопрос, который можно разрешить за полтора часа экранного времени или даже неделю прогулок по польским городкам, поэтому режиссёр не предлагает нам готовых ответов или финального катарсиса. Вместо этого Айзенберг оставляет нас с ощущением незавершённости, открывшегося для его героя длинного пути. И это, возможно, лучший способ показать, как работают память, травма и попытки их осмысления.

BY Bookовски