О чем ты успел рассказать мне, пока был здесь

я нарисовал робкую схему шагов, которые ты делал у меня дома. дело в том, что у меня большие проблемы с пространственным восприятием, поэтому точно не вспомнить, где, но схему я восстановил —

как ты подпрыгивала, или подпрыгивал, точно не вспомню —
яростный ответ моего тела, возбуждение перешло в зуд, я ведь так и не смог уснуть!

мое время ты разрезал на такие неравные кусочки, я теперь и не знаю, как мне быть!
даже не хочется вспоминать, что там было.

я хочу написать книжку про техники дыхания — техники движения в воздухе, запоминания или припоминания —
переписать начисто с кальки неровные партитуры —

переписать семантику личных местоимений, гендерную пресуппозицию, семантику вида и времени —
в духе нарезанного на неравные куски, нервного времени —

как когда ты запинался и шутил тупые шутки —
как когда ты порхала по маленькой комнате, где я, спотыкаясь, жил.

2023

читая «Страдания юного Вертера»: литература промеж «да» и «нет», или о материальности нарративных фигур

1. Несчастная любовь Вертера, Шарлотта, и ее муж Альберт — скорее фигуры, чем носители нарративной воли. Шарлотту влечет к Вертеру нарративная нехватка: наслаждение нарратива рождается там, где границы между «я» и «не-я» ставятся под сомнение, а выученные отношения — проверяются на прочность. Вертер — нарративный драйвер, или литературная машина, обремененная телом. Она работает в шизофренической логике: редуцируя тела до фигур, литература оставляет богатые возможности для подмены и удваивания. Все может быть связано со всем: романтический субъект в любом месте отыщет нужную ему фабулу.

2. Вступая в отношения с Вертером, Шарлотта оказывается внутри фармакона. Фармакон — одновременно и лекарство, и яд, но в данном случае не столько вещество, сколько пространственная структура. Фармакон универсален, потому что сами человеческие привязанности универсальны; но не все фармаконы равны между собой. Романтический субъект движим тягой к диссоциации: свое повествование он плетет поперек жизни и смерти, «здесь» и «там». Фармакон Вертера — больше про влечение к смерти, чем про зависимость от Другого. Дело в том, что литературной машине тесно в человеческом теле; ее язык направлен против материальности тела говорящего.

3. Шарлотта и Альберт — только литературные фигуры, но фигуры ли? Основная тема в «Страданиях» — это (со)отношения литературы и тела. Голос автора появляется в конце книги — и намекает, что референт все-таки был: живое тело Шарлотты, сопротивляющееся любой литературной редукции. Романтический текст рождается в теле, но живет поперек тела. Вертер ищет лазейку между «да» и «нет»: будь со мной, даже если ты не со мной; невротическое нарративное удовольствие берет начало в том же самом зазоре.

4. Удовольствие литературы — в том, чтобы быть поперек «да» и «нет», вдоха и выдоха. Текст никогда не состоится без тела; но дело в том, что немного все-таки состоится.

У нас с Ромой Солодковым вышел текст на сайте Institute of Network Cultures — о том, как дейтинг-приложения оцифровывают и дисциплинируют текучие идентичности пользователей.

Как писал Александр Гэллоуэй, цифровые интерфейсы — на самом деле трикстеры: они формируют пользовательский опыт, но всеми силами скрывают свое присутствие. Чем «тоньше» интерфейс, тем быстрее мы о нем забудем: такое-то действие всегда приводит к такому-то результату, и это гипнотизирует. В этом сходство интерфейсов и идеологии: мы даже не то что верим в интерфейсы, а просто разыгрываем причинные отношения, навязанные нам софтом, как если бы они были естественными законами.

Этот текст — часть многосоставного проекта, который мы назвали Interinterface. Еще он включает в себя интерактивное процедурное эссе, ранняя версия которого доступна на itch.io (а тут небольшое промо). Мы не проводим границы между «обычным» текстом и процедурным: оба эссе — часть одного исследовательского предприятия. Главная идея в том, что мы показываем интерфейсы изнутри: оказывается, это вовсе не прозрачная пленка, а пространство со сложной внутренней архитектурой. Интерфейс состоит из машин, манипулирующих временными потоками пользователей — а значит, и их субъективностями. Конечная цель этих машин — извлечение прибыли, а неизбежное следствие этого процесса — стандартизированные, нарезанные на равные куски идентичности пользователей дейтинг-эппов.

