Бывали моменты, когда я действительно видела свою маму как человека, совершенно отдельного от меня. Я наблюдала, как она клала цветок в буддистском вате в Лаосе и долго смотрела на огонь горящей свечи, пребывая в мыслях о своем. Как она внимательно рассматривала документы на рабочем столе в кабинете, куда меня провели на долгожданную экскурсию в детстве.
Я поражаюсь силе этих моментов и одновременно их редкости. Их так мало. Даже спустя почти 25 лет, что я её знаю, мне кажется, я всё ещё не могу полностью её увидеть. Я слишком близко. Это как если бы я стояла слишком близко к огромной абстрактной картине в музее — картине, от которой я без ума. Если бы только я могла отступить и рассмотреть её целиком. А я застряла, изучая каждый дюйм по отдельности.
Если бы только я могла увидеть маму такой, какая она есть, а не как предсказание гадалки о том, кем я могу стать. Не как святую, которую нужно обожать. Не как рану, которую нужно залечить. Всё это так запутанно, так смешано. Я уже достаточно взрослая, чтобы понять: всё это гораздо больше связано со мной, чем с ней.
И я думаю: может ли ребёнок — особенно дочь — когда-нибудь признать реальную внутреннюю жизнь своей мамы?
Это важный вопрос, потому что я думаю о своей судьбе как мамы дочери. Когда-нибудь она столкнется с тем же? Ей вообще будет интересно, кто я? Сможет ли они посмотреть на меня со стороны и действительно увидеть? И имеет ли это значение?
Иногда я сама себя не вижу ясно. Бывает, я лежу в темноте, кормлю дочку и внезапно осознаю, что я её мама. Что я уже почти год как мама. «Я чья-то мама», — повторяю я в голове. Это звучит нелепо, даже несмотря на то, что я уже привыкла быть вся в молоке, грязных подгузниках и отрыжке.
Даже несмотря на то, что я научилась понимать, какие крики — это последний протест перед необходимым сном, а какие можно успокоить только моим прикосновением.
У меня появилось столько тонкого знания о том, как сохранять жизнь маленькому человеку, которого у меня никогда не было. Моё тело изменилось — за беременность, но также и после неё. Я обрела впечатляющие бицепсы, поднимая 10-килограммового ребенка вверх и вниз по лестнице. Но я до сих пор не успеваю догнать мысль, что я — мама, что я заслужила этот священный статус.
Забавно, но я не могу до конца видеть себя как маму и не могу до конца видеть свою маму кем-то ещё.
Это особенно странно, потому что сейчас моя жизнь так определена материнством. Когда я с дочкой, а я с ней почти всё время, я чувствую себя самой собой, но слегка приглушённой. Я не слышу многие свои желания или потребности, потому что ее желания и потребности кричат слишком громко. И это нормально. Она ещё такая маленькая. Я знаю, что это временно. Именно поэтому я так долго принимаю душ, как только у меня есть возможность — или я чувствую, что схожу с ума.
Я позволяю горячей воде бить мне в плечи и пытаюсь снова услышать себя. «Чего ты хочешь?» — спрашиваю я себя. Иногда у меня нет ответов, но темноты, воды и закрытой двери уже достаточно, чтобы восстановить во мне что-то такое, что позволяет мне искренне улыбаться, когда Агния приползает в ванную, пока я сушу тело, и, внимательно разглядывая меня, кажется, желает нанести крем вместе со мной.
Когда-нибудь, довольно скоро, она спросит: «Почему ты должна работать?» И я отвечу: «Потому что всё в этом доме стоит денег. И потому что я люблю работать». Я знаю, что деньги — слишком абстрактное понятие для трехлетки, и что на самом деле она спросит: «Почему тебя иногда нет со мной?»
А это уже вопрос: «Кто ты, когда тебя нет рядом со мной?» Или, возможно, даже: «Почему существует та версия тебя, которая не-моя-мама?»
Я так хочу быть иногда не-мамой без ощущения, что причиняю ей боль. Но я так понимаю ее. Это не только желание мамы рядом. Это концептуальная сложность. Возможно, она только начинает стоять перед той абстрактной картиной, которую представляю я.
Бывали моменты, когда я действительно видела свою маму как человека, совершенно отдельного от меня. Я наблюдала, как она клала цветок в буддистском вате в Лаосе и долго смотрела на огонь горящей свечи, пребывая в мыслях о своем. Как она внимательно рассматривала документы на рабочем столе в кабинете, куда меня провели на долгожданную экскурсию в детстве.
Я поражаюсь силе этих моментов и одновременно их редкости. Их так мало. Даже спустя почти 25 лет, что я её знаю, мне кажется, я всё ещё не могу полностью её увидеть. Я слишком близко. Это как если бы я стояла слишком близко к огромной абстрактной картине в музее — картине, от которой я без ума. Если бы только я могла отступить и рассмотреть её целиком. А я застряла, изучая каждый дюйм по отдельности.
