В альбоме всего один лист, сложенный гармошкой в 63 сгиба. На каждом из разворотов – открытки с изображениями города: интерьеры дворцов, виды набережных и каналов, достопримечательности и скрытые от туристов места. При перелистывании, исключающем фокусировку взгляда, некоторые фрагменты напоминают Петербург, и мы, зрители, оказываемся в «нигде». Ощущение это созвучно стихотворению «Ниоткуда с любовью», которое написано в одно предложение, как и этот альбом, собравший виды Венеции на одном листе.
В эссе «Трофейное» (1986) Бродский вспоминает, как в начале 1960-х девушка, за которой он в то время ухаживал, подарила ему на день рождения книжку-гармошку из открыток с видами Венеции:
«Там было двенадцать открыток в сепии, отпечатанных на плохой желтоватой бумаге. <…> И, глядя на эти открытки, я поклялся себе, что, если я когда-нибудь выберусь из родных пределов, я отправлюсь зимой в Венецию, сниму комнату в подвальном помещении, с окнами вровень с водой, сяду, сочиню две-три элегии, гася сигареты о влажный пол, чтобы они шипели, а когда деньги иссякнут, приобрету не обратный билет, а дешёвый браунинг и пущу себе там же в лоб пулю. Декадентская, ясное дело, грёза (но если в двадцать лет вы не декадент, то когда?)». К счастью, из всего обещанного себе в юности Бродский выполнил лишь часть. Теперь об этой первой книжке с венецианскими открытками нам напоминает её преемница, рассмотреть фрагменты которой можно в карточках.
// #глядя_вослед //
// #вещи_и_люди //
Please open Telegram to view this post
VIEW IN TELEGRAM
Please open Telegram to view this post
VIEW IN TELEGRAM
E. R.
Второе Рождество на берегу
незамерзающего Понта.
Звезда Царей над изгородью порта.
И не могу сказать, что не могу
жить без тебя – поскольку я живу.
Как видно из бумаги. Существую;
глотаю пиво, пачкаю листву и
топчу траву.
Теперь в кофейне, из которой мы,
как и пристало временно счастливым,
беззвучным были выброшены взрывом
в грядущее, под натиском зимы
бежав на Юг, я пальцами черчу
твоё лицо на мраморе для бедных;
поодаль нимфы прыгают, на бёдрах
задрав парчу.
Что, боги, – если бурое пятно
в окне символизирует вас, боги, –
стремились вы нам высказать в итоге?
Грядущее настало, и оно
переносимо; падает предмет,
скрипач выходит, музыка не длится,
и море всё морщинистей, и лица.
А ветра нет.
Когда-нибудь оно, а не – увы –
мы, захлестнёт решётку променада
и двинется под возгласы «не надо»,
вздымая гребни выше головы,
туда, где ты пила своё вино,
спала в саду, просушивала блузку,
– круша столы, грядущему моллюску
готовя дно.
Иосиф Бродский
январь 1971, Ялта
// #небытие_на_свету //
Второе Рождество на берегу
незамерзающего Понта.
Звезда Царей над изгородью порта.
И не могу сказать, что не могу
жить без тебя – поскольку я живу.
Как видно из бумаги. Существую;
глотаю пиво, пачкаю листву и
топчу траву.
Теперь в кофейне, из которой мы,
как и пристало временно счастливым,
беззвучным были выброшены взрывом
в грядущее, под натиском зимы
бежав на Юг, я пальцами черчу
твоё лицо на мраморе для бедных;
поодаль нимфы прыгают, на бёдрах
задрав парчу.
Что, боги, – если бурое пятно
в окне символизирует вас, боги, –
стремились вы нам высказать в итоге?
Грядущее настало, и оно
переносимо; падает предмет,
скрипач выходит, музыка не длится,
и море всё морщинистей, и лица.
А ветра нет.
Когда-нибудь оно, а не – увы –
мы, захлестнёт решётку променада
и двинется под возгласы «не надо»,
вздымая гребни выше головы,
туда, где ты пила своё вино,
спала в саду, просушивала блузку,
– круша столы, грядущему моллюску
готовя дно.