В общем, любые аффективные сервисы делают из наших тел сюрреалистский изысканный труп — коллаж из данных, предназначенный даже не столько для нас, сколько для машинного взгляда алгоритмов ИИ. Но, похоже, тут есть и фигуры удовольствия; этого нет в тексте, но сейчас мне хочется думать о способах наслаждения посредством (или поперек) интерфейсов — а также поперек ИИ, за ними спрятанного.

я люблю ксенофеминистский манифест и Ролана Барта 😑

Делюсь слайдами с моего воркшопа по процессуальному искусству — я провел его в Garage Digital в конце марта. А в отдельном notion — удобный список теоретических и художетсвенных работ, которые мы обсуждали. И еще в этот раз есть запись!

Самая важная книга мая — критическая история кибернетики от Бернарда Дионисиуса Геогегана (2023). Прочитал и написал большой пост в гараже — и не могу не переслать: немыслимое начало мая в Тбилиси, когда меня будоражило от солнца, хуевило от дождя, я заболевал, выздоравливал, читал эту замечательную вещь, переписывался из Мака с профессором мечты и писал этот длинный текст из кафе с айтишниками.

Что общего между структурной антропологией Леви-Стросса, исследованиями шизофрении Грегори Бейтсона и американской либеральной технократией? Медиа-теоретик Бернард Дионисиус Геогеган уверен: связующее звено между этими элементами — кибернетическая теория. Сегодня мы расскажем вам про его новую книгу — «Код: от теории информации к французской теории».

Американские филантропы середины 20 века искали способ изменить мир — не отказываясь при этом от капитализма и индивидуалистских либеральных ценностей. С их точки зрения, причина всех социальных зол — плохая ментальная и социальная гигиена А поддержание гигиены — это вопрос техники: нужны только ученые, которые смогут перевести гуманитарное знание на технический язык.

Кибернетика, возникшая в середине 40-х, стала тем самым мостиком, соединяющим гуманитарное знание и технологизированную бюрократию. Статья Клода Шеннона «Математическая теория связи» положила начало теории информации — которая была достаточно общей, чтобы включить в себя самые разнородные дисциплины. Она позволяла компактно описывать любые символические системы: это могли быть и фонемы естественного языка, и узлы родовых систем в этнографии, и семейные роли в нуклеарной семье. То есть содержание символов — не важно; важны их системные отношения друг с другом.

И социальные, и гуманитарные науки сливались в единую науку о коммуникации, использующую (в той или иной форме) теоретический аппарат кибернетики: петли обратной связи, кодирование и декодирование, информация и энтропия. Например, антрополог Грегори Бейтсон утверждал (1956), что шизофрения у детей развивается из-за коммуникативного парадокса. Мать посылает ребенку двойное послание, то есть взаимоисключающие сообщения на разных уровнях — например, на вербальном уровне просит о заботе, но при этом физически его отталкивает. Шизофрения, в таком случае — это тактика, позволяющая согласовать эти противоречия (например, смешивая буквальные и метафорические смыслы в одном языковом плане).

Другой пример: лингвист Роман Якобсон, эмигрировавший в США в 1941 году, переводит структурную лингвистику на язык кибернетики. Совместно с Морисом Халле, лингвистом из MIT, Якобсон описывает фонемы русского языка как наборы бинарных оппозиций — звонкие/глухие, мягкие/твердые и т.д. В результате весь фонологический инвентарь оказался вписан в Шенноновскую теорию информации — и можно было, например, посчитать в битах «вес» каждого элемента.

Гуманитарные науки, вдохновленные кибернетикой, могут показаться холодными и нейтральными. Но это, как не устает напоминать Геогеган, лишь видимость. Над кибернетической антропологией Маргарет Мид и Грегори Бейтсона витает призрак колониальной этнографии: сложные общества колониальная власть превращает в живые музеи с туземцами, проницаемые для взгляда исследователей. Психологические исследования Бейтсона тоже прочно связаны с государственной биовластью. Их основные герои — субальтерны: пациенты психиатрических лечебниц и члены «неблагополучных» семей.

