На сайте журнала «Сеанс» опубликован мой текст об интереснейшем проекте — видеоромане Бориса Юхананова «Сумасшедший принц». По секрету скажу, что это эссе выступает полноценной главой-(полу)ключом из моего «ОВИДИЙ-РОМАНА», по поводу которого тоже имеет смысл ждать некоторых новостей. За публикацию эту спасибо Василию Степанову и редакции журнала.

<…>

Когда мы читаем Стриндберга и доходим до «актера-поэта», думая о видеоромане, в голову приходит, конечно, Никита Михайловский — один из важнейших акторов «Сумасшедшего принца», который с помощью своей речи по сути создает метанарратив всего полотна: много рассуждает о собственной смерти (которой суждено случиться, к сожалению, очень скоро), об эмиграции внешней и «внутренней». Своеобразным продолжением его импровизаций в видеоромане может служить уже упомянутый «Американский дневник».

<…>

Как и «Гамлет», в позднесоветское окружение вламываются новые имена, пытаясь найти подходящее положение в кадре. Появляется Райнер Вернер Фассбиндер, превращающийся с легкой руки актеров в Райнера Марию Фассбиндера, а Жан-Люк Годар становится Жедаром или Жидаром. Если нужно выбрать самую реалистичную интерпретацию, то дело, наверное, в факторах, вроде малой доступности фильмов этих режиссеров в СССР, в забалтывании, оговорке, опьянении и так далее. Что-то подобное мы видим в «Американском дневнике» Никиты Михайловского, где Деннис Хоппер становится Денисом Хоппардом, а Скарфейс становится Скарфайсом.

В художественном же ракурсе проявляется более широкая тенденция: в «Особняке» декабристы превращаются в абракадабристов, а похороны в хохороны. Можно долго говорить о рождении нового языка, а точнее о смешении нового языка со старым, но лучше сказать о присваивании имен, огромной разнице Фассбиндера из Германии и Фассбиндера из «Сумасшедшего принца», ну да, и о переназывании мира, революционном переозначивании.

[читать]

ПРЕМЬЕРА НЕНАСТОЯЩЕГО ДЕТЕКТИВА В ЭЛЕКТРОТЕАТРЕ

Друзья, ещё анонс со слишком хорошо знакомым названием:

скоро наш сериал «Ненастоящий детектив» можно будет посмотреть целиком на достаточно большом экране — в Электротеатре Станиславский.

Все мы там будем, чтобы это дело увидеть и обсудить.

смерть у театра / смерть неподалеку от театра / смерть в шаговой доступности от театра

• 18 ноября — 20:00 — малая сцена Электротеатра
• БИЛЕТЫ

спасибо

Ein Landarzt

Непонятно, откуда крик, если мы обо всём, кроме горла, безротая
детвора нарезает круги по льду и лоуфайно мычит, ведь их стон
ничего не весит из сжатого файла, а я всё о Розе гляжу под себя,
а когда-то смотрел на людей в футаже, говорил на «мы», мол, «ворвались
пещерные люди в Версаль» — не помню, о чём говорил конкретно, — наверное,
о вражде / в этих войнах всегда побеждает дружба, и я в этой дружбе Рвач
aka Сельский Врач, спрятанный в сапоге, как нож, вот ты и вынужден
жать мне руку на всякий случай — страхование/страховаяние, я не
знаю. Нарезает круги детвора по Мёртвому Интернету, генерирует
образы абы как и аляписто, превращается в трен или просто в трёп,
я не сразу замечу рану, ведь на ней пересвет, и она, то есть
рана aka рука — загребает всю комнату, как будто бы спазм в животе
выгибаемым жестом, сразу после на губы водителя взгляд заезжает
верхом на автоматическом снеге — движение сверху, как в шахту, вниз —
под колёса и в комнату снова: невразумительно тихо над грудой сёдел
велосипедных / зацикленный конюх искусственной спермой
заливает той груды кожзам, тогда я закрываю глаза от страха,
монтирую материал, чтобы Роза искала мне сердце, как будто паук,
чтобы конюх стал розиным сыном в изъятой сцене, которую я ковыряю
курсором: наверное, мальчик здоров — это просто тарелка червей,
что в бедро ему встроена, мальчик узнал во мне боль — не врача,
а заместо родителей — стулья с гербами, что вложены в стулья с гербами,
и krik.mp3 непонятно откуда орёт, ну и волос становится дыбом.