Иосиф Бродский
январь 1971, Ялта
// #небытие_на_свету //
Гондолу бьёт о гнилые сваи.
Звук отрицает себя, слова и
слух; а также державу ту,
где руки тянутся хвойным лесом
перед мелким, но хищным бесом
и слюну леденит во рту.
Иосиф Бродский
«Лагуна», отрывок
1973🌊 Сегодня, рассматривая венецианские фрагменты Натюрморта, сфокусируем взгляд на сувенирной гондоле, принадлежавшей Иосифу Бродскому. В экспозиции она пришвартована между сваями чемодана и кипрегеля, а в семье поэта служила шкатулкой:
«Запишите сюда же маленькую медную гондолу, которую отец купил в Китае во время службы и которую родители держали на трюмо, заполняя разрозненными пуговицами, иголками, марками и – по нарастающей – таблетками и ампулами», – вспоминает Бродский в «Набережной Неисцелимых».
«Лагуну», процитированную выше, Бродский пишет спустя год после эмиграции. Это первое его стихотворение о Венеции и одно из семи, посвящённых «тонущему городу». В книге «Бродский за границей» Санна Турома, научный сотрудник Александровского института Хельсинкского университета (Финляндия), отмечает, что в тексте «Лагуны»:
«Образы хвойного леса и замерзающей слюны символизируют тоталитаризм, но также вызывают в сознании образ Севера и северной (советской) „державы”, противопоставленный „гондоле”, символизирующей Запад и средиземноморский юг».
Время примиряет с расстояниями и порой вмешивается в наши перемещения, сталкивая, казалось, навсегда разминувшихся людей, соединяя вещи, которые больше не ожидаешь увидеть рядом. Венецианская гондола из нашего собрания проплыла по маршруту Китай–СССР–США–Россия. После эмиграции Бродского она проследовала за ним и видна на фотографиях рабочего стола поэта в Энн Арборе и на Мортон стрит в Нью-Йорке.
Теперь, в Натюрморте, гондола соседствует и с вещами из «Полутора комнат», и с предметами, окружавшими Бродского в Америке. «Значит, нету разлук».
// #глядя_вослед //
// #вещи_и_люди //
Тонущий город, где твёрдый разум
внезапно становится мокрым глазом,
где сфинксов северных южный брат,
знающий грамоте лев крылатый,
книгу захлопнув, не крикнет «ратуй!»,
в плеске зеркал захлебнуться рад.
Иосиф Бродский
«Лагуна», отрывок
1973В разговоре с Соломоном Волковым Бродский рассуждал о венецианском льве: «Потому что я этого зверя очень люблю. Во-первых, это Евангелие от Марка. Оно меня интересует больше других Евангелий. Во-вторых, приятно: хищный зверь – и с крылышками. <…> В-третьих, это лев грамотный, книжку читает. В-четвёртых, этот лев, если уж на то пошло, просто замечательный вариант Пегаса, с моей точки зрения. <…> этот лев венецианский – явно другой вариант ленинградских сфинксов. Вот почему на обложке „Конца прекрасной эпохи” – ленинградский сфинкс, а на обложке „Части речи” – венецианский лев. Только ленинградский сфинкс куда более загадочный. Лев Венеции не такой уж загадочный, он просто говорит: „Рах tibi, Маrсе!”»
Среди вещей Бродского, хранящихся в нашем музее, сразу несколько напоминают об этом геральдическом звере, все они когда-то населяли бруклинскую квартиру Бродского. Сейчас в Натюрморте живёт целый поэтический прайд: львы шествуют по гипсовой плакете, служат навершием заколки и наблюдают за вами с зажима для бумаг. Рассмотрим их в карточках.
// #глядя_вослед //
// #вещи_и_люди //
Please open Telegram to view this post
VIEW IN TELEGRAM
Please open Telegram to view this post
VIEW IN TELEGRAM