Ты не один (из книги "Журнал пешехода")
Мне было лет 19, мы с другом жили в палатке на берегу узкой и бурной речушки недалеко от Байкала. В тех местах проходил театральный фестиваль, на который мы и приехали. Однажды я бродил по берегу этой речки в сильном смятении. В принципе, я тогда все время находился в состоянии нервного экзистенциального кризиса. Что-то в жизни не складывалось, я не находил опоры, точки отсчета. И конкретно в тот момент всё как будто бы сгустилось еще более, чем обычно.
И вот, я скакал с камня на камень в смятенных чувствах, а потом сел и начал молиться — просил Бога, чтоб Он показал мне, что я не один, что Он меня видит, чтоб Он вывел меня из этого мутного смятения, из тревоги и неопределенности. Я молился, хотя тогда был далек от христианства, был, что называется, в духовном поиске - пробовал медитировать, интересовался буддизмом, страдал от только что оборвавшегося романа…
В общем, сидел я на этом камне и напряженно просил о помощи, о преодолении одиночества и неопределенности: «Покажи мне, что я не один. Покажи мне, что я не один...» И ровно в этот момент прямо из-под валуна, на котором я сидел, высунулась голова какого-то зверька — бурундука, ласки, не знаю, кто это был. Он очень смешно посмотрел прямо на меня — снизу вверх, и через секунду исчез. Видимо, он там жил и решил проверить, что за дела творятся наверху. Я с облегчением рассмеялся. Для меня тогдашнего это стало ответом и этого было достаточно.
Мне было лет 19, мы с другом жили в палатке на берегу узкой и бурной речушки недалеко от Байкала. В тех местах проходил театральный фестиваль, на который мы и приехали. Однажды я бродил по берегу этой речки в сильном смятении. В принципе, я тогда все время находился в состоянии нервного экзистенциального кризиса. Что-то в жизни не складывалось, я не находил опоры, точки отсчета. И конкретно в тот момент всё как будто бы сгустилось еще более, чем обычно.
И вот, я скакал с камня на камень в смятенных чувствах, а потом сел и начал молиться — просил Бога, чтоб Он показал мне, что я не один, что Он меня видит, чтоб Он вывел меня из этого мутного смятения, из тревоги и неопределенности. Я молился, хотя тогда был далек от христианства, был, что называется, в духовном поиске - пробовал медитировать, интересовался буддизмом, страдал от только что оборвавшегося романа…
В общем, сидел я на этом камне и напряженно просил о помощи, о преодолении одиночества и неопределенности: «Покажи мне, что я не один. Покажи мне, что я не один...» И ровно в этот момент прямо из-под валуна, на котором я сидел, высунулась голова какого-то зверька — бурундука, ласки, не знаю, кто это был. Он очень смешно посмотрел прямо на меня — снизу вверх, и через секунду исчез. Видимо, он там жил и решил проверить, что за дела творятся наверху. Я с облегчением рассмеялся. Для меня тогдашнего это стало ответом и этого было достаточно.
Вода и свет (из книги "Журнал пешехода")
Я шел по набережной Фонтанки, от центра к Крюкову каналу. Было солнечное утро. Я посмотрел на воду и увидел в ней длинные водоросли. Солнце и вода делали их темно-зеленый, бархатистый цвет особенно густым и ярким.
На водорослях, на тех их частях, которые выступали над водой, лежали маленькие белые чаячьи перышки, как белые легкие цветы на долгих, извивающихся стеблях. Все поблескивало, переливалось и двигалось вместе с водой.
Это же влажное сияние я видел на Соловках. Коричнево-зеленые водоросли, выброшенные Белым морем на берег, еще мокрые, в свете заходящего солнца, рядом с зеленью мха и каплями красных ягод.
А однажды я видел, как по этому блеску носился пес Полкан, немецкая овчарка из Троицкого скита, где я был трудником. Полкан пошел с нами гулять и внезапно увидел морского котика. Его голова торчала из воды метрах в десяти от берега — черная, блестящая, невозмутимая. Собака лаяла, шарахалась, разбрасывала искристые брызги, а черная голова исчезала и снова вылуплялась из под воды, глядя большими черным глазами и изучая собачье существо.
