«Здесь тихо и хорошо. По-осеннему пустые поля и кое-где покрасневшие от мороза прутья. Знаете ли Вы эти красные зимние прутья. Для меня они олицетворенье всего самого сокровенного в природе. Трава, листья, снег — это только одежды, за которыми природа скрывает себя от нас. И только в такие дни поздней осени, когда ветер и дождь и грязь, когда она верит, что никто не заметит ее, она чуть приоткрывает концы своих пальцев, вот эти красные прутья. И я, новый Актеон, смотрю на них с ненасытным томленьем. Лера, правда же, этот путь естественной истории бесконечно более правилен, чем путь естественной психоневрологики»

(Из письма Л. М. Рейснер. 8 ноября 1916 г.)

«Дорогой Михаил Леонидович, июнь почти наступил...... я начал письмо в эпическом стиле, но вдруг и с ужасом увидал, что моя аграфия возросла в деревне невероятно. Веришь ли, перед тем, как поставить ряд точек, я минут десять безуспешно придумывал турнюр фразы. Оказывается, я могу писать только отрывочно и нелепо. Вроде капитана Лебядкина»

(Из письма М. Л. Лозинскому. Слепнево, 1 июня 1914 г.)

«Дорогая Аничка (прости за кривой почерк, только что работал пикой на коне — это утомительно), поздравляю тебя с победой. Как я могу рассчитать, она имеет громадное значение, и, может быть, мы Новый Год встретим, как прежде, в Собаке. У меня вестовой, очень расторопный, и, кажется, удастся закрепить за собой коня, высокого, вороного, зовущегося Чернозем. Мы оба здоровы, но ужасно скучаем»

(Из письма А. А. Ахматовой. Кречевицкие казармы под Новгородом, 5 сентября 1914 г.)

«Я в молодости был ужасным эстетом и снобом, я не только носил цилиндр, но завивал волосы и надевал на них сетку. И подкрашивал губы и глаза. Да, представьте себе, мазался. Тогда это, с легкой руки Кузмина, вошло в моду, хотя это вас и возмущает. Почему одним женщинам позволено исправлять природу, а нам запрещено? При дворе Генриха Третьего мужчины красились, душились и наряжались больше женщин, что не мешало им быть бесстрашными и храбрыми, как львы»

(Ирина Одоевцева, из «На берегах Невы»)

«— Если не будет черных носков, я вообще не пойду. Без фрака не пойду! Ни за что не пойду!

Но, к великой радости Гумилева, носки у меня нашлись. И ничто не помешало его триумфальному появлению во фраке 13 февраля 1921 года на „Торжественном собрании в 84-ю годовщину смерти Пушкина“.
Появление Гумилева во фраке было действительно триумфальным. Я уже сидела в зале, когда он явился, и видела ошеломляющее впечатление, произведенное им на присутствующих.
Должно быть, желание Гумилева появиться во фраке в сопровождении молодой дамы в декольтированном платье было настолько сильно, что оно как бы материализовалось»

(Ирина Одоевцева, из «На берегах Невы»)

«Лариса Михайловна, моя командировка затягивается и усложняется. Начальник мой очень мил, но так растерян перед встречающимися трудностями, что мне порой жалко его до слез. Я пою его бромом, утешаю разговорами о доме и всю работу веду сам. А работа ужасно сложная и запутанная. Когда попаду в город, не знаю. По ночам читаю Прескотта и думаю о Вас. Посылаю Вам военный мадригал, только что испеченный. Посмейтесь над ним»

(Из письма Л. М. Рейснер. Окуловка, 6 февраля 1917 г.)

«Мы не были политическими единомышленниками. Напротив. Мой демократический республиканизм был ему не по душе. Как-то раз я, шутя, напомнил ему, что Платон в своей идеальной утопии государства советовал изгнать поэтов из республики. „Да поэты и сами не пошли бы к нему в республику“, — гордо возразил Гумилев. Он был монархист — и крепкий. Не крикливый, но и нисколько не скрывающийся»

(А. В. Амфитеатров. «Н. С. Гумилев, Териоки IX.7.21)

«Я чувствую себя совершенно новым человеком, сильным, как бык, и помолодевшим, по крайней мере, на пятнадцать лет. Написал уже десяток стихотворений, и строчки бродят в голове. По-английски уже объясняюсь, только понимаю плохо. „Дельвига нету со мной...“, вот одно горе. Помнишь, что мы должны после войны вместе ехать за границу. А что делает неверный Шилей? Впрочем, я не имею права задавать вопросы, потому что до сих пор не знаю, куда мне писать. Отношение к русским здесь совсем неплохое, а к революции даже прекрасное»

(Из письма М. Л. Лозинскому. Лондон, 25-26 июня 1917 г.)