Если бы только я могла увидеть маму такой, какая она есть, а не как предсказание гадалки о том, кем я могу стать. Не как святую, которую нужно обожать. Не как рану, которую нужно залечить. Всё это так запутанно, так смешано. Я уже достаточно взрослая, чтобы понять: всё это гораздо больше связано со мной, чем с ней.
И я думаю: может ли ребёнок — особенно дочь — когда-нибудь признать реальную внутреннюю жизнь своей мамы?
Это важный вопрос, потому что я думаю о своей судьбе как мамы дочери. Когда-нибудь она столкнется с тем же? Ей вообще будет интересно, кто я? Сможет ли они посмотреть на меня со стороны и действительно увидеть? И имеет ли это значение?
Иногда я сама себя не вижу ясно. Бывает, я лежу в темноте, кормлю дочку и внезапно осознаю, что я её мама. Что я уже почти год как мама. «Я чья-то мама», — повторяю я в голове. Это звучит нелепо, даже несмотря на то, что я уже привыкла быть вся в молоке, грязных подгузниках и отрыжке.
Даже несмотря на то, что я научилась понимать, какие крики — это последний протест перед необходимым сном, а какие можно успокоить только моим прикосновением.
У меня появилось столько тонкого знания о том, как сохранять жизнь маленькому человеку, которого у меня никогда не было. Моё тело изменилось — за беременность, но также и после неё. Я обрела впечатляющие бицепсы, поднимая 10-килограммового ребенка вверх и вниз по лестнице. Но я до сих пор не успеваю догнать мысль, что я — мама, что я заслужила этот священный статус.
Забавно, но я не могу до конца видеть себя как маму и не могу до конца видеть свою маму кем-то ещё.
Это особенно странно, потому что сейчас моя жизнь так определена материнством. Когда я с дочкой, а я с ней почти всё время, я чувствую себя самой собой, но слегка приглушённой. Я не слышу многие свои желания или потребности, потому что ее желания и потребности кричат слишком громко. И это нормально. Она ещё такая маленькая. Я знаю, что это временно. Именно поэтому я так долго принимаю душ, как только у меня есть возможность — или я чувствую, что схожу с ума.
Я позволяю горячей воде бить мне в плечи и пытаюсь снова услышать себя. «Чего ты хочешь?» — спрашиваю я себя. Иногда у меня нет ответов, но темноты, воды и закрытой двери уже достаточно, чтобы восстановить во мне что-то такое, что позволяет мне искренне улыбаться, когда Агния приползает в ванную, пока я сушу тело, и, внимательно разглядывая меня, кажется, желает нанести крем вместе со мной.
Когда-нибудь, довольно скоро, она спросит: «Почему ты должна работать?» И я отвечу: «Потому что всё в этом доме стоит денег. И потому что я люблю работать». Я знаю, что деньги — слишком абстрактное понятие для трехлетки, и что на самом деле она спросит: «Почему тебя иногда нет со мной?»
А это уже вопрос: «Кто ты, когда тебя нет рядом со мной?» Или, возможно, даже: «Почему существует та версия тебя, которая не-моя-мама?»
Я так хочу быть иногда не-мамой без ощущения, что причиняю ей боль. Но я так понимаю ее. Это не только желание мамы рядом. Это концептуальная сложность. Возможно, она только начинает стоять перед той абстрактной картиной, которую представляю я.
#чтоскажетмама_пишу
BY Что скажет мама?
Warning: Undefined variable $i in /var/www/group-telegram/post.php on line 260
In the past, it was noticed that through bulk SMSes, investors were induced to invest in or purchase the stocks of certain listed companies. Sebi said data, emails and other documents are being retrieved from the seized devices and detailed investigation is in progress. Telegram was co-founded by Pavel and Nikolai Durov, the brothers who had previously created VKontakte. VK is Russia’s equivalent of Facebook, a social network used for public and private messaging, audio and video sharing as well as online gaming. In January, SimpleWeb reported that VK was Russia’s fourth most-visited website, after Yandex, YouTube and Google’s Russian-language homepage. In 2016, Forbes’ Michael Solomon described Pavel Durov (pictured, below) as the “Mark Zuckerberg of Russia.” In February 2014, the Ukrainian people ousted pro-Russian president Viktor Yanukovych, prompting Russia to invade and annex the Crimean peninsula. By the start of April, Pavel Durov had given his notice, with TechCrunch saying at the time that the CEO had resisted pressure to suppress pages criticizing the Russian government. I want a secure messaging app, should I use Telegram?
from br