Я шел по набережной Фонтанки, от центра к Крюкову каналу. Было солнечное утро. Я посмотрел на воду и увидел в ней длинные водоросли. Солнце и вода делали их темно-зеленый, бархатистый цвет особенно густым и ярким.
На водорослях, на тех их частях, которые выступали над водой, лежали маленькие белые чаячьи перышки, как белые легкие цветы на долгих, извивающихся стеблях. Все поблескивало, переливалось и двигалось вместе с водой.
Это же влажное сияние я видел на Соловках. Коричнево-зеленые водоросли, выброшенные Белым морем на берег, еще мокрые, в свете заходящего солнца, рядом с зеленью мха и каплями красных ягод.
А однажды я видел, как по этому блеску носился пес Полкан, немецкая овчарка из Троицкого скита, где я был трудником. Полкан пошел с нами гулять и внезапно увидел морского котика. Его голова торчала из воды метрах в десяти от берега — черная, блестящая, невозмутимая. Собака лаяла, шарахалась, разбрасывала искристые брызги, а черная голова исчезала и снова вылуплялась из под воды, глядя большими черным глазами и изучая собачье существо.
Сегодня три года братоубийственной войне, в которой погибли сотни тысяч людей.
Острый простой карандаш (из книги «Журнал пешехода»)
Я шел домой с работы, был, кажется, ноябрь. В наушниках у играл подкаст радио «Арзамас», посвященный памяти поэта, переводчика, критика Григория Дашевского. Читали и комментировали его стихи.
Многие тексты Дашевского для меня — пример предельно прозрачной ясности мысли. От них возникает ощущение прохлады и света. Такое чувство дает отстраненная точность высказывания, когда слово работает, как остро заточенный простой карандаш.
Два или три раза я был на его выступлениях. Первый раз — в начале двухтысячных в клубе «ОГИ» в Потаповском переулке. Он вышел на сцену. У него не было ноги, и передвигался он с помощью костылей. Сам его вид был пронзительным и стойким, а когда он начал читать звонким и твердым голосом свои как бы дистанцированные от чувств стихи, впечатление еще более усилилось. Возникало ощущение опасности. Будто все поставлено на карту.
Потом я был на его вечере в клубе «Живой уголок». Он читал стихи, а потом предложил задавать вопросы. Вопросов было мало. Кто-то спросил, как он стал поэтом, и он ответил, что сделал это по принципу поэта Цветика из «Незнайки», который своим волевым решением сообщил миру: «Я поэт, зовусь я Цветик» и таким образом назвал свою судьбу.
В тот вечер, когда я шел домой с работы, в наушниках читали стихи Дашевского о близнецах, находящихся в животе у матери. Я шел по узкой тропинке к моему дому, было снежно и уже темно. Не дойдя минуты до своей двери, я увидел то, чего не замечал раньше. Совсем рядом с моей тропинкой стояли два тонких молодых дерева, обвивших стволами друг друга так, будто они уже одно.Деревья-близнецыТеперь, когда я смотрю на них, я вспоминаю поэта, чьи стихи помогли мне заметить мой двор.
Я шел домой с работы, был, кажется, ноябрь. В наушниках у играл подкаст радио «Арзамас», посвященный памяти поэта, переводчика, критика Григория Дашевского. Читали и комментировали его стихи.
Многие тексты Дашевского для меня — пример предельно прозрачной ясности мысли. От них возникает ощущение прохлады и света. Такое чувство дает отстраненная точность высказывания, когда слово работает, как остро заточенный простой карандаш.
Два или три раза я был на его выступлениях. Первый раз — в начале двухтысячных в клубе «ОГИ» в Потаповском переулке. Он вышел на сцену. У него не было ноги, и передвигался он с помощью костылей. Сам его вид был пронзительным и стойким, а когда он начал читать звонким и твердым голосом свои как бы дистанцированные от чувств стихи, впечатление еще более усилилось. Возникало ощущение опасности. Будто все поставлено на карту.
