Помимо историко-философской и филологической литературы порой хочется почитать об Античности и Средних веках что-то концептуальное. Следствием такого желания стало моё знакомство с недавно изданным переводом книги Моргана Мейса под названием «Пьяный Силен: о богах, козлах и трещинах в реальности». Работа Мейса написана простым языком, читается как роман, содержит допущения «как если бы» и никак не может быть названа серьезной. Напротив, её характер — это ругань отъявленного хулигана, который претендует на то, чтобы ему вернули все те характеристики, которыми он осыпает любимых нами авторов («Ницше — другое дело. Он отбитый. Он был таким изначально и со временем становился все отбитее и отбитее», с 35). Однако такая манера изложения избирается автором не просто так. Он хочет во всем соответствовать своему главному герою — пьяному Силену.
«Нет нужды что-либо приукрашивать. Все было похабно и грубо. Все вышло из тайных обрядов и культовых практик, связанных с Дионисом. То были празднества по случаю жатвы, они пахли землей. Чтобы хорошенько представить, в чем была фишка сатиновых драм, первым делом разденьтесь догола, поезжайте куда-нибудь на село и покатайтесь в грязи — с воем и криками», с 42.
Такой представляет себе сатирову драму и — отчасти — греческую трагедию Мейс. С этим убеждением хочется спорить. А как же то чувство катарсиса, которое описывал Аристотель в «Поэтике» — разве не должны мы испытывать потрясение от того, что мы видим на сцене во время трагедии? Даже здесь коренится ирония, ведь первоначально слово «катарсис» означало процесс очищения организма от жидкостей. Зачастую то, что получает эстетическое обрамление, в своем первоначальном виде плоско, грубо или уродливо. Как, например, убийство Медеей своих детей, которое мы воспринимаем как акт предельного отчаяния, помешательства от безумной любви. Трагедия возвышает пошлое. Следовательно, и Силена должно что-то возвысить. Для того, чтобы рассказать об этом, Мейс избирает конкретный мифологический сюжет, на который ссылается также Ницше, — это диалог между Силеном и царем Мидасом.
«Ницше пишет об этом так: когда Силен наконец открывает царю Мидасу, что достойнее всего для людей, то есть что наилучшее — вообще не рождаться, а второе по достоинству — поскорей умереть, он испускает раскатистый хохот. Силен хохочет, поскольку то наилучшее, о котором он говорит царю Мидасу, — на самом деле наихудшее. Он говорит царю Мидасу то, чего тот не желает слышать, именно когда царь думал, что сейчас услышит что-то невыразимо прекрасное. Такая вот жестокая шутка», с. 54.
Однако с пониманием жестокости Силена нам придется распрощаться ближе к концу книги. Это понимание идет от Ницше, оно — ницшеанское и напрямую связано с его философией жизни. Мейс не слышит в смехе Силена нотки злорадства, напротив, ему кажется, что это печальный смех. Почему? Потому что смерть на самом деле является избавлением. Она является тем пределом, который делает человеческую жизнь осмысленной. Она является ярким финалом, который недоступен Силену, не совсем Богу, не совсем человеку. Силен жив, пока живет Дионис. Он не может освободиться. Его судьба печальнее мойры любого человека.
«Силен пьет, чтобы оказаться в серой зоне между жизнью и смертью, — именно в таком месте ему и пристало обитать как опекуну Диониса. Силен не может принадлежать жизни, поскольку не может умереть. Солен не может быть мертв, поскольку связан с жизнью. Его жизнь — это не жизнь; это живая смерть, которая и не смерть вовсе», с. 203.
Помимо историко-философской и филологической литературы порой хочется почитать об Античности и Средних веках что-то концептуальное. Следствием такого желания стало моё знакомство с недавно изданным переводом книги Моргана Мейса под названием «Пьяный Силен: о богах, козлах и трещинах в реальности». Работа Мейса написана простым языком, читается как роман, содержит допущения «как если бы» и никак не может быть названа серьезной. Напротив, её характер — это ругань отъявленного хулигана, который претендует на то, чтобы ему вернули все те характеристики, которыми он осыпает любимых нами авторов («Ницше — другое дело. Он отбитый. Он был таким изначально и со временем становился все отбитее и отбитее», с 35). Однако такая манера изложения избирается автором не просто так. Он хочет во всем соответствовать своему главному герою — пьяному Силену.