«Я всю ночь не спал, но так велик был подъем наступления, что я чувствовал себя совсем бодрым. Я думаю, на заре человечества люди так же жили нервами, творили много и умирали рано. Мне с трудом верится, чтобы человек, который каждый день обедает и каждую ночь спит, мог вносить что-нибудь в сокровищницу культуры духа. Только пост и бдение, даже если они невольные, пробуждают особые, дремавшие прежде силы»

(Из «Записок кавалериста»)

(«Парижский альбом» Гумилева. Стихотворение «Мужик», оформленное М. Ларионовым. Архив Гуверовского института)

«Помню его убежденные утверждения того, что Атлантида действительно существовала, что стоит только изобрести соответственные водолазные приспособления и будут найдены на дне океана развалины пышных дворцов и памятников искусства погибшей цивилизации. Он даже говорил о том, что счел бы для себя честью первым опуститься на дно морское. Предвидения поэтов древности казались ему несомненным доказательством научной истины. И в пример приводил он Шлимана, по нескольким строчкам „Илиады" обнаружившего остатки древней Трои»


(Всеволод Рождественский, Н. С. Гумилев (Из запасов памяти))

«На далекой планете Венере
Солнце пламеней и золотистей.
На Венере, ах, на Венере
У деревьев синие листья...

Эти стихи написаны сорок лет назад русским поэтом Гумилевым. Синие листья Гумилева — это поэтическая метафора. Он был прекрасным поэтом, но не мог предвидеть появления новой науки — астроботаники. Согласно основоположнику этой науки Г. А. Тихову, „синие листья“ должны иметь марсианские растения, приспособившиеся за долгие эпохи эволюции к суровым условиям этой планеты. А на Венере как раз по причине того, что там „Солнце пламенней и золотистей“, листва деревьев, по Тихову, должна быть оранжевой и даже красной...»

(Проф. Иосиф Шкловский, На далекой планете Венере. Известия, 13 февраля 1961 г.)

«Еще с военных времен я полюбил замечательного поэта, так страшно погибшего в застенках Петроградского Большого Дома, главу российского акмеизма Николая Степановича Гумилёва. Как только мне позвонила Манучарова, я сразу сообразил, что совершенно неожиданно открылась уникальная возможность через посредство Космоса почтить память поэта, да еще в юбилейном для него году (75-летие со дня рождения и 40-летие трагической гибели). Все эти десятилетия вокруг имени поэта царило гробовое молчание. Ни одной его книги, ни одной монографии о творчестве, даже ни одной статьи напечатано не было!»

(Иосиф Шкловский, «Эшелон. На далекой звезде Венере»)

«К сожалению, даже такие явные вещи недоступны для наших исследователей, а все-таки, когда пишешь о стихах, следует заниматься и столь элементарным их подтекстом, а не только тупо повторять, что Гумилев ученик Брюсова и подражатель де Лиля и Эредиа. Дело в том, что и поэзия, и любовь были для Гумилева всегда трагедией. Оттого и „Волшебная скрипка“ перерастает в „Гондлу“. Оттого и бесчисленное количество любовных стихов кончается гибелью (почти все „Романтические цветы“), а война была для него почти эпосом, Гомером, и когда он шел в тюрьму, то взял с собой „Иллиаду“. А путешествия были вообще превыше всего и лекарством от всех недугов. И все же в них он как будто теряет веру (временно, конечно). Сколько раз он говорил мне о той „золотой двери“, которая должна открыться перед ним где-то в недрах его блужданий, а когда вернулся в 1913, признался, что „золотой двери“ нет. Это было страшным ударом для него»

(Анна Ахматова, «Н. С. Гумилев — самый непрочитанный поэт XX века (Листки из дневника)»