Потом я был на его вечере в клубе «Живой уголок». Он читал стихи, а потом предложил задавать вопросы. Вопросов было мало. Кто-то спросил, как он стал поэтом, и он ответил, что сделал это по принципу поэта Цветика из «Незнайки», который своим волевым решением сообщил миру: «Я поэт, зовусь я Цветик» и таким образом назвал свою судьбу.
В тот вечер, когда я шел домой с работы, в наушниках читали стихи Дашевского о близнецах, находящихся в животе у матери. Я шел по узкой тропинке к моему дому, было снежно и уже темно. Не дойдя минуты до своей двери, я увидел то, чего не замечал раньше. Совсем рядом с моей тропинкой стояли два тонких молодых дерева, обвивших стволами друг друга так, будто они уже одно.Деревья-близнецыТеперь, когда я смотрю на них, я вспоминаю поэта, чьи стихи помогли мне заметить мой двор.
Media is too big
VIEW IN TELEGRAM
Автоблогер Павел возвращается! Как противостоять психологической манипуляции
#тайныздоровья
#тайныздоровья
Дед
Несколько лет назад каждое воскресенье я встречал в нашем храме совсем старенького деда. Маленького роста, со светлыми серыми глазами, с бороденкой и с почти младенческим пухом на лысой голове. Уже совсем прозрачный.
Звали его Алексей Евдокимович. Лет ему было то ли 95, то ли 97. Он рассказывал, что прошел Отечественную и Финскую войны, потом работал учителем физики.
Он двигался семенящей походкой, мелко переставляя ноги, но при этом очень целеустремленно. Осенью — по лужам, зимой и весной — по льду и снегу он пришаркивал в храм. Появлялся обычно в середине службы, садился на скамеечку, потом шел к исповеди, потом к Причастию.
Говорили, дочь на него ругается, мол, тебе вон уже сколько лет, дома надо сидеть, а не шляться! А он все ходил и ходил. Когда вовсю таял снег, он пришел в кедах, промокших насквозь. Бабушки заохали и в следующий раз принесли ему ботинки. Однажды я слышал, как пожилая прихожанка сетовала: “Леш, ты чего не носишь то, что я тебе принесла - свитер, пиджак? Такой нарядный был бы!" А он в ответ тихо смеялся.
Однажды он попросил меня сфотографировать для него постер с цитатой из Пушкина, сказал, что эти слова «навели его на некоторые размышления». Цитата была такая: «...клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить Отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, какой нам Бог ее дал» (из письма Чаадаеву, 1836 год).
В феврале, когда я подвозил его после службы, он сказал, что вряд ли доживет до весны — «так складываются обстоятельства». Потом долго махал мне, пока я отъезжал от его двора, поднимал над головой соединенные руки, вроде как «физкультпривет» или «но пасаран», или что-то такое же бодрое и молодцеватое.
Кончилась зима, потом весна и лето, шла осень, а он по-прежнему приходил своей семенящей походкой на Литургию, исповедовался, садился на скамеечку и ждал, когда вынесут чашу с Причастием.
Несколько лет назад каждое воскресенье я встречал в нашем храме совсем старенького деда. Маленького роста, со светлыми серыми глазами, с бороденкой и с почти младенческим пухом на лысой голове. Уже совсем прозрачный.
Звали его Алексей Евдокимович. Лет ему было то ли 95, то ли 97. Он рассказывал, что прошел Отечественную и Финскую войны, потом работал учителем физики.
Он двигался семенящей походкой, мелко переставляя ноги, но при этом очень целеустремленно. Осенью — по лужам, зимой и весной — по льду и снегу он пришаркивал в храм. Появлялся обычно в середине службы, садился на скамеечку, потом шел к исповеди, потом к Причастию.
Говорили, дочь на него ругается, мол, тебе вон уже сколько лет, дома надо сидеть, а не шляться! А он все ходил и ходил. Когда вовсю таял снег, он пришел в кедах, промокших насквозь. Бабушки заохали и в следующий раз принесли ему ботинки. Однажды я слышал, как пожилая прихожанка сетовала: “Леш, ты чего не носишь то, что я тебе принесла - свитер, пиджак? Такой нарядный был бы!" А он в ответ тихо смеялся.
