Впрочем, если бы все было так легко — вызывать эмоции архитектурой или не вызывать. Не так-то просто понять, как вообще связаны здания и переживание: «Извлечь из массы действующих на человека раздражителей какую-то “архитектурную” составляющую столь же трудно, как определить эмоциональной вклад в восприятие здания какой-нибудь одной его детали […] Если бы даже удалось с помощью сложного лабораторного эксперимента изолировать восприятие архитектуры от средового контекста, а затем установить, какую эмоциональную реакцию вызвал этот изолированный объект, то результат опыта пришлось бы отнести не столько к области архитектурных, сколько к области “лабораторных” эмоций».
Понять эмоциональный сюжет архитектуры можно только через культуру в целом, а никак не отдельно. Придется включить и фигуру заказчика, и соображение о типологии, и общий контекст. Отдельно от них эмоция не будет иметь большого смысла: «Невозможно понять и пережить архитектуру храма, не представляя себе смысла богослужения; стадиона, не зная смысла спортивного состязания; театра, не принимая во внимание природы спектакля. […] Чем были для нас пирамиды, если бы мы не знали, что это усыпальницы фараонов? Что можно сказать о жилом доме, не зная его назначения и быта его хозяев?».
В древности архитектура была частью очень плотной сети эмоциональных событий, связанных с ритуалами и традициями, магическими и религиозными. Но сейчас физический мир перестает быть источником настолько же интенсивных переживаний: «…символические ценности жизни выражаются в слове, в книгах, и статьях, речах и докладах, а предметная среда все больше теряет свое идеологическое значение…». И все-таки: «Мало человеку книги, газеты и даже телевизора — хочется, чтобы сам предметный мир мог “говорить”».
Далее Раппапорт (опираясь как раз на Габричевского), обращает внимание на связку между архитектурной формой и пространством, которые направляют поведение тела, а телесное переживание — связано с эмоциональным состоянием. «Когда мускульный жест сливается со сменой оптических картин, когда ритм дыхания и шага становится соразмерным геометрическим членениям зданий и сооружений, когда силы гравитации, ощущаемые в каждом движении, сливаются со светом дня и веянием ветра, тогда возникает особое ощущение архитектурного пространства…», пишет он.
Интерес к такой связи между пространством и переживанием скорее растет, рассуждает Раппапорт, причем, связано это с демократизацией архитектуры и «бунтом против рассудочности», стремлением к «выражению энергичных эмоций». В этом процессе архитектура сближается с разной массовой коммуникацией — от литературы до телевидения.
В ответ, правда, возникает и другой взгляд, «элитарно-снобистский эстетизм», пишет Раппапорт, основанный на убежденности в том, что пространство «невыразимо», то есть, обладает такими качествами, которые не поддаются описанию, а считываются только особенно подготовленными людьми (или даже только его авторами).
К такой позиции Раппапорт относится скептически: «нет особой архитектуры для архитекторов и архитектуры для всех остальных людей. Архитектура едина, и критерии ее оценки, нормы вкуса и эмоциональное восприятие ее общие».
Впрочем, если бы все было так легко — вызывать эмоции архитектурой или не вызывать. Не так-то просто понять, как вообще связаны здания и переживание: «Извлечь из массы действующих на человека раздражителей какую-то “архитектурную” составляющую столь же трудно, как определить эмоциональной вклад в восприятие здания какой-нибудь одной его детали […] Если бы даже удалось с помощью сложного лабораторного эксперимента изолировать восприятие архитектуры от средового контекста, а затем установить, какую эмоциональную реакцию вызвал этот изолированный объект, то результат опыта пришлось бы отнести не столько к области архитектурных, сколько к области “лабораторных” эмоций».
Понять эмоциональный сюжет архитектуры можно только через культуру в целом, а никак не отдельно. Придется включить и фигуру заказчика, и соображение о типологии, и общий контекст. Отдельно от них эмоция не будет иметь большого смысла: «Невозможно понять и пережить архитектуру храма, не представляя себе смысла богослужения; стадиона, не зная смысла спортивного состязания; театра, не принимая во внимание природы спектакля. […] Чем были для нас пирамиды, если бы мы не знали, что это усыпальницы фараонов? Что можно сказать о жилом доме, не зная его назначения и быта его хозяев?».
В древности архитектура была частью очень плотной сети эмоциональных событий, связанных с ритуалами и традициями, магическими и религиозными. Но сейчас физический мир перестает быть источником настолько же интенсивных переживаний: «…символические ценности жизни выражаются в слове, в книгах, и статьях, речах и докладах, а предметная среда все больше теряет свое идеологическое значение…». И все-таки: «Мало человеку книги, газеты и даже телевизора — хочется, чтобы сам предметный мир мог “говорить”».
Далее Раппапорт (опираясь как раз на Габричевского), обращает внимание на связку между архитектурной формой и пространством, которые направляют поведение тела, а телесное переживание — связано с эмоциональным состоянием. «Когда мускульный жест сливается со сменой оптических картин, когда ритм дыхания и шага становится соразмерным геометрическим членениям зданий и сооружений, когда силы гравитации, ощущаемые в каждом движении, сливаются со светом дня и веянием ветра, тогда возникает особое ощущение архитектурного пространства…», пишет он.
Интерес к такой связи между пространством и переживанием скорее растет, рассуждает Раппапорт, причем, связано это с демократизацией архитектуры и «бунтом против рассудочности», стремлением к «выражению энергичных эмоций». В этом процессе архитектура сближается с разной массовой коммуникацией — от литературы до телевидения.
В ответ, правда, возникает и другой взгляд, «элитарно-снобистский эстетизм», пишет Раппапорт, основанный на убежденности в том, что пространство «невыразимо», то есть, обладает такими качествами, которые не поддаются описанию, а считываются только особенно подготовленными людьми (или даже только его авторами).
К такой позиции Раппапорт относится скептически: «нет особой архитектуры для архитекторов и архитектуры для всех остальных людей. Архитектура едина, и критерии ее оценки, нормы вкуса и эмоциональное восприятие ее общие».
#критика #чтение
BY Facultative.Archi
Warning: Undefined variable $i in /var/www/group-telegram/post.php on line 260
Telegram was co-founded by Pavel and Nikolai Durov, the brothers who had previously created VKontakte. VK is Russia’s equivalent of Facebook, a social network used for public and private messaging, audio and video sharing as well as online gaming. In January, SimpleWeb reported that VK was Russia’s fourth most-visited website, after Yandex, YouTube and Google’s Russian-language homepage. In 2016, Forbes’ Michael Solomon described Pavel Durov (pictured, below) as the “Mark Zuckerberg of Russia.” Recently, Durav wrote on his Telegram channel that users' right to privacy, in light of the war in Ukraine, is "sacred, now more than ever." The Dow Jones Industrial Average fell 230 points, or 0.7%. Meanwhile, the S&P 500 and the Nasdaq Composite dropped 1.3% and 2.2%, respectively. All three indexes began the day with gains before selling off. In the United States, Telegram's lower public profile has helped it mostly avoid high level scrutiny from Congress, but it has not gone unnoticed. One thing that Telegram now offers to all users is the ability to “disappear” messages or set remote deletion deadlines. That enables users to have much more control over how long people can access what you’re sending them. Given that Russian law enforcement officials are reportedly (via Insider) stopping people in the street and demanding to read their text messages, this could be vital to protect individuals from reprisals.
from br