На фото мы с поэтом Матвеем Соловьёвым в 2021 году, это Великий Новгород, Троицкий раскоп (место археологических изысканий, как говорит Википедия). Тогда мы пачкали руки в старинной грязи, царапали пальцы об ореховую скорлупу и расплющенную древесину, а ещё, кажется, ненавидели современную поэзию — не так сильно, правда, как за полгода до того, ведь уже начинали размышлять о каких-то желаемых публикациях, но писали пока ещё совсем дурацкие стихи.

Аналоговый характер этой фотографии соответствует моим от неё чувствам сейчас, когда те, то есть старые, желания кажутся смешными, а общие локации кажутся где-то краем глаза увиденными.

Матвей собрал свою первую книгу стихов: книга эта, supermodel, готовится к изданию в «Полифеме», и это издание можно приблизить — закинуть любую сумму ребятам по ссылке, что сделал и я.

Матвей, очень ценю, а ещё поздравляю!

Этим летом группа московских поэтов, художников и книгоиздателей сняла веб-сериал Ненастоящий детектив. Последний из пяти эпизодов собрал 8 тыс. просмотров на YouTube, хотя изначально создавался как контент для тг-канала небольшого книжного магазина «Фламмеманн».

Поговорила с режиссером сериала Егором Зерновым и командой про замысел, метод импровизации и работу на стыке медиумов.

Если вы еще не видели НД — рекомендую посмотреть целиком, не пропускать «в следующих сериях» и потом обязательно вернуться к интервью.

Der Aufruf

Не будет кина: только детские ружья и флаги для рук дураков,
регулярно диктуем воззвания, «мы» говорю из скромности, ведь
пока я один, и я пробую вклинить триггеров ряд и неправильный
ритм, но тут без конкретики (мало ли). Только скажу, что воззвания
рвутся брэйнротом и желчью в глаза обитателей дома, это будто бы
амфитеатр-наоборот, где актерские морды соседей вещают мне
что-то сверху (не слышу намеренно), а я, проходимец, из жаркой,
что горло, руины их дискурс руиню, отрицаю их кадры, а после
ловлю угрозу периферийным зрением, как самая юная и самая
древняя мразь подпевают друг другу, катаются резво на электросудах
и на радиовышках, потом пожираю всю трудную жалость к себе и
лелею тайное знание: они понаставили в подъезде камер, чтоб мы
спотыкались о провода, застревали в стандартных ролях и
мурзилками пели операторам гимны. Мне бы только приклад
попрочнее и флаги поярче, тогда бы и вывел воззвание так, что
псиопы всем скопом и врассыпную, тогда и спаситель мой впишется
в движ, но пока я один, и мне страшно. Они что-то мутят с водой,
и она с чердака их чудовищного сползает, бежит по квартирам,
заставляет нарочно игнорить воззвания, а я продолжаю писать.
Ну и кстати сказать, все мои ружья ни для чего не пригодны,
механизм испорчен, затычка оторвана, только курки еще щелкают,
однако рука моя, как посторонняя, мнёт пластмассовое
цевьё и в лицо мне стреляет игрушечно, так что слетают все пять
килограммов грима, ну а кожа и кровь остаются на месте — такой
хорроркор без ядра, ну и кашель чужой пробирается в глотку,
и дубляж говорит за меня, и я падаю вниз, к проводам
и воде, и мне стыдно.

Ein Brudermord

В пост-уорхоловскую эпоху один-единственный жест, такой как отказ закинуть ногу на ногу, будет более значим, чем все страницы «Войны и мира».
— Баллард, The Atrocity Exhibition

Неприятный какой механизм: о брусчатку как будто ошибся,
бежишь от креста на полу под раскаты оркестров, окрашенный
в чёрную охру; либо мокрое серебро в ладони бликует, либо
реально огонь, но искришь мимоходом орудие, так что нагрудной
сумкой торчит партитура твоей распальцовки; ты выколком спайным
стань кислорода, а я притворюсь окровавленным ухом президента
Америки, в которое вшит сеанс нескончаемый, то есть экран, забуревший
от рвоты, где «ты» — это вид от второго лица; дорогой, ну ограбь
мои вены, брат, затем сдери от позора ногти, по опрокинутым
лестницам прогарцуй, потом без задоринки вылези, а я
с назло раззявленным ртом, образно говоря, всё равно воскресну,
пока мы снимаем краш-тест моей глотки И СПРАВА, И СЛЕВА,
перед стандартной гражданкой собирая электорат из тех,
кто стоит за окном, как Паллада, как ЭТОТ ПАРЕНЬ; в кармане
тачскрин с твоим лезвием бьются в дёсны, на оставшихся фото:
символика / фильтр «эффектный прохладный» / обрезанный рот,
и хрипящий фальцет, и касание брови мизинцем / плечо / полицейский
и чёрным по белому слово ПРОВОРНО.