Однажды он попросил меня сфотографировать для него постер с цитатой из Пушкина, сказал, что эти слова «навели его на некоторые размышления». Цитата была такая: «...клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить Отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, какой нам Бог ее дал» (из письма Чаадаеву, 1836 год).
В феврале, когда я подвозил его после службы, он сказал, что вряд ли доживет до весны — «так складываются обстоятельства». Потом долго махал мне, пока я отъезжал от его двора, поднимал над головой соединенные руки, вроде как «физкультпривет» или «но пасаран», или что-то такое же бодрое и молодцеватое.
Кончилась зима, потом весна и лето, шла осень, а он по-прежнему приходил своей семенящей походкой на Литургию, исповедовался, садился на скамеечку и ждал, когда вынесут чашу с Причастием.
Билеты на ближайший московский концерт https://moscow.qtickets.events/155730-pavel-fedosov-v-exlibris-20-marta-2025
Qtickets Афиша
Билеты на концерт Павел Федосов в Ex:Libris 20 марта 2025, 20 марта 2025, Ex:Libris (Москва)
20 марта в 20.00 в кафе Экслибрис состоится концерт московского автора-исполнителя, лидера рок-группы «Аэротеатр» Павла Федосова
Петр Николаевич Мамонов
Я встретил его в середине девяностых в Доме книги на Новом Арбате. Он, наклонившись над прилавком, изучал старые пластинки в отделе винила. Что-то осведомленно спрашивал у продавца своим низким голосом. Был в стильном рыжем кожаном пиджаке.
Несколько лет спустя, зимой, в начале двухтысячных я студент мёрз у театра Станиславского. Хотел вписаться на спектакль «Шоколадный Пушкин». Рядом стоял высокий старик в чёрном пальто и с растрёпанными седыми волосами, говорил администратору, что из репрессированных, тоже хотел в театр. В итоге нас с нимпустили, хотя скорее пустили деда, а меня заодно. Мы сидели рядом. На крике Мамонова «Я Пушкин!» дед в голос захохотал на весь зал. В финале Петр Николаевич выходил с гитарой, пел красивую песню, а потом с криком «Спасибо, Москва!» исчезал за занавесом. Было круто.
В конце двухтысячных мы сидели в офисе и переслушивали альбом Мамонова «Сказки братьев Гримм». Особенно — песню «Золушка». «Эта песня примиряет с несовершенством мира», — говорил мой коллега, далекий от рок-н-ролла.
В конце десятых я пришел на фестиваль «Форма» на «Хлебозаводе». Был анонсирован концерт Мамонова. Зал был наполнен стильной молодежью в черном. Когда на сцену вышел странный лысый дед с электрогитарой и с первого аккорда начал жарить в полную мощь, молодежь восторженно подняла айфоны и начала снимать. После рок-н-ролла была литературная часть. Петр Николаевич стоял с папочкой и читал стихи о своей деревенской жизни - кошки, листики, яблоки - что-то такое.
После выхода фильма «Остров» к Мамонову стали часто ездить за интервью на духовные темы. Он перешёл в жанр публичной проповеди. Местами жестко, но мне нравилось, что-то вроде «прыжка веры» из бессмысленности и безнадеги, отчаянного, честного усилия.
Много лет я возил труднические экспедиции на Соловки. В Рабочеостровске перед отправкой с материка мы шли «к отцу Анатолию» — сохранившейся декорации-часовне от фильма «Остров». Каждый раз в начале экспедиции я испытывал тяжелые приступы тревожности. Стоя у Белого моря, я вспоминал молящегося Мамонова с тележкой угля из кино, тоже начинал молиться, и мне становилось легче.
Я встретил его в середине девяностых в Доме книги на Новом Арбате. Он, наклонившись над прилавком, изучал старые пластинки в отделе винила. Что-то осведомленно спрашивал у продавца своим низким голосом. Был в стильном рыжем кожаном пиджаке.