На протяжении всей своей истории кибернетика была не только наукой о контроле и управлении; она была и наукой для контроля и управления. Нужные им данные ученые получали, наблюдая за наиболее уязвимыми людьми — даже не людьми, а целями; но полученные ими выводы распространялись на все общество в целом. Закономерным итогом этого процесса стала тотальная датификация каждого и каждой: сегодня все мы — ходячие датасеты для тренировки ИИ.

Понемногу возвращаюсь из отпуска (который провела на все сто!) и рассказываю о том, что происходит. На прошлой неделе в Теллер блоге вышел текст Ивана Неткачева об одержимости аналоговым фото в цифровую эпоху. То есть о том, зачем десятки тысяч людей продолжают снимать на старые мыльницы, чтобы затем выложить фото в инсту и по чему мы на самом деле ностальгируем, когда делаем все это.

Ваня написал очень точный и одновременно лирический текст, где глубокое знание теории соседствует с таким же глубоким личным чувством. Однозначно, в моем личном топ-3 текстов, выходивших у нас за все время.

«Новые медиа уже давно вне нашего сенсорного контроля. Время информационных обществ — это время кибернетических машин, производящих миллиарды операций в секунду. Это на много порядков превышает сенсорный порог наших органов чувств — зрения и слуха. Зазор между нашим сенсорным порогом и скоростью двоичных вычислений огромен и потому оставляет машинам простор для формирования собственной временной реальности.

Поэтому ностальгия по аналоговому фото — это в первую очередь ностальгия по медиа, с которыми нам проще соотноситься во временном плане. Сотые секунды — вот сколько занимает производство фотографии; но эта скорость гораздо ближе к ритмам человеческого тела, чем компьютерные вычисления. Это время, за которое нас не успеют обмануть: аналоговому фото больше верится, чем цифровому изображению».

«Мы возвращаемся к аналоговому фото, потому что оно — воплощение недоступности, невозможной в эпоху мгновенной сетевой коммуникации. Референт цифрового фото прочно отделен от изображения — и в пространственном, и во временном плане. Другими словами, когда я держу аналоговое фото друга, я не имею доступа к самому другу, как когда я смотрю на его профайл в «Телеграме». Возможность быть непроницаемым — это не пережиток прошлого, но на самом деле возможность быть собой. «Я» начинается там, где есть интерфейс между внутренним и внешним, — и у Фрейда эту роль выполняет как раз сознание. В этом смысле тоска по аналоговому фото — это попросту грустный симптом: похоже, нам не хватает места, где мы могли бы побыть самими собой»

Вот еще в журнале Bang Bang Education собрали текст из моих постов в Гараж Дижитал. Спасибо Ване Демидкину!

МакКензи Уорк иронично замечает, что «Хакерский манифест» (2004) написан на «европейском» (European) языке: смеси церковной латыни, марксистских дискурсов и делового английского. Год назад я читал эту книгу по ночам — когда ходил из бара в бар и медленно напивался, а параллельно расчерчивал конспективные таблички в блокноте; я был в восторге, и, конечно, принял этот европейский стиль за чистую монету. Похоже, я теперь так и пишу на английском: на «европейском» языке, и еще и с славянским акцентом.

Но стиль — это в каком-то смысле и есть самое глубокое содержание письма, как писала Сонтаг. Да и в общем-то все марксистское литературоведение — про то, что как раз форма выражает социальное содержание текста. «Европейский» диалект английского обладает большой инерцией: как если бы твои тексты писались сразу всеми авторами левакцого издательства Verso. А когда переводишь свои тексты на русский, их приходится пересочинять заново: другая традиция письма высвечивает концептуально слабые места.

Я постепенно привыкаю к такому билингвальному существованию — с тех пор, как начал учиться в The New Centre for Research and Practice. И сейчас я решил запустить свой англоязычный блог на Substack (и приглашаю вас подписаться). Новые тексты с этой платформы приходят сразу на почту. Там уже есть небольшая заметка про генеалогии лингвистического труда краудсорсеров — которую я в какой-то момент переведу на русский и опубликую здесь.