«Если бы я был Беллами, я бы написал роман из жизни читателя грядущего. Я бы рассказал о читательских направлениях и их борьбе, о читателях-врагах, обличающую недостаточную божественность поэтов, о читателях, подобных д'аннуциевской Джиоконде, о читателях Елены Спартанской, для завоевания которых надо превзойти Гомера. По счастью, я не Беллами и одним плохим романом будет меньше»

(Николай Гумилев, «Читатель»)

«Я встречаюсь с известным русским поэтом Гумилевым (о котором до сих пор никогда не слыхал), он также редактирует их газету „Аполлон“. Мы с большим трудом объяснялись друг с другом по-французски — языке, на котором он говорит, заметно запинаясь, а я спотыкаюсь и ошибаюсь хуже некуда. Тем не менее он, кажется, довольно интересен и приятен»

(Из письма Олдоса Хаксли — Джулии Байо. Лондон, 10 июля 1917 г.)

«В Хараре я встретил знакомых. Подозрительный мальтиец Каравана, бывший банковский чиновник, с которым я смертельно рассорился в Аддис-Абебе, первый пришел приветствовать меня. Он навязывал мне чьего-то чужого скверного мула, намереваясь получить комиссионные. Предложил сыграть в покер, но я уже знал его манеру игры. Наконец, с обезьянними ужимками посоветовал послать дедьязмагу ящик с шампанским, чтобы потом забежать перед ним и похвастаться своей распорядительностью. Когда же ни одно из стараний не увенчалось успехом, он потерял ко мне всякий интерес. Но я сам послал искать другого моего аддис-абебского знакомого — маленького чистенького пожилого копта, директора местной школы. Склонный к философствованию, как большинство его соотечественников, он высказывал подчас интересные мысли, рассказывал забавные истории, и все его миросозерцание производило впечатление хорошего и устойчивого равновесья. С ним мы играли в покер и посетили его школу, где маленькие абиссинцы лучших в городе фамилий упражнялись в арифметике на французском языке. В Хараре у нас оказался даже соотечественник, русский поданный армянин Артем Иоханжан, живший в Париже, в Америке, в Египте и около двадцати лет живущий в Абиссинии. На визитных карточках он значится как доктор медицины, доктор наук, негоциант, комиссионер и бывший член Суда, но когда его спрашивают, как получил он столько званий ответ — неопределенная улыбка и жалобы на дурные времена»

(Николай Гумилев, «Африканский дневник»)

«Гумилев был на редкость спокойного характера, почти флегматик, спокойно храбрый и в боях заработал два креста. Был он очень хороший рассказчик, и слушать его, много повидавшего в своих путешествиях, было очень интересно. И особенно мне — у нас обоих была любовь к природе и к скитаниям. И это нас быстро сдружило. Когда я ему рассказал о бродяжничествах на лодке, пешком и на велосипеде, он сказал: „Такой человек мне нужен; когда кончится война, едем на два года на Мадагаскар...“. Сам понимаешь, как по душе мне было его предложение. Увы! все это оказалось лишь мечтами...»

(Из письма Юрия Янишевского — Г. П. Струве. 11 сентября 1966 г.)

«Мысль об Абиссинии подал Ивану Курченинову русский эмигрант — поэт со странным лошадиным лицом, принадлежавший к агиотистской школе (что бы это ни означало). Перед войной он побывал там с этнографической экспедицией и вернулся со сборником надуманной экзотической поэзии и непоколебимой самоуверенностью. Абиссиния, провозгласил он, — это прекрасное место для русских: теплый климат, полно солнца, прекрасная охота. И главное, та же религия: греческая православная церковь. По вечерам бывшие сотрудники бывшего комитета собирались у Курчениновых, и поэт, высокомерно глядя поверх голов, декларировал неестественным голосом свои баллады о Неуязвимых носорогах и стройных Красавицах-эфиопках, о свисте охотничьих Ассегаев и Голубых Очагах Джунглей (наверно, он подразумевал горные озера). Остальные восторженно слушали, и начиналась оргия воображаемых приключений»

(Николай Губский, «Автобиография»)

«Я хочу написать стихи о „Гильгамеше“. Только сейчас имя это не будет звучать в стихах. Надо сначала, чтоб это имя вошло в сознание. Надо раньше сделать перевод.
Радовался он очень, этот перевод делая — и с блудницею эпизод любил. Находил, что это гораздо человечнее истории изгнания из рая»

(Из «Воспоминаний В. К. Шилейко (В записи П. Н. Лукницкого)»)