Несколько лет спустя, зимой, в начале двухтысячных я студент мёрз у театра Станиславского. Хотел вписаться на спектакль «Шоколадный Пушкин». Рядом стоял высокий старик в чёрном пальто и с растрёпанными седыми волосами, говорил администратору, что из репрессированных, тоже хотел в театр. В итоге нас с нимпустили, хотя скорее пустили деда, а меня заодно. Мы сидели рядом. На крике Мамонова «Я Пушкин!» дед в голос захохотал на весь зал. В финале Петр Николаевич выходил с гитарой, пел красивую песню, а потом с криком «Спасибо, Москва!» исчезал за занавесом. Было круто.
В конце двухтысячных мы сидели в офисе и переслушивали альбом Мамонова «Сказки братьев Гримм». Особенно — песню «Золушка». «Эта песня примиряет с несовершенством мира», — говорил мой коллега, далекий от рок-н-ролла.
В конце десятых я пришел на фестиваль «Форма» на «Хлебозаводе». Был анонсирован концерт Мамонова. Зал был наполнен стильной молодежью в черном. Когда на сцену вышел странный лысый дед с электрогитарой и с первого аккорда начал жарить в полную мощь, молодежь восторженно подняла айфоны и начала снимать. После рок-н-ролла была литературная часть. Петр Николаевич стоял с папочкой и читал стихи о своей деревенской жизни - кошки, листики, яблоки - что-то такое.
После выхода фильма «Остров» к Мамонову стали часто ездить за интервью на духовные темы. Он перешёл в жанр публичной проповеди. Местами жестко, но мне нравилось, что-то вроде «прыжка веры» из бессмысленности и безнадеги, отчаянного, честного усилия.
Много лет я возил труднические экспедиции на Соловки. В Рабочеостровске перед отправкой с материка мы шли «к отцу Анатолию» — сохранившейся декорации-часовне от фильма «Остров». Каждый раз в начале экспедиции я испытывал тяжелые приступы тревожности. Стоя у Белого моря, я вспоминал молящегося Мамонова с тележкой угля из кино, тоже начинал молиться, и мне становилось легче.
Для любителей музыки потяжелее. Мой родной брат Анатолий Федосов. Тоже музыкант. Тоже отец четверых детей. А еще врач-хирург. Вот его песня и его музыкальный проект Polar sea band. https://youtu.be/OjXZ54MfnJk?si=CMNxqU7mdZAEnjYE
YouTube
Cold White Sea
POLAR SEA unites musicians from different countries.
Many of them have never met...
The single “Cold White Sea” was released 2024.
Many of them have never met...
The single “Cold White Sea” was released 2024.
Александр Моисеевич Пятигорский
Его речь будто бы наэлектризовывала пространство, а голос напоминал треск скорлупы раскалывающегося грецкого ореха. Читая лекцию, он ходил мерно покачивающейся походкой, размахивал квадратными жестами и вдруг с джентльменской улыбкой обращался к оказавшемуся перед ним слушателем с вопросом: «А может, это все чушь сссобачья?!» Вообще, я замечал, что философы бывают похожи на инопланетян, хотя он, наверное, был больше похож на странного динозавра.
Думаю, в нем жила огромная радость от возможности мыслить и делиться своей мыслью. Кажется, главным сокровищем его жизни был интересный разговор и возможность его продолжать, обращаясь и к новым, и к уже ушедшим собеседникам. На его выступлениях ты получал шанс двигаться в такт этой странной и неровной походке, проходить в философском плясе между событиями истории и памятниками культуры и вместе с мыслителем искрить электричеством вопрошания.
«Странный человек» Пятигорского - наблюдатель, который проникает сквозь обстоятельства собственной биографии, не отождествляясь с ними. Ему не страшно быть никем, не зафиксированным в табели о рангах, непоименованным, неизвестным. Он пристально вглядывается лишь в то, что сам считает значимым. И эта смелость дает ему возможность быть «орудием» своей, а не чужой судьбы.