У Александра Гэллоуэя в его теоретической монографии о цифровых интерфейсах проскальзывает такое понятие — первичная травма интерфейса. Казалось бы: интерфейсы — это всего лишь посредники; но на самом деле мы знаем, что медиа — это и есть сообщение. А значит, каждый акт перевода — это скорее пересборка наново, а не передача уже данного. Закономерно, что эта пересборка не может быть нейтральной. Как мы себя почувствуем, когда в интерфейс попадает самое сокровенное — наши чувства и мысли?

Одновременно мы знаем: любовь бывает только посредине (из названия другой работы Гэллоуэя). Сексуальность, как и привязанность в более общем смысле, как и вообще удовольствие — напрямую возникают из травмы перевода. Первое медиа в нашей жизни — это переходный объект Винникотта: вещь, через которую забота матери передается ребенку. Это вещь, которой как бы нет. Потому что это не объект, а место: где мать, ее любовь и забота — безграничны.

Перечитывая Винникотта, Бернард Стиглер утверждает: переходные объекты обладают свойствами фармакона, то есть одновременно и яда, и лекарства. По-настоящему сильные чувства могут сделать нас зависимыми, подорвать нашу субъектность. Первичная травма интерфейса, или даже первичная травма медиа — в том, что это место, где ты себя утрачиваешь, но совсем не обязательно обретаешь себя снова. Другими словами, в интерфейсе можно зависнуть.

***

Вместо травмы перевода я бы поговорил о его жестокости. Когда мир достигает меня, говоря со мной в полный голос — это про избыточную полноту, сопряженную с жестокостью. Борис Поплавский пишет: «и как бабочки из огня, // достигают слова меня». Коммуникация — это не кибернетическая передача данных; скорее, это постоянный риск дезинтеграции. Удовольствие начинается там, где ты можешь выдержать акт перевода (то есть ответить на вызов жестокости).

В трехчасовом видео с пересказом сюжета Half Life и Portal главный герой — камера, пролетающая через гигантские бункеры, бесконечные коридоры лабораторий и технологические инфраструктуры с не всегда понятным назначением. Оторваться сложно: я вспоминаю, как играл в Portal 2, и как все это было, в общем, про одну очень внятную эмоцию — чувство возвышенного, исходящее от преувеличенных технологических инфраструктур. Такой театр возвышенного, на грани (или за гранью) китча.

А сейчас я узнал про знаменитую книгу Дэвида Ная — «Американское технологическое возвышенное», и все стало понятнее. Источник этого очарования — гигантоманское воображение рождающейся нации, постепенно утрачивающей религиозные ориентиры. Образы возвышенного — это клей для разнородного американского общества: мост Золотые Ворота, плотина Гувера и небоскребы электрифицированного Нью-Йорка.

(Unironically: я правда думаю, что в этом месте лесопилка из Твин Пикса встречается с героями Скибиди Туалета.)

В 1847 году семья Фокс переехала из Рочестера — крупного города в штате Нью-Йорк — в деревушку под названием Гайдсвилл. Уже через год три дочери Фокс превратились в медиумов: неизвестные духи общались с ними с помощью стуков. Они могли отвечать на простые вопросы — например, правильно сообщали возраст каждой из дочерей, простучав нужное количиество раз. А дальше события развивались стремительно: о таланте сестер Фокс узнали в Гайдсвилле, а затем и в Рочестере и всех США. Спустя семь лет уже больше трех миллионов американцев увлекались спиритуализмом — появлялись новые медиумы, новые коммуникативные техники и устройства для контакта с духами.

Об этом — академическая статья теоретика медиа Бернарда Геогегана. Не так давно мы рассказывали про его книгу о влиянии кибернетики на гуманитарные науки. Но почему ученый, занимающийся критическим изучением техники, пишет про спиритуализм? Все дело в том, что, как утверждает Геогеган, спиритуализм — это машина, а не просто набор кем-то созданных нарративов. И эта машина состояла из технологических инфраструктур того времени, медиа и самоорганизующихся сообществ.

