ОБЩЕЕ ЧАСТНОЕ  

Сперва — одна история. 

Когда десять лет назад я поступил в Москву, меня поселили в общежитие, где по правилам расселения однокурсники не могли жить в одной комнате. Так я оказался рядом с людьми, с которыми изначально не было ни общих интересов, ни тем для разговоров. Чтобы начать какое-то общение, мы заговорили о городах, откуда приехали. В этих рассказах часто всплывали странные слова — те, что не вызывали ясного образа ни в памяти, ни в воображении. Помню, что когда я произнес «лайн», в комнате повисла пауза, как в зуме с плохим интернетом. Что это? Расскажу позже.

Но несмотря на языковые и географические спотыкания, у нас было нечто общее, что объединяло всех, как отпечаток пальца на пластилине в детстве: в каждом из озвученных городов была улица Ленина, площадь Ленина и памятник Ленину. Если памятник всегда назывался одинаково, то улица могла стать проспектом, а площадь — Площадью Революции. Услышав эти слова, память и воображение прокладывали понятный маршрут с яркими образами. Городской набор по умолчанию: главная улица, фигура вождя и асфальтированная степь.

Я вспомнил эту историю случайно, когда оказался на выставке «Площадь Революции» художника Кирилла Ермолина-Луговского в доме на Большой Никитской. Символично, что в лучших традициях московской географии что-то названное «революционным» непременно должно соседствовать с чем-то, что называется «Кофемания». Но вернемся к искусству (хотя по рубрике «ланч в Кофемании» я скучаю). 

Работа Ермолина-Луговского — это девять белых холстов, подвешенных к потолку. Каждый повторяет пропорции Площадей Революции девяти городов России — с поправкой на то, что метры переведены в сантиметры. На выставке ты будто оказываешься внутри обобщенной, универсальной площади — той самой, что знакома на уровне языка, памяти и воображения. 

Куратор выставки Юлия Тихомирова пишет, что работа Ермолина-Луговского строится на двух элементах: типографическом и топографическом. Первый отсылает к плакату Эля Лисицкого «Клином красных бей белых»— изображению, которое за сто лет эволюционировало из политического лозунга в клип-арт революции, сравнимый с портретом Мао Энди Уорхола. А второй элемент связан с географией и физической необратимостью самого места.

Но, на мой взгляд, есть еще один слой, который делает высказывание Ермолина-Луговского предельно необходимым для сегодняшней культуры — типологический. Художник не столько реконструирует, сколько напоминает об общем пространстве как символе незаметного участка памяти, заложенного в каждом из нас. Но на выставке чувствуется и выстроенная дистанция: казалось бы, что благодаря точным, но уменьшенным пропорциям, зритель может вообразить, как выглядит конкретное место, «прогуляться» по нему. Однако само пространство выставки — или, скорее, инсталляции — делает такую «прогулку» невозможной. Холсты висят настолько плотно друг к другу, что между ними приходится протискиваться — редкая модель поведения людей в подобных пространствах в реальной жизни. Однако этот незнакомый опыт движения по знакомым метафорическим местам помогает не просто помыслить, но пережить то, к чему обращается художник. 

В той комнате в общежитии, где мы пытались познакомиться через разговоры о городах, мы цеплялись за общее — то, что не нужно было объяснять. Эти опоры работали как природные ориентиры, как законченное существительное, не нуждающееся в прилагательном. Поэтому важная концептуальная часть работы Ермолина-Луговского состоит в том, что художник апеллирует к общему, к тому, что находится внутри языка, памяти и воображения. Маршрут через частности к общему, почти законченному образу горизонта.

Я обещал рассказать что такое «лайн»: в 1997 году в моем городе появились допотопные маршрутки транспортной фирмы «Автолайн», уже отбегавшие свое по Москве. Именно от этого названия и пошло слово «лайн» или еще более нежное — лайка. 

Теперь у нас с вами на одно — общее — слово больше. 

Даниил Бельцов для рубрики #критика