Но такое неотождествление и сосредоточение — еще не все, что нужно для свободы. Есть еще владение собственным делом. Как-то я случайно подслушал разговор Пятигорского в кулуарах чтений памяти Г.П. Щедровицкого. Кстати, на своем выступлении там Александр Моисеевич страстно говорил о том, что погружаться в воспоминания о мыслителе, вместо того, чтобы обращаться к содержанию его мысли - это пошлость. Так вот тогда в кулуарах он говорил собеседнику о том, как накануне посетил джазовый концерт, где мастерство музыкантов было настолько высоким, что становилось почти свободой. «А вы знаете, — спросил он, — почему мы все рабы? Потому что мы даже рабские дела делаем плохо».
Его речь будто бы наэлектризовывала пространство, а голос напоминал треск скорлупы раскалывающегося грецкого ореха. Читая лекцию, он ходил мерно покачивающейся походкой, размахивал квадратными жестами и вдруг с джентльменской улыбкой обращался к оказавшемуся перед ним слушателем с вопросом: «А может, это все чушь сссобачья?!» Вообще, я замечал, что философы бывают похожи на инопланетян, хотя он, наверное, был больше похож на странного динозавра.
Думаю, в нем жила огромная радость от возможности мыслить и делиться своей мыслью. Кажется, главным сокровищем его жизни был интересный разговор и возможность его продолжать, обращаясь и к новым, и к уже ушедшим собеседникам. На его выступлениях ты получал шанс двигаться в такт этой странной и неровной походке, проходить в философском плясе между событиями истории и памятниками культуры и вместе с мыслителем искрить электричеством вопрошания.
«Странный человек» Пятигорского - наблюдатель, который проникает сквозь обстоятельства собственной биографии, не отождествляясь с ними. Ему не страшно быть никем, не зафиксированным в табели о рангах, непоименованным, неизвестным. Он пристально вглядывается лишь в то, что сам считает значимым. И эта смелость дает ему возможность быть «орудием» своей, а не чужой судьбы.
Но такое неотождествление и сосредоточение — еще не все, что нужно для свободы. Есть еще владение собственным делом. Как-то я случайно подслушал разговор Пятигорского в кулуарах чтений памяти Г.П. Щедровицкого. Кстати, на своем выступлении там Александр Моисеевич страстно говорил о том, что погружаться в воспоминания о мыслителе, вместо того, чтобы обращаться к содержанию его мысли - это пошлость. Так вот тогда в кулуарах он говорил собеседнику о том, как накануне посетил джазовый концерт, где мастерство музыкантов было настолько высоким, что становилось почти свободой. «А вы знаете, — спросил он, — почему мы все рабы? Потому что мы даже рабские дела делаем плохо».
В городе, где был в командировке,
На железной крашеной двери,
Было нацарапано два слова,
Мимо шел и прочитал: "Не ври",
Отсидел свое на заседаниях,
Оставалось время и тогда,
Я пришёл по гугл-карте к Волге
И услышал теплый шорох льда.
Лёд трещал, ломаясь о преграды
Каменных ступеней и углов,
И вороны плыли в снежных лодках
И взлетали с ледяных плотов.
Надо было двигаться к вокзалу.
Жизнь была прозрачна и проста.
Это было в Чистый понедельник.
В первый день Великого поста.
На железной крашеной двери,
Было нацарапано два слова,
Мимо шел и прочитал: "Не ври",
Отсидел свое на заседаниях,
Оставалось время и тогда,
Я пришёл по гугл-карте к Волге
И услышал теплый шорох льда.
Лёд трещал, ломаясь о преграды
Каменных ступеней и углов,
И вороны плыли в снежных лодках
И взлетали с ледяных плотов.
Надо было двигаться к вокзалу.
Жизнь была прозрачна и проста.
Это было в Чистый понедельник.
В первый день Великого поста.
“Спасибо за ее улыбку”
Детское паллиативное отделение. Маленький страдающий человечек с перекореженным маленьким телом, с дыхательной трубкой, торчащей из шеи, и ты с деревяшкой, на которую натянуты струны, а ещё - с голосом, глазами, сердцем.
И либо ты находишь контакт, тогда ребёнок улыбается тебе и твоей музыке и хотя бы на несколько минут получает свою долю обычной детской радости, либо нет, и тогда ты со всем своим бесполезным опытом и мастерством проходишь параллельным курсом.
В одной из палат лежит девочка, на вид лет двенадцати, рядом - мама и плачущая бабушка. Девочка с чёрными косами лежит без движения, как спящая царевна, только с открытыми глазами, а потом что-то происходит между ней, мной и музыкой, и она начинает улыбаться. На прощанье бабушка обнимает меня и говорит: «Спасибо за ее улыбку!»
Детское паллиативное отделение. Маленький страдающий человечек с перекореженным маленьким телом, с дыхательной трубкой, торчащей из шеи, и ты с деревяшкой, на которую натянуты струны, а ещё - с голосом, глазами, сердцем.
И либо ты находишь контакт, тогда ребёнок улыбается тебе и твоей музыке и хотя бы на несколько минут получает свою долю обычной детской радости, либо нет, и тогда ты со всем своим бесполезным опытом и мастерством проходишь параллельным курсом.
В одной из палат лежит девочка, на вид лет двенадцати, рядом - мама и плачущая бабушка. Девочка с чёрными косами лежит без движения, как спящая царевна, только с открытыми глазами, а потом что-то происходит между ней, мной и музыкой, и она начинает улыбаться. На прощанье бабушка обнимает меня и говорит: «Спасибо за ее улыбку!»
Сегодня осознал, что занимаюсь минимум тремя занятиями, каждое из которых по масштабу задач заслуживает того, чтоб ему целиком и полностью посвятили профессиональную жизнь: 1. создание системы волонтёрской поддержки людей с ментальными расстройствами в закрытых учреждениях 2.создание и донесение до людей песен, стихов и прозы 3.создание системы профессионализации руководителей НКО из регионов РФ.
И как выбрать одно непонятно.
И как выбрать одно непонятно.
Дискотека в психоневрологическом интернате
Мы приезжаем в психоневрологический интернат, где ведем волонтерский проект. Проводим там вечер и следующий день. Перед прощанием запланирована дискотека.
Маленькая неговорящая Мария, женщина лет пятидесяти с сияющими глазами, берет меня за руку и ведет по коридору в холл. На ней крупные бусы, на руках — браслеты. В холле, похожий на больничный, уже вовсю танцуют, играет громкая музыка. Дима, тоже один из здешних жителей, принес большую колонку и вращающийся шар для светомузыки. Уже потом он меня спросит: «Ну как тебе наша дискотека? Мы старались».
Дискотеку здесь начинают ждать еще за несколько дней, о ней говорят, к ней готовятся. Девушки наряжаются в красивые платья. Это как кусок нормальной жизни в очень ненормальном месте, способ разрядки, возможность выдоха. Еще вчера Коля спросил: «Завтра танцы. А ты знаешь, что я хорошо танцую?» «Нет, — говорю, — покажешь?»
Ольга, которой с большим трудом дается ходьба и просто возможность стоять, прислонилась спиной к стене и быстро качается из стороны в сторону в ритм музыке. Со счастливой улыбкой, в которой не хватает зубов.
Оксана, молодая крупная черноволосая женщина, танцует с каким-то отчаянным самозабвением. Ее танец похож на боксерский поединок.
Мрачный Леша сидит на диване: «Когда уже кончится эта дебильная дискотека?!» Он вообще позиционирует себя через протест. А потом уходит за стену и там все-таки танцует.
Я не люблю попсу, не люблю дискотеки, и на эту пришел совсем ненадолго, ребята очень звали. Я начал танцевать со всеми и вдруг, как во внезапной вспышке озарения, увидел и понял, что в этом танце они на полтора часа становятся свободными, освобождаются от замкнутости, напряженности, противоестественности здешней жизни. Как птицы, вырвавшиеся в полет.
Мы приезжаем в психоневрологический интернат, где ведем волонтерский проект. Проводим там вечер и следующий день. Перед прощанием запланирована дискотека.
Маленькая неговорящая Мария, женщина лет пятидесяти с сияющими глазами, берет меня за руку и ведет по коридору в холл. На ней крупные бусы, на руках — браслеты. В холле, похожий на больничный, уже вовсю танцуют, играет громкая музыка. Дима, тоже один из здешних жителей, принес большую колонку и вращающийся шар для светомузыки. Уже потом он меня спросит: «Ну как тебе наша дискотека? Мы старались».
Дискотеку здесь начинают ждать еще за несколько дней, о ней говорят, к ней готовятся. Девушки наряжаются в красивые платья. Это как кусок нормальной жизни в очень ненормальном месте, способ разрядки, возможность выдоха. Еще вчера Коля спросил: «Завтра танцы. А ты знаешь, что я хорошо танцую?» «Нет, — говорю, — покажешь?»
Ольга, которой с большим трудом дается ходьба и просто возможность стоять, прислонилась спиной к стене и быстро качается из стороны в сторону в ритм музыке. Со счастливой улыбкой, в которой не хватает зубов.
Оксана, молодая крупная черноволосая женщина, танцует с каким-то отчаянным самозабвением. Ее танец похож на боксерский поединок.
Мрачный Леша сидит на диване: «Когда уже кончится эта дебильная дискотека?!» Он вообще позиционирует себя через протест. А потом уходит за стену и там все-таки танцует.
Я не люблю попсу, не люблю дискотеки, и на эту пришел совсем ненадолго, ребята очень звали. Я начал танцевать со всеми и вдруг, как во внезапной вспышке озарения, увидел и понял, что в этом танце они на полтора часа становятся свободными, освобождаются от замкнутости, напряженности, противоестественности здешней жизни. Как птицы, вырвавшиеся в полет.
Скорость реакции
По Покровке идёт вереница кришнаитов. Громко играет музыка, женщины в белых куртках делают синхронные движения, фронтмен с лысой головой и маленькой косичкой поёт в микрофон «Харе Кришна, харе Рама».
Если честно, обычно тревожно оказываться совсем близко.
Один подходит ко мне. А я иду с работы обедать, в руках у меня - книжка Виктории Козловой про выгорание. Он весело и непринужденно останавливает меня фразой: «О! Вот человек, который любит читать книги!» Потом смотрит на обложку, а там написано название: «Сколько отдавать? Выгорание: вход и выход». И говорит: «Крутая тема! А знаешь кто такой святой? Это тот кто, отдаёт и не выгорает. Хочешь узнать об этом больше? Почитай». И протягивает свою “Бхагават-гиту как она есть” или что-то в этом роде.
Вообще-то впечатляет: ничего себе скорость и концептуальность реакции, вот это, я понимаю, прозелитическая техника.
От книжки отказываюсь, мол, нет, спасибо, я христианин, мне это не интересно. И тут он снова впечатляет. Моментально достаёт брошюру с рецептами ведический кухни, протягивает мне и улыбается: «Тогда вот, для Поста».
По Покровке идёт вереница кришнаитов. Громко играет музыка, женщины в белых куртках делают синхронные движения, фронтмен с лысой головой и маленькой косичкой поёт в микрофон «Харе Кришна, харе Рама».
Если честно, обычно тревожно оказываться совсем близко.
Один подходит ко мне. А я иду с работы обедать, в руках у меня - книжка Виктории Козловой про выгорание. Он весело и непринужденно останавливает меня фразой: «О! Вот человек, который любит читать книги!» Потом смотрит на обложку, а там написано название: «Сколько отдавать? Выгорание: вход и выход». И говорит: «Крутая тема! А знаешь кто такой святой? Это тот кто, отдаёт и не выгорает. Хочешь узнать об этом больше? Почитай». И протягивает свою “Бхагават-гиту как она есть” или что-то в этом роде.
Вообще-то впечатляет: ничего себе скорость и концептуальность реакции, вот это, я понимаю, прозелитическая техника.
От книжки отказываюсь, мол, нет, спасибо, я христианин, мне это не интересно. И тут он снова впечатляет. Моментально достаёт брошюру с рецептами ведический кухни, протягивает мне и улыбается: «Тогда вот, для Поста».