Неслучайно, что коммуникация с потусторонним началась именно в Гайдсвилле. Спиритуализм закрывает дыры в существующих сетях коммуникации, и потому его место — на границе инфраструктур. Гайдсвилл находился далеко от железной дороги — но не настолько, чтобы быть захолустьем. Сообщение с Рочестером все-таки было, но оно проходило с задержкой — как правило, вместе со странствующими торговцами. В таких промежуточных местах и происходят встречи с жутким. А спиритуализм — это альтернативная сеть сообщения. Там, где нет электричества, проводниками сообщения становятся человеческие тела.

Со временем система общения с духами была кодифицирована — и обросла псевдонаучными элементами. Спиритуализм стал более демократичным: в 1850-е появились устройства, которые позволяли контактировать с потусторонним без помощи медиума. Например, доска Уиджа преобразовывала микро-движения оператора в загадочные последовательности букв, цифр, «да» и «нет».

Так спиритические сеансы из американской деревушки переместились в ярко освещенные европейские столицы. И поэтому, как пишет Геогеган, их функция изменилась. Спиритуализм стал заполнять не бреши в коммуникационных инфраструктурах, но, скорее, пробелы в сознании практикующих. Общаясь с духами, люди на самом дели стали обращаться к своему бессознательному. Когда провода плотно окутали планету, спиритуализм окончательно превратился в товар для личного потребления.

На «Сверхновой» вышла моя рецензия на последнюю книгу Герта Ловинка, «В плену у платформы» (2022) — в этом году ее перевели на русский в Ad Marginem. Чем больше я читал ее, тем больше убеждался — это скорее один большой мем про левую критику технологий, чем критическое эссе. Цифровые медиа у Ловинка — отчуждающие, утомляющие, лишающие пользователей своей воли, а сопротивление платформам — бесполезно. Мы уже оказались в матрице: лучшее, что мы мы можем сделать — это удалить все аккаунты в соцсетях и уйти в лес. Но мы не можем, как утверждает Ловинк: ведь речь идет уже о фармакологической зависимости.

Через эту книгу я попытался прочитать основные тропы современной критики — и высветить их слабые места. Спасибо Кате Колпинец за многочисленные разговоры про Ловинка, а Вале Голеву — за его замечательный пост, после которого я начал думать про отчуждение совсем иначе.

(Почему-то превью на английском, но нет, этот текст по-русски.)

Я попробовал выстроить краткую историю автоматического письма — в своем новом тексте на «Теллере». Она начинается с доалгоритмических практик — когда в машину для письма превращалось живое человеческое тело (спиритические сеансы и сюрреалистские компульсии). За ними следуют первые попытки формализации языка — от механической языковой машины Джона Кларка до хомскианских моделей языка как набора синтаксических правил. Последняя остановка — вероятностное письмо: когда машины учатся писать сами, опираясь на сочетаемость слов друг с другом. Это и простейшие цепи Маркова, и рекуррентные нейронные сети, и большие языковые модели.

Вот три оси, по которым проходят ключевые различия между этими типами письма:

(1) письмо и значение
(2) письмо и бессознательное, или психический аппарат языковой машины
(3) письмо и тело

Основной тезис в том, что автоматическое письмо отчуждает язык от тела — выводя его вовне как абстрактную функцию. Но, одновременно с этим, в машинном письме неизменно присутствует телесное измерение — или, вполне буквально, тело поэта, фиксирующего собственное бессознательное; или тела краудсорсеров, которые продают техногигантам свой языковой труд.

Есть сборник эссе Мориса Бланшо, "The Work of Fire", среди них есть несколько о сюрреалистах (а еще его великое "Литература и право на смерть"). Надежды и открытия автоматического письма сейчас читаются совсем по-другому. "Автоматическое письмо" тогда отсылало к (личному?) "бессознательному", которое бы двигало текст вперед в отсутствие сознания – но теперь мы видим, что текст отлично двигается вперед и статистическими закономерностями самого дискурса. (Можно, наверное, называть это коллективным бессознательным)

Когда я в первый раз читал эту книгу, я вычитал фразу, которую сейчас не могу найти – видимо я ее сам придумал: То, что обнаружили сюрреалисты через автоматическое письмо, это что письмо без участия сознания вообще мало отличается от письма с его участием.