«Нет нужды что-либо приукрашивать. Все было похабно и грубо. Все вышло из тайных обрядов и культовых практик, связанных с Дионисом. То были празднества по случаю жатвы, они пахли землей. Чтобы хорошенько представить, в чем была фишка сатиновых драм, первым делом разденьтесь догола, поезжайте куда-нибудь на село и покатайтесь в грязи — с воем и криками», с 42.
Такой представляет себе сатирову драму и — отчасти — греческую трагедию Мейс. С этим убеждением хочется спорить. А как же то чувство катарсиса, которое описывал Аристотель в «Поэтике» — разве не должны мы испытывать потрясение от того, что мы видим на сцене во время трагедии? Даже здесь коренится ирония, ведь первоначально слово «катарсис» означало процесс очищения организма от жидкостей. Зачастую то, что получает эстетическое обрамление, в своем первоначальном виде плоско, грубо или уродливо. Как, например, убийство Медеей своих детей, которое мы воспринимаем как акт предельного отчаяния, помешательства от безумной любви. Трагедия возвышает пошлое. Следовательно, и Силена должно что-то возвысить. Для того, чтобы рассказать об этом, Мейс избирает конкретный мифологический сюжет, на который ссылается также Ницше, — это диалог между Силеном и царем Мидасом.
«Ницше пишет об этом так: когда Силен наконец открывает царю Мидасу, что достойнее всего для людей, то есть что наилучшее — вообще не рождаться, а второе по достоинству — поскорей умереть, он испускает раскатистый хохот. Силен хохочет, поскольку то наилучшее, о котором он говорит царю Мидасу, — на самом деле наихудшее. Он говорит царю Мидасу то, чего тот не желает слышать, именно когда царь думал, что сейчас услышит что-то невыразимо прекрасное. Такая вот жестокая шутка», с. 54.
Однако с пониманием жестокости Силена нам придется распрощаться ближе к концу книги. Это понимание идет от Ницше, оно — ницшеанское и напрямую связано с его философией жизни. Мейс не слышит в смехе Силена нотки злорадства, напротив, ему кажется, что это печальный смех. Почему? Потому что смерть на самом деле является избавлением. Она является тем пределом, который делает человеческую жизнь осмысленной. Она является ярким финалом, который недоступен Силену, не совсем Богу, не совсем человеку. Силен жив, пока живет Дионис. Он не может освободиться. Его судьба печальнее мойры любого человека.
«Силен пьет, чтобы оказаться в серой зоне между жизнью и смертью, — именно в таком месте ему и пристало обитать как опекуну Диониса. Силен не может принадлежать жизни, поскольку не может умереть. Солен не может быть мертв, поскольку связан с жизнью. Его жизнь — это не жизнь; это живая смерть, которая и не смерть вовсе», с. 203.
BY Insolarance Cult
Warning: Undefined variable $i in /var/www/group-telegram/post.php on line 260
But the Ukraine Crisis Media Center's Tsekhanovska points out that communications are often down in zones most affected by the war, making this sort of cross-referencing a luxury many cannot afford. Apparently upbeat developments in Russia's discussions with Ukraine helped at least temporarily send investors back into risk assets. Russian President Vladimir Putin said during a meeting with his Belarusian counterpart Alexander Lukashenko that there were "certain positive developments" occurring in the talks with Ukraine, according to a transcript of their meeting. Putin added that discussions were happening "almost on a daily basis." But Telegram says people want to keep their chat history when they get a new phone, and they like having a data backup that will sync their chats across multiple devices. And that is why they let people choose whether they want their messages to be encrypted or not. When not turned on, though, chats are stored on Telegram's services, which are scattered throughout the world. But it has "disclosed 0 bytes of user data to third parties, including governments," Telegram states on its website. Despite Telegram's origins, its approach to users' security has privacy advocates worried. Channels are not fully encrypted, end-to-end. All communications on a Telegram channel can be seen by anyone on the channel and are also visible to Telegram. Telegram may be asked by a government to hand over the communications from a channel. Telegram has a history of standing up to Russian government requests for data, but how comfortable you are relying on that history to predict future behavior is up to you. Because Telegram has this data, it may also be stolen by hackers or leaked by an internal employee.
from br
