Эллиниcтика

Древний, ещё античный принцип μίμησις, требующий от искусства так или иначе подражать (мимикрировать под, если дословно: от μῖμος, «имитатор» или «актёр», также «мим») реальности, отражать её, имеет известную крайность, когда всякое произведение, как его называет народонаселение определённого склада, «оторванное от жизни», ими обдаётся в изобилии презрением, и в лучшем случае театрально игнорируется.

Речь идёт, понятное дело, в основном о довольно возрастных людях, сильно старшем поколении, которому такие повадки привили в Совдепии, где научили, что любить следует совсем другое, освещающее, к примеру, быт рабочих и крестьян, всяческие реалии трудящегося люда. Вот это — дело, это понятно, скажут такие, это — «про нас», «во, вот так мы жили», «вот так мы моргали в СССР», прочее же всё — несерьёзно и для детей: здесь явно подразумевается, что последние-де ещё могут витать в облаках, зрелость же означает приземленность.

Здесь хуже всего приходится, пожалуй, какому-нибудь фэнтези, сочиняющему зачастую совсем уж выдуманные миры, иной раз — откровенно параллельные реальности, где нет ничего из нашего, кроме разве что человеческой расы, а иной раз и её тоже. При всех недостатках жанра, о которых сейчас мы говорить не станем, нельзя не отметить, что эта его особенность позволяет читателю понимать, сопереживать и соотноситься с чем-то совершенно иным, нежели ему привычное, понимать глубоко чуждое: собственно, в этом-то и состоит претензия тех приземленных людей, о которых говорилось выше.

Но дело не столько в фэнтези и примкнувших жанрах: неприязнь, о которой идёт речь, куда шире, и в конечном итоге оказывается направлена на явление, известное как fiction, художественный вымысел, в целом. Претензия, которая здесь предъявляется, по правде говоря, довольно смешна: вменяется выдуманность, то, что оно-де, подумать только, обманывает, хотя, казалось бы, в том и состоит modus operandi искусства, что особенно легко заметить в случае живописи, которая нередко довольно схематична, лишь намечая некие черты, например, лица, которые затем наш мозг считывает как знакомые; тем обманывается механизм узнавания.

Выходит, что даже на мгновение разрешить своему воображению нарисовать, и тем допустить существование, некоего иного, так или иначе отличного от нашего мира, такие не могут и не хотят. Наилучшей аналогией здесь будет довольно неожиданная: это богоборчество в самом его радикальном проявлении, не допускающий возражений атеизм. Чем он отличен от того же агностицизма? Довольно фундаментально: последний сомневается, он осознаёт вероятность, возможность того, что постулаты одной или нескольких конфессий всё же могут быть верны, — но что вообще значит «допускать возможность», что есть «может быть» в конечном итоге?

В этом случае мы как бы представляем себе не один мир, но несколько отличных его вариаций, более или менее вероятных моделей, и точно есть такая, в которой найдётся место самому невероятному. «Именно фактов не существует, а только интерпретации», писал об этом Ницше; «мир познаваем, но он может быть истолковываем и на иной лад, он не имеет какого-нибудь одного смысла, но бесчисленные смыслы».

«Пролетарское чтиво», 1/4 ➡️

www.group-telegram.com/br/hellenistics.com/424

3.0K viewsedited  May 14 at 15:25

Древний, ещё античный принцип μίμησις, требующий от искусства так или иначе подражать (мимикрировать под, если дословно: от μῖμος, «имитатор» или «актёр», также «мим») реальности, отражать её, имеет известную крайность, когда всякое произведение, как его называет народонаселение определённого склада, «оторванное от жизни», ими обдаётся в изобилии презрением, и в лучшем случае театрально игнорируется.

Речь идёт, понятное дело, в основном о довольно возрастных людях, сильно старшем поколении, которому такие повадки привили в Совдепии, где научили, что любить следует совсем другое, освещающее, к примеру, быт рабочих и крестьян, всяческие реалии трудящегося люда. Вот это — дело, это понятно, скажут такие, это — «про нас», «во, вот так мы жили», «вот так мы моргали в СССР», прочее же всё — несерьёзно и для детей: здесь явно подразумевается, что последние-де ещё могут витать в облаках, зрелость же означает приземленность.

Здесь хуже всего приходится, пожалуй, какому-нибудь фэнтези, сочиняющему зачастую совсем уж выдуманные миры, иной раз — откровенно параллельные реальности, где нет ничего из нашего, кроме разве что человеческой расы, а иной раз и её тоже. При всех недостатках жанра, о которых сейчас мы говорить не станем, нельзя не отметить, что эта его особенность позволяет читателю понимать, сопереживать и соотноситься с чем-то совершенно иным, нежели ему привычное, понимать глубоко чуждое: собственно, в этом-то и состоит претензия тех приземленных людей, о которых говорилось выше.

Но дело не столько в фэнтези и примкнувших жанрах: неприязнь, о которой идёт речь, куда шире, и в конечном итоге оказывается направлена на явление, известное как fiction, художественный вымысел, в целом. Претензия, которая здесь предъявляется, по правде говоря, довольно смешна: вменяется выдуманность, то, что оно-де, подумать только, обманывает, хотя, казалось бы, в том и состоит modus operandi искусства, что особенно легко заметить в случае живописи, которая нередко довольно схематична, лишь намечая некие черты, например, лица, которые затем наш мозг считывает как знакомые; тем обманывается механизм узнавания.

Выходит, что даже на мгновение разрешить своему воображению нарисовать, и тем допустить существование, некоего иного, так или иначе отличного от нашего мира, такие не могут и не хотят. Наилучшей аналогией здесь будет довольно неожиданная: это богоборчество в самом его радикальном проявлении, не допускающий возражений атеизм. Чем он отличен от того же агностицизма? Довольно фундаментально: последний сомневается, он осознаёт вероятность, возможность того, что постулаты одной или нескольких конфессий всё же могут быть верны, — но что вообще значит «допускать возможность», что есть «может быть» в конечном итоге?

В этом случае мы как бы представляем себе не один мир, но несколько отличных его вариаций, более или менее вероятных моделей, и точно есть такая, в которой найдётся место самому невероятному. «Именно фактов не существует, а только интерпретации», писал об этом Ницше; «мир познаваем, но он может быть истолковываем и на иной лад, он не имеет какого-нибудь одного смысла, но бесчисленные смыслы».

«Пролетарское чтиво», 1/4 ➡️

BY Эллиниcтика