В общем, Бланшо написал один из самых романтичных текстов о ChatGPT, неспособном потерять сознание:

"Литература - это тот опыт, через который сознание открывает свое бытие в своей неспособности потерять сознание, в движении, посредством которого, исчезая, отрываясь от щепетильности "я", оно воссоздается за пределами бессознательного как безличная спонтанность, отчаянное стремление измученного знания, которое ничего не знает, которого никто не знает, и которое невежество всегда обнаруживает позади себя как свою собственную тень, превратившуюся во взгляд."

Привет! Это пост о поиске работы. У меня уже есть парт-тайм занятость в «Гараже», но мне нужно еще что-нибудь постоянное.

пара слов обо мне
Меня зовут Ваня Неткачев, я бывший лингвист-теоретик, художник в новых медиа и публицист. Сейчас я много пишу про технологии, искусство и политику — для российских и западных медиа и институций. Я веду канал Garage Digital, где регулярно пересказываю самую модную теорию/философию технологий, пишу для рассылки KIT, «Теллера», Institute of Network Cultures, в прошлом — «Ножа». А еще я недавно запустил англоязычную рассылку в Substack: я хочу делиться своими мыслями со всем миром.

Как художник я работаю с техническим изображением и генеративными текстами. У философа Вилема Флюссера была книга — «Есть ли будущее у письма?». Вот это я и пытаюсь выяснить. Например, в «Гараже» я вел серию воркшопов по цифровой литературе (посмотрите слайды), а еще рассказывал о процессуальной эстетике и способах существования цифровых объектов (есть запись!). А в своих художественных проектах я исследовал репрессивные интерфейсы онлайн-дейтинга и эстетику ингейм-фото.

что я ищу -> редактура — письмо — рисерч — преподавание
Мне было бы интересно попробовать себя в роли редактора — больше читать чужие тексты, помогать авторам формулировать свои мысли и улучшать уже написанное. Я люблю преподавать и работать со студентами. Если вы хотите предложить мне что-то совсем иное исходя из моего бекграунда — тоже пишите! Иногда я мечтаю, например, покодить за деньги, а не для своих художественных проектов.

немного деталей
Мне нужна, прежде всего, постоянная занятость! Но фрилансы тоже можно обсудить.
Мои рабочие языки — русский, английский, французский.
Я не живу в России, поэтому для меня предпочтительна зарплата в долларах/евро.

@ivannetk

В «Теллере» вышла моя рецензия на последнюю книгу Марка Фишера, изданную в этом году в Ad Marginem. Если точнее, то это стенограмма его последнего курса лекций — который он так и не дочитал до конца.

Основная эмоция моего текста — фрустрация. «Исследователи мем-культуры» вроде Джошуа Ситареллы создали вокруг фигуры Фишера странный культ, в рамках которого он одновременно и мем, и легендарный философ, и что-то типа пророка. Но это все неправда.

Марк Фишер — проницательный критик и автор волшебных публицистических текстов. Но чтобы ощутить магию, сперва нужно расколдовать фигуру Фишера-как-мема. Моя рецензия — попытка обосновать эту необходимость.

Друзья, важное объявление: я больше не работаю в «Теллер блоге». Это был насыщенный год. Под занавес моей работы главным редактором удалось выпустить два великолепных текста: Ани Щетвиной про алгоритмический фольклор в современных исследованиях медиа и Димы Никитина об эмоциональных машинах и «Элизе» Джозефа Вейценбаума.

Сколько невероятно крутых текстов вышло за этот год и с какими фантастическими авторами мне удалось познакомиться и поработать. Аня Щетвина, Ваня Неткачев, Катя Крылова, Ольга Кай, Катя Киселева, Илья Смирнов, Маша Глухова, Максим Мирошниченко, Дима Никитин, Алексей Алехин, Ната Волкова, Маша Нестеренко – всем вам хочется сказать огромное спасибо за работу, участие и, в особенности, за согласие писать для проекта на самом старте, до запуска обновленной версии сайта. Работа проделана огромная, за этот год мне вместе с коллегами удалось выпустить больше 50 крутых текстов.

Пока я взяла передышку в связи с академическими делами, но, что называется, «открыта новым предложениям». Интересуют прежде всего исследования и работа с текстами.

По всем вопросам можно писать в личные сообщения @katyakolpinets