Я читаю мало, очень избирательно и только то, что могу как-то соотнести с собой. Наверное, для меня важно, чтобы книга меня поддерживала. За последний год я таких прочитала три.
Воспоминания Ефросинии Кресновской. Про то как вы живете в залитой солнцем бессарабской деревне, а потом в ваш дом приходит серая армия с востока, и все краски стремительно блекнут. У Ефросинии отбирают имущество и выгоняют на улицу, ее мама бежит в Румынию, ее саму сажают в вагон с дыркой в стене вместо туалета и увозят в ГУЛАГ. Книга про то, как прожить этот бесчеловечный эксперимент, когда ты находишься в женском теле, плохо приспособленном для рубки деревьев в мороз, бегства по снегу, блужданию по темным деревням, сну в хлеву, красноярской тюрьме, путешествию в Норильск и работе на шахте. В российской школьной программе очень мало женских текстов: особенно жаль, что там нет — и сейчас уже точно не будет — именно этого.
Ольга Птицева. 203 день зимы. Для меня это книга про Москву: про ту, из которой я уехала — и все равно не уехала — в 2022, ту, в которую звоню подруге, которая в сумеречном декабре гуляет во дворе с ребенком, ту, которую я завороженно рассматриваю на фотографиях Гронского, где я ходила на свидания в районе ВДНХ, ждала трамваев, дописывала перевод очередной книжки в кафе на Ярославском вокзале. Где, как мне кажется, сейчас тоже лето, и окно на кухне на Академической всегда приоткрыто, и, кажется, надо звонить Кате, потому что я опять забыла код от ее подъезда.
Но это мои ассоциации. А Оля Птицева написала гениальную антиутопию про город, где отменили весну: там нельзя нарушать снежный покров, навлекать гнев холодовиков и возмущаться установленными порядками. Чтобы не умереть от холода в морозильной камере. Для меня это чтение было, как ни парадоксально, согревающим: важно, когда тебе просто рассказывают о том, что с тобой происходит.
Егана Джаббарова. Руки женщин моей семьи были не для письма. Очень лиричная, красивая и пронзительная книга про женское тело. Про ноги, которые надо скрывать, брови, которые не следует выщипывать, а волосы — стричь, глаза — которые обычно-карие, а так хотелось бы голубые — язык, за которым надо следить. Руки! Которые должны готовить еду, наводить чистоту и никогда не писать.
Так было заведено в семье героини, но, в общем-то, так было заведено везде: я точно чаще видела маму и бабушку с кастрюлями и сковородками, чем с ручкой или карандашом.
У женского тела есть маршрут, и желательно следовать ему со всеми положенными остановками, не споря с навигатором. А ручки, камеры, коды — это, как мы сейчас видим, не наше неотъемлемое право на самовыражение. А просто временные поблажки.
#книги
Воспоминания Ефросинии Кресновской. Про то как вы живете в залитой солнцем бессарабской деревне, а потом в ваш дом приходит серая армия с востока, и все краски стремительно блекнут. У Ефросинии отбирают имущество и выгоняют на улицу, ее мама бежит в Румынию, ее саму сажают в вагон с дыркой в стене вместо туалета и увозят в ГУЛАГ. Книга про то, как прожить этот бесчеловечный эксперимент, когда ты находишься в женском теле, плохо приспособленном для рубки деревьев в мороз, бегства по снегу, блужданию по темным деревням, сну в хлеву, красноярской тюрьме, путешествию в Норильск и работе на шахте. В российской школьной программе очень мало женских текстов: особенно жаль, что там нет — и сейчас уже точно не будет — именно этого.
Ольга Птицева. 203 день зимы. Для меня это книга про Москву: про ту, из которой я уехала — и все равно не уехала — в 2022, ту, в которую звоню подруге, которая в сумеречном декабре гуляет во дворе с ребенком, ту, которую я завороженно рассматриваю на фотографиях Гронского, где я ходила на свидания в районе ВДНХ, ждала трамваев, дописывала перевод очередной книжки в кафе на Ярославском вокзале. Где, как мне кажется, сейчас тоже лето, и окно на кухне на Академической всегда приоткрыто, и, кажется, надо звонить Кате, потому что я опять забыла код от ее подъезда.