Fürsprecher

Нет, это просто странно, на секунду кажется, у тебя искусственная
рука, и я вспотел и озяб на видеозаписи первого спазма — моя спина
превращается в лошадь, текстуру из грязных костей, увеличенных
многократно; ты некрологи прячешь в Read Later резво или буфер
обмена, я на всякий пожарный щитпощу как будто своим компроматом,
но инструментал кривоват, и невнятно ЭЙ-АЙ этажи генерирует, двери,
перила, ты спрятан в чужой положняк напрокат, я теряюсь в обломках
big dada, прессую её в монолит органической плазмы, она мне
шифрует кошмары, вживляет в глаза мне кровавый фонтан и
шепчет, что ты корифей из конторского хора, поёшь ты молитвы
и промпты, так вот, на щеке твоей родинка в форме отца, или это
машинный бред, который жестикулирует прям как отец, дирижирует
ножиком в такт, вырезая мне пение, авианосными крыльями смерч
поднимая сосновой хвои aka зашакаленной мускулатуры моей,
что одним своим видом гоняет взашей защитников, а коридоры
в грудную клетку хоронят мне тело куратора из кевлара — совсем
уже дряблое, несколько масок и декоративные нервы, суставы,
артерии; алгоритмы всей галереей корябают мне лицо (я до язвы
тру переносицу).

спасибо за всё

ТРОЦКИЙ-АПОКРИФ в новом номере «Флагов»

Теперь читать эту пьесу удобнее, а ещё она сопровождена комментарием Екатерины Августеняк (как и соседними замечательными материалами в номере!).

Поэтому возникают ассоциации с опытом как русского, так и немецкого экспрессионизма. И всплывает вопрос, зачем вообще направлению, работающему с авторскими эмоциями, нужно указание национального? В случае с пьесой «ТРОЦКИЙ-АПОКРИФ» понадобились множественные контексты: и советский, и постсоветский, и дореволюционный в том числе, и немецкий, и Термидор... Получается, чтобы подобраться к собственному состоянию, приходится снимать с себя все культурные слои, как одежду, обнажать внутренности. Остается ли под ними вообще хоть что-то? Есть ли какое-то внеязыковое тело, полностью очищенное от концептуальных покровов, способное переродиться, начать заново? Во всяком случае Birthday boy появляется в пьесе сразу с раздробленной челюстью.
— из комментария Екатерины Августеняк

Спасибо дорогим редактор:кам «Флагов», спасибо Екатерине и спасибо тем, кто это прочтёт.

ТРОЦКИЙ-АПОКРИФ

In der Strafkolonie (Outro)

Л.

Полицейская сирена. Эмилия и Натан
меняются головами, раздевают обнимают
убивают друг друга. Белый свет. Смерть машины
на электрическом стуле. Сцена темнеет.

Нелегко разобрать, он камрипы своих проступков проецирует прямо
на ногтевую пластину, выковыривает татуировку с груди, что оранжевым
войлоком в рот прорастает и в маковый сок — Ни о Чём твою Розу,
Ни о Ком твою Розу, кроме. Коменданты вместо имён реванш обещают
на бумажных стаканах, ты же машешь руками, хоронишь меня под столами
московских кофеен, вытряхиваешь с потрохами вооружение, так что мы
умножаем жесты. Кровавая вата, вода, сегментообразный в моей голове
кусок, что делает меня головой ребёнка, слепленной из электричества и
стекла, эскалаторов, я подражаю набедренным шрамам, уже ни на что не
ссылаясь, тогда отставные актёры ломают клавиатуру, охраняют кинжал,
как собака, и, вывернутые наизнанку, вводят в себя войска.

Перечитал сейчас важную для меня книгу, изданную «Порядком слