И думаю я с утра по-раньше о тюрьмах. О фразе Буковского, что «всё человечество делится на две части: на людей, с которыми ты мог бы сидеть в одной камере, и на людей, с которыми не смог бы» и о том, что «знающий зэк не судит о тюрьме по фасаду или по общей камере – он судит по карцеру. Так и о стране вернее судить по тюрьмам, чем по достижениям».

А ещё вчера мы гуляли по Введенскому кладбищу, остановились у могилы Фёдора/Фридриха Гааза, московского врача немецкого происхождения, филантропа и гуманиста, который в начале 19 века многое сделал для заключённых, в том числе, строил больницы, добился облегчения веса кандалов и многого другого. И, несмотря на дистанцию в 200 лет, ещё так многое надо сделать, но Гааза нет, и такого уж интереса общества к этой теме тоже((

И сейчас, обрабатывая съёмку с суда Надежды Буяновой, я слушаю аудиокнигу «И возвращается ветер…» Буковского и хочу поделиться одним отрывком с вами.

«…
Понятно, что каждый член общества живо интересуется, чем же его пугают и что же с ним в самом деле могут сделать. И так это устрашающее назначение тюрьмы прочно засело в сознании людей, что все – от законодателя до надзирателя – считают само собой разумеющимся: в тюрьме должно быть скверно и тяжко. Ни дна тебе, ни покрышки быть не должно. Ни воздуха, ни света, ни тепла, ни пищи – это ж не курорт, не дом родной! Иначе вас и на волю не выгонишь, уходить не захотите! Особенно же возмущается общество, когда заключенный начинает заикаться о каких-то там своих правах или о человеческом достоинстве. Ну, представьте себе в самом деле, если грешники в аду начнут права качать – на что это будет похоже?

При этом как-то само собой забылось, что первоначально предполагалось не заключенных пугать, а тех, кто еще на воле остался, то есть само общество. И стало быть, это общество само себя теперь тем больше пугает, чем больше терзает заключенного. Они, следовательно, жаждут этого страха. Конечно, и тюремное население, как всякое порядочное общество, имеет свою внутреннюю тюрьму, называемую карцером, а кроме того – различные режимы содержания; менее строгие, более строгие, особо строгие. Поскольку даже в тюрьме человеку должно быть не безразлично, что же с ним станется. Всегда должно быть что-то, что можно еще у него отнять и чего он терять не хочет. Потому что человек, которому терять нечего, смертельно опасен для общества и является величайшим соблазном для всех честных людей – если, конечно, он не труп. И чтобы не завидно было остальному человечеству, чтобы не соблазнялись праведные души, все эти режимы и внутренние наказания рассчитаны таким образом, что последняя их стадия, когда человеку действительно терять нечего, подводит как можно ближе к состоянию естественной смерти. Потому-то знающий зэк не судит о тюрьме по фасаду или по общей камере – он судит по карцеру. Так и о стране вернее судить по тюрьмам, чем по достижениям.

Веками внутреннее устройство тюрем было примерно одинаково, и постороннему человеку, который придет на экскурсию, скажем, в Петропавловскую крепость, никак не понять, что же в ней особенного, в этой тюрьме. Койка как койка, стены как стены. Ну решетки на окнах. Так ведь на то же и тюрьма, чтобы не убежать. И книжки читать разрешали – чего ж еще желать. И уж совсем не понять постороннему человеку, что такое режим.

Какая, собственно, разница – час у тебя прогулки или полчаса, 450 граммов хлеба дают на день или 400, 75 граммов рыбы или 60? Это надо быть бухгалтером или поваром, чтобы подсчитать такое обилие цифр. Постороннему человеку одно только и интересно: умирали заключенные от всего этого или не умирали? Ах, не умирали – ну, так не о чем и говорить! Обычно самое сильное впечатление производят на посторонних сводчатые потолки и толстые стены. Мрачно, страшно! Вот она какая, тюрьма-то, бррр… И сколько бы тюремных воспоминаний они ни прочли, никогда не понять им всех этих мелочей, всех этих пустяков.

Вот стоит сваренная из металлических стержней кровать. На ней ватный матрац – все вроде бы нормально…

…Но, оказывается, заключенные, спавшие на таких кроватях, даже голодовку объявляли, требуя, чтобы уменьшили просветы между металлическими стержнями. Странно как-то – стояли кровати лет уже, наверно, двадцать, и никто не заикался насчет просветов. Сдурели, что ли, зэки, есть им не хотелось или куражились? Дотошный архивист, может быть, раскопает в тюремных архивах, что примерно в то же время распорядился начальник тюрьмы отбирать у заключенных старые газеты и журналы. Вполне разумное распоряжение – чтобы, стало быть, не захламляли зэки камеру всякой макулатурой. Похвально. Но никакой связи между этими двумя событиями даже архивист не усмотрит, и только зэк может понять эту связь, если спать на этой кровати он мог, только подложив под матрац кучу журналов и газет. Но вот отобрали их – и моментально кровать обратилась в орудие пытки. За одну ночь матрац весь провисает в дырки, и ты спишь на железной решетке.

Полагается, например, в карцере тумба или иное приспособление для сидения, и всякий карцер имеет такое приспособление – некий выступ из стены, сиди себе и сиди целый день. Но вот сделали этот выступ чуточку выше, чем надо бы, и чуточку короче, уже – плотно сесть нельзя, а ноги не достают до пола. Всего-то, казалось бы, сантиметры какие-то, пустяки…

А эти 50 граммов хлеба или 15 граммов рыбы – что за мелочи, право, и говорить даже стыдно. Забывает человек, что даже пушинка сломала когда-то спину верблюду. Забывает, что разница между жизнью и смертью такая ничтожная, такая пустячная: всего-то на пару градусов изменить температуру тела – глядь, а это уже труп. И сколько существует тюрьма, этот общественный институт, столько же продолжается борьба, кипит великая битва между зэками и обществом. За граммы, сантиметры, градусы и минуты. Идет она с переменным успехом. То зэки напрут, а общество отступит. Там 50 граммов, здесь 5 сантиметров, тут 5 градусов отвоюют зэки, и глядишь – жизнь! Но не может общество допустить жизнь в тюрьме. Должно быть в тюрьме страшно, жутко – это же тюрьма, а не курорт. И вот уже напирает общество: там 50 граммов долой, здесь 10 сантиметров, тут 5 градусов, и начинают зэки доходить. Возникают сосаловка, мориловка, гнуловка. Начинаются людоедство, помешательство, самоубийства, убийства и побеги.

Много лет наблюдал я за этой борьбой, глухой и непонятной для посторонних. Есть у нее свои законы, свои великие даты, победы, битвы и поражения. Свои герои, свои полководцы. Линия фронта в этой войне, как, видимо, и в других войнах, все время движется. Здесь она именуется режимом. Зависит она от готовности зэков идти на крайность из-за одного грамма, сантиметра, градуса или минуты. Ибо, как только ослабевает их оборона, тотчас же с победным кличем бросаются вперед эскадроны с красными погонами или с голубыми петлицами. Прорывают фронт, берут в клещи, ударяют с тыла – и горе побежденным! Победителя же никогда не судят
…»(с)

#Свободувсемполитзаключенным и нормального, не унижающего человеческого достоинства, отношения ко всем заключённым.

Могила Гааза на Введенском кладбище

Пять с половиной лет колонии врачу. Что нужно знать о деле 68-летней Надежды Буяновой

Сегодня суд приговорил 68-летнего московского педиатра Надежду Буянову к 5,5 годам колонии по делу о «фейках» об армии. Главное о ее деле:

— Дело завели по доносу бывшей жены погибшего в Украине российского военного Анастасии Акиньшиной

— Акиньшина утверждала: во время приема в присутствии ее семилетнего сына Буянова сказала, что погибший отец мальчика «был законной целью для Украины, и вообще, Россия виновата сама»

— Поликлиника уволила педиатра, позже суд признал это решение незаконным. Учреждение не смогло предоставить запись приема, которая подтверждала бы слова Акиньшиной

— Буянова с самого первого заседания настаивала, что Акиньшина ее оговорила. Вдова позже сама признала, что не уверена, присутствовал ли сын при скандале

— ФСБ утверждает, что первоклассник говорил на допросе фразами «папа был законной целью Украины и «Россия — страна-агрессор». Судья отказалась вызвать ребенка в суд

— С апреля Буянова находилась в СИЗО. Ее отказались выпускать из изолятора, несмотря на проблемы со здоровьем

Фото: Александра Астахова / Медиазона

Москвичке Анастасии Бережинской запросили 10 лет колонии по делу о постах про Бучу и призывах к убийству Путина

Об этом сообщает корреспондент «Медиазоны» из зала 2-го Западного окружного военного суда.

Бережинской 43 года, по образованию она режиссер-постановщик. В суде она говорила, что у нее «очень амбициозные» планы: «попасть в хороший театр, и чтобы он не подвергался никаким внедрениям, вторжениям оперативников, чтобы режиссеров и драматургов не сажали в тюрьмы за то, что пишут пьесы, ставят спектакли».

Также Бережинская отметила, что у нее «не самое лучшее» состояние здоровья: хронический панкреатит, болят зубы. Из материалов дела следует, что ей диагностировано смешанное расстройство личности, но комиссия пришла к выводу, что она не нуждается в принудительном лечении. Ее муж Владимир Лубягин страдает эпилепсией. У Владимира с Анастасией двое детей — 8 и 10 лет. Сейчас Анастасия под подпиской о невыезде.

Бережинскую обвиняют в распространении военных «фейков» и «дискредитации» российской армии из-за антивоенных постов и комментариев во «ВКонтакте». По статье об оправдании терроризма ей вменяют три комментария под ее же постом, в которых она призывает убить Владимира Путина. Страница Бережинской заблокирована на территории России по требованию прокуратуры.

В суде Бережинская не стала давать показания, и прокурор огласил протоколы ее допросов, где она говорила, что «была раздосадована военными действиями государства, переживала за мирное население как России, так и Украины», а комментарии писала «в воздух», «для личного пользования». Во время допросов она говорила, что теперь «уважительно относится к российской армии» и «обязуется быть достойным гражданином своей страны».

Фото: Александра Астахова / Медиазона