Но это мои ассоциации. А Оля Птицева написала гениальную антиутопию про город, где отменили весну: там нельзя нарушать снежный покров, навлекать гнев холодовиков и возмущаться установленными порядками. Чтобы не умереть от холода в морозильной камере. Для меня это чтение было, как ни парадоксально, согревающим: важно, когда тебе просто рассказывают о том, что с тобой происходит.
Егана Джаббарова. Руки женщин моей семьи были не для письма. Очень лиричная, красивая и пронзительная книга про женское тело. Про ноги, которые надо скрывать, брови, которые не следует выщипывать, а волосы — стричь, глаза — которые обычно-карие, а так хотелось бы голубые — язык, за которым надо следить. Руки! Которые должны готовить еду, наводить чистоту и никогда не писать.
Так было заведено в семье героини, но, в общем-то, так было заведено везде: я точно чаще видела маму и бабушку с кастрюлями и сковородками, чем с ручкой или карандашом.
У женского тела есть маршрут, и желательно следовать ему со всеми положенными остановками, не споря с навигатором. А ручки, камеры, коды — это, как мы сейчас видим, не наше неотъемлемое право на самовыражение. А просто временные поблажки.
#книги
Написала про просьбе Forbes, как в новом году начать — или продолжить — изучать иностранный язык и не бросить это занятие на полпути. 10 полезных советов. Собираюсь им следовать сама со своим испанским. А у вас какие планы?
Forwarded from Forbes | Образование
При изучении иностранного языка прогресс обычно виден на первых этапах. Со временем ученик выходит на плато и перестает замечать улучшения. На этой стадии соблазн бросить «бессмысленную» учебу особенно велик.
На карточках и в новом материале рассказываем, как правильно учить язык, чтобы сохранить мотивацию и добиваться видимых результатов.
#иностранные_языки
@forbes_education
На карточках и в новом материале рассказываем, как правильно учить язык, чтобы сохранить мотивацию и добиваться видимых результатов.
#иностранные_языки
@forbes_education
Написала вот еще про Чехова. Во французском лицее Буэнос-Айреса его просто обожают, надо сказать. "Инна, а вы помните, у Чехова в Дяде Ване...?". А лицейский театр недавно поставил "Вишневый сад".
Forwarded from Литнет. Книги онлайн
🌸 «Дама с собачкой»: самая нежная повесть о любви
Когда 125 лет назад Чехов написал «Даму с собачкой», рассказывают, что улицы Ялты и других приморских городов заполнились дамами, выгуливающими своих питомцев. Не все из них, подобно чеховской героине, были блондинками и носили берет. Но все желали добавить немного красок в свою жизнь. Курортные романы никогда не выходили из моды, но Чехов дал женщинам надежду, что они всё-таки могут перерасти во что-то большее.
Читайте статью целиком в нашем блоге в постоянной рубрике «Классика жанра»
Когда 125 лет назад Чехов написал «Даму с собачкой», рассказывают, что улицы Ялты и других приморских городов заполнились дамами, выгуливающими своих питомцев. Не все из них, подобно чеховской героине, были блондинками и носили берет. Но все желали добавить немного красок в свою жизнь. Курортные романы никогда не выходили из моды, но Чехов дал женщинам надежду, что они всё-таки могут перерасти во что-то большее.
Читайте статью целиком в нашем блоге в постоянной рубрике «Классика жанра»
Жаль, что нельзя просто все вспомнить. Зайти в шапке-невидимке в свой же второй класс и посмотреть, что именно там происходило.
Я сижу в первом ряду, рядом со мной Аня Серебрякова с красивыми серебристыми косами. У нашей учительницы французского – Ирины Викторовны – нет своего кабинета, поэтому она приходит давать уроки в наш обычный класс. Такое разочарование! Ходить в кабинеты – в эти пещеры, в каждой из которой жила своя фея – было гораздо интересней. Тем более, их хозяйки выглядели совершенно нездешним образом: у Аллы Аркадьевны был черный бант в волосах. У Ирины Львовны – короткая стрижка с длинной челкой. В их кабинетах были ароматные карты на синей бумаге, а еще часы – на которые ни в коем случае нельзя было смотреть – духи, платки, старые книги. Такое пространство завораживающего.
Но у И.В. кабинета не было, и пока дети из двух других групп поднимались куда-то наверх к актовому залу, мы с Аней оставались в нашем обычном классе. Минус магия. Но все остальное, что происходило на уроке, шло только в плюс.
Сейчас я понимаю, каким разумным и грамотным был тот метод. Недавно я проходила обучение новой методике – лексический подход, очень классная, кстати, штука, придумали ее талантливые и смелые англичане – и постоянно ловила инсайты. Кажется, мы в школе делали что-то очень похожее.
Первые полгода нам никто не показывал буквы. Мы смотрели на картинки и гадали: а эту девочку как зовут. Лили или Мими? Наши имена тоже менялись – и это было частью замысла, правилом игры. Цель которой: потрясти, очаровать, заклясть.
Еще мы рисовали. Как же красиво рисовала Аня! Какая у нее была чашка! C’est une tasse ! У меня это французское tasse совместилось с русским тазом, и на урок, помню, я пришла с карточкой, на которой был нарисован таз, а никакая не чашка. Еще мы учили считалки. Некоторые – про солдатика в новой куртке – помню до сих пор. Пели песни про братца Якова. Кажется, мы не понимали все слова, но магия так работала даже лучше. Никогда после французский не казался мне таким красивым.
И.В. подходит к моей парте, наклоняется. Скажи: Mon ! - Mon ! Nom ! - Nom ! Est ! – Est ! Обходит весь класс. Все зачарованно повторяют. Это значит: «Моя фамилия...». Но когда тебе восемь, это, конечно, тайный шифр, страшное заклинание, которое надо ни в коем случае не забыть.
Следующие полгода мы учились читать: никуда не торопились. Неделями читали про розу и Базиля. Потом неделями про Монику и музыку. Благо, количество часов позволяло. Помню, как с удивлением в конце года читала в учебнике с Пифом на обложке текст про кошку. И думала, надо же, все понимаю. Еще были модели, разложенные на элементы языковые формулы. То, что в лексическом подходе называется чанки. У меня есть брат или сестра? Я люблю яблоки или апельсины? А деревья за окном желтые или зеленые? Помню, я сказала на экзамене в третьем классе: «Разноцветные» – что все присутствующие оценили по достоинству. Мы никогда не зубрили топики: всегда с полной осознанностью собирали из моделей свой собственный текст.
Помню, как И.В. пишет на доске j’ai – я имею – очерчивает линию, чтобы в следующем столбике написать, что именно мы могли бы иметь. Потом стирает и говорит, нет, вы уже большие, и пишет глагол в неопределенной форме. Avoir. Это значит, сами проспрягаете. Это то немногое, что я помню. Но сколько же всего я не помню! Сколько золотой пыли просто осыпалось на паркет. Жаль, я тогда совсем ничего не записывала.
#про_французский
Я сижу в первом ряду, рядом со мной Аня Серебрякова с красивыми серебристыми косами. У нашей учительницы французского – Ирины Викторовны – нет своего кабинета, поэтому она приходит давать уроки в наш обычный класс. Такое разочарование! Ходить в кабинеты – в эти пещеры, в каждой из которой жила своя фея – было гораздо интересней. Тем более, их хозяйки выглядели совершенно нездешним образом: у Аллы Аркадьевны был черный бант в волосах. У Ирины Львовны – короткая стрижка с длинной челкой. В их кабинетах были ароматные карты на синей бумаге, а еще часы – на которые ни в коем случае нельзя было смотреть – духи, платки, старые книги. Такое пространство завораживающего.
Но у И.В. кабинета не было, и пока дети из двух других групп поднимались куда-то наверх к актовому залу, мы с Аней оставались в нашем обычном классе. Минус магия. Но все остальное, что происходило на уроке, шло только в плюс.
Сейчас я понимаю, каким разумным и грамотным был тот метод. Недавно я проходила обучение новой методике – лексический подход, очень классная, кстати, штука, придумали ее талантливые и смелые англичане – и постоянно ловила инсайты. Кажется, мы в школе делали что-то очень похожее.
Первые полгода нам никто не показывал буквы. Мы смотрели на картинки и гадали: а эту девочку как зовут. Лили или Мими? Наши имена тоже менялись – и это было частью замысла, правилом игры. Цель которой: потрясти, очаровать, заклясть.
Еще мы рисовали. Как же красиво рисовала Аня! Какая у нее была чашка! C’est une tasse ! У меня это французское tasse совместилось с русским тазом, и на урок, помню, я пришла с карточкой, на которой был нарисован таз, а никакая не чашка. Еще мы учили считалки. Некоторые – про солдатика в новой куртке – помню до сих пор. Пели песни про братца Якова. Кажется, мы не понимали все слова, но магия так работала даже лучше. Никогда после французский не казался мне таким красивым.
И.В. подходит к моей парте, наклоняется. Скажи: Mon ! - Mon ! Nom ! - Nom ! Est ! – Est ! Обходит весь класс. Все зачарованно повторяют. Это значит: «Моя фамилия...». Но когда тебе восемь, это, конечно, тайный шифр, страшное заклинание, которое надо ни в коем случае не забыть.
Следующие полгода мы учились читать: никуда не торопились. Неделями читали про розу и Базиля. Потом неделями про Монику и музыку. Благо, количество часов позволяло. Помню, как с удивлением в конце года читала в учебнике с Пифом на обложке текст про кошку. И думала, надо же, все понимаю. Еще были модели, разложенные на элементы языковые формулы. То, что в лексическом подходе называется чанки. У меня есть брат или сестра? Я люблю яблоки или апельсины? А деревья за окном желтые или зеленые? Помню, я сказала на экзамене в третьем классе: «Разноцветные» – что все присутствующие оценили по достоинству. Мы никогда не зубрили топики: всегда с полной осознанностью собирали из моделей свой собственный текст.
Помню, как И.В. пишет на доске j’ai – я имею – очерчивает линию, чтобы в следующем столбике написать, что именно мы могли бы иметь. Потом стирает и говорит, нет, вы уже большие, и пишет глагол в неопределенной форме. Avoir. Это значит, сами проспрягаете. Это то немногое, что я помню. Но сколько же всего я не помню! Сколько золотой пыли просто осыпалось на паркет. Жаль, я тогда совсем ничего не записывала.
#про_французский
В этом месяце прочитала еще три книжки. Хорошие.
Алтынай Султан. Отслойка. У Саиды любимый муж, богатый дом в Алматы, чудесная дочь и вторая беременность. Она уже обо всем договорилась: благо, средства позволяют. Рожать она будет в платном род.доме, где за ней наблюдают внимательные врачи. Но внезапно она обнаруживает кровь на полу в ванной. Вызывает скорую. Ее отвозят в род.дом по месту прописки. В срочном порядке делают кесарево. Пока она рассматривает свое вскрытое тело в отражении нависшей над ней лампы — анастезия местная — врачи обсуждают ее татуировки, обмениваются мнениями, в каком ресторане дают лучший плов, и сетуют, как некрасиво кровь, льющаяся из ее матки, закапала тапочки у хирурга.
Дочку уносят в реанимацию, а Саиду переводят в бесплатное отделение. Она очень хочет в платное: в отдельную палату, где не надо вставать в шесть утра, пока там проводится кварцевание. Где есть свой туалет и постоянный — а не ограниченный количеством дней — доступ к обезболивающим. Но – неположено. Саида оказывается в одном синем морозном пространстве с женщинами, которые мечтают о мандаринах — а у нее ими забиты все ящики на балконе. У них нет крутого устройства для сцеживания, часто нет молока. Они включают суры на всю палату, согревают подгузники на батарее. Их свекрови не присылают им домашнюю еду — а говорят побыстрее выписываться и возвращаться к работе. У них есть только их порванное тело, которое, конечно, подошьют — но без особых сантиментов. И еще ребенок.
Кто-то рожает слишком рано, кто-то слишком поздно. Кого-то родственники принуждают отдать сына в приемную семью — чтобы не позорить род и избежать уята — стыда.
Я читала этот текст как студентка мединститута осматривает пациентов. С заинтересованным любопытством. И некоторым содроганием. Я не буду матерью в этой жизни — и эта тема для меня неактуальна. Но процесс рождения своей первородной жестокостью не может не завораживать.
Трудно уложить в голове, что вот и ты тоже так прокладывала себе путь в ее теле, вспарывала ее как маленькая матрешка большую и выползала, крича, из уютного темного моря на пустой и сухой берег. Такую связь — в отличие от тела — действительно, не порвать.
Алтынай Султан. Отслойка. У Саиды любимый муж, богатый дом в Алматы, чудесная дочь и вторая беременность. Она уже обо всем договорилась: благо, средства позволяют. Рожать она будет в платном род.доме, где за ней наблюдают внимательные врачи. Но внезапно она обнаруживает кровь на полу в ванной. Вызывает скорую. Ее отвозят в род.дом по месту прописки. В срочном порядке делают кесарево. Пока она рассматривает свое вскрытое тело в отражении нависшей над ней лампы — анастезия местная — врачи обсуждают ее татуировки, обмениваются мнениями, в каком ресторане дают лучший плов, и сетуют, как некрасиво кровь, льющаяся из ее матки, закапала тапочки у хирурга.
Дочку уносят в реанимацию, а Саиду переводят в бесплатное отделение. Она очень хочет в платное: в отдельную палату, где не надо вставать в шесть утра, пока там проводится кварцевание. Где есть свой туалет и постоянный — а не ограниченный количеством дней — доступ к обезболивающим. Но – неположено. Саида оказывается в одном синем морозном пространстве с женщинами, которые мечтают о мандаринах — а у нее ими забиты все ящики на балконе. У них нет крутого устройства для сцеживания, часто нет молока. Они включают суры на всю палату, согревают подгузники на батарее. Их свекрови не присылают им домашнюю еду — а говорят побыстрее выписываться и возвращаться к работе. У них есть только их порванное тело, которое, конечно, подошьют — но без особых сантиментов. И еще ребенок.
Кто-то рожает слишком рано, кто-то слишком поздно. Кого-то родственники принуждают отдать сына в приемную семью — чтобы не позорить род и избежать уята — стыда.
Я читала этот текст как студентка мединститута осматривает пациентов. С заинтересованным любопытством. И некоторым содроганием. Я не буду матерью в этой жизни — и эта тема для меня неактуальна. Но процесс рождения своей первородной жестокостью не может не завораживать.
Трудно уложить в голове, что вот и ты тоже так прокладывала себе путь в ее теле, вспарывала ее как маленькая матрешка большую и выползала, крича, из уютного темного моря на пустой и сухой берег. Такую связь — в отличие от тела — действительно, не порвать.
Ася Демишкевич в своей повести «Раз мальчишка, два мальчишка» тоже пишет о родах – только там рожает сама земля. Роды – метафора, а весь текст – сказка. Это вторая книга – после «203-его дня зимы» Оли Птицевой – которая описывает то, что описывать запретили. Демишкевич – как и Птицева – смотрит туда, куда смотреть нельзя, да, на вот этого самого людоеда, который в одной с нами комнате, и который, не останавливаясь ни на минуту, делает страшное. Как это описать – когда первое правило игры: «не смотри туда – и останешься жив. А посмотришь – сам виноват?».
Меня, конечно, поражает смелость этих женщин. Демишкевич пишет сказку про мальчика Андрея. Ему тринадцать, и он едет в автобусе на армейскую службу. «У нас что, таких молодых уже стали брать?», – интересуются товарищи. А ведь да. И таких молодых. И безногих. И даже мертвых. Среди попутчиков Андрея есть и такие. Ведь повестка даже мертвого поднимет. Да и, в общем-то, какая разница? Если все они – будущие мертвецы? «Тебя что, мать отправила? – уточняют у Андрея. – А, ну мать – это святое». Только матери у Андрея нет, и на службу его отправила мачеха.
Ребят привозят в чисто поле. Там стоит множество голых пионерлагерных кроватей – и больше ничего. Похоже на могильные ограды. Каждый боец получает пакет из «Пятерочки» с тушенкой, сосисками и бюстом одного главнокомандующего. На этом все.
Через пару дней выяснится, что их задача: рассказывать сказки – желательно о любви к Родине – нынешнему главнокомандующему, который подключается к ним прямо через тело одного из солдат. Бойцы стараются. В их сказках есть и белые Лады, которые дают родственникам погибших, и попытки выяснить, кого надо любить больше: маму или родину. На краю поля живет странная бабка, похожая на медсестру времен Первой мировой. Кажется, она тоже уже умерла. Ей не спасти этих мальчиков от пострига, потери и гибели, но пока может, она сдерживает напор леса, который каждый день приближается к полю. Демишкевич приходит к выводу, который я сама полностью разделаю: этот мир или откажется от игрушек для мальчиков, или погибнет.
Еще я прочитала Маргарет Этвуд «Заветы». Это продолжение «Рассказа служанки». В Галааде все спокойно. Мир, выстроенный по законам Ветхого завета, прекрасно функционирует. Девочек не учат читать – но оно и к лучшему, зачем им лишние искушения – зато их обучают вышиванию и составлению букетов. Затем они вырастают и становятся женами. Носят зеленое, заплетают косы, дают указания марфам. Некоторые, правда, – как правило те, кто подвергся насилию, – не становятся. Почему-то эта перспектива их совершенно не прельщает.
Но они могут присоединиться к ордену теток – строгих девственниц и наставниц, единственных, кому разрешено составлять буквы в слова. Интересно, что знание и счастливое замужество оказываются несовместимыми. Или пребывание в райском неведении – или же знания и сопутствующие им печали.
Этвуд давно уже говорила, что в своих антиутопиях она ничего не придумывает – и это правда. В книге нет ни одной тенденции, которая не развивалась бы на самом деле. Или же не пришла к своему логическому развитию – как в Афганистане. Кажется, ну уж как в Афганистане у нас точно не будет. Я бы не поручилась.
А вы что прочитали интересного за последнее время?
Меня, конечно, поражает смелость этих женщин. Демишкевич пишет сказку про мальчика Андрея. Ему тринадцать, и он едет в автобусе на армейскую службу. «У нас что, таких молодых уже стали брать?», – интересуются товарищи. А ведь да. И таких молодых. И безногих. И даже мертвых. Среди попутчиков Андрея есть и такие. Ведь повестка даже мертвого поднимет. Да и, в общем-то, какая разница? Если все они – будущие мертвецы? «Тебя что, мать отправила? – уточняют у Андрея. – А, ну мать – это святое». Только матери у Андрея нет, и на службу его отправила мачеха.
Ребят привозят в чисто поле. Там стоит множество голых пионерлагерных кроватей – и больше ничего. Похоже на могильные ограды. Каждый боец получает пакет из «Пятерочки» с тушенкой, сосисками и бюстом одного главнокомандующего. На этом все.
Через пару дней выяснится, что их задача: рассказывать сказки – желательно о любви к Родине – нынешнему главнокомандующему, который подключается к ним прямо через тело одного из солдат. Бойцы стараются. В их сказках есть и белые Лады, которые дают родственникам погибших, и попытки выяснить, кого надо любить больше: маму или родину. На краю поля живет странная бабка, похожая на медсестру времен Первой мировой. Кажется, она тоже уже умерла. Ей не спасти этих мальчиков от пострига, потери и гибели, но пока может, она сдерживает напор леса, который каждый день приближается к полю. Демишкевич приходит к выводу, который я сама полностью разделаю: этот мир или откажется от игрушек для мальчиков, или погибнет.
Еще я прочитала Маргарет Этвуд «Заветы». Это продолжение «Рассказа служанки». В Галааде все спокойно. Мир, выстроенный по законам Ветхого завета, прекрасно функционирует. Девочек не учат читать – но оно и к лучшему, зачем им лишние искушения – зато их обучают вышиванию и составлению букетов. Затем они вырастают и становятся женами. Носят зеленое, заплетают косы, дают указания марфам. Некоторые, правда, – как правило те, кто подвергся насилию, – не становятся. Почему-то эта перспектива их совершенно не прельщает.
Но они могут присоединиться к ордену теток – строгих девственниц и наставниц, единственных, кому разрешено составлять буквы в слова. Интересно, что знание и счастливое замужество оказываются несовместимыми. Или пребывание в райском неведении – или же знания и сопутствующие им печали.
Этвуд давно уже говорила, что в своих антиутопиях она ничего не придумывает – и это правда. В книге нет ни одной тенденции, которая не развивалась бы на самом деле. Или же не пришла к своему логическому развитию – как в Афганистане. Кажется, ну уж как в Афганистане у нас точно не будет. Я бы не поручилась.
А вы что прочитали интересного за последнее время?
Сказать, что я была рада получить такой отзыв, значит ничего не сказать! Я была счастлива!
Важно, что Таня сразу серьезно подошла к делу и очень усердно совершенствовала свой французский, чтобы получить такой прекрасный результат!
Важно, что Таня сразу серьезно подошла к делу и очень усердно совершенствовала свой французский, чтобы получить такой прекрасный результат!
Инна, привет! Просто хотела поделиться. Еду от врача, купила журнал. Читаю статью про теорию тени Юнга. И я понимаю, что я читаю!!! Иногда просто потому что я про нее знаю, иногда потому что лексика достаточно простая в журнале. Я нашла новые слова вроде « honte » и в какой-то момент просто спокойно читала как на русском и английском. Я не знаю как ты это сделала, но что-то сдвинулось. Я в таком восторге! Спасибо тебе огромное! Ты просто учитель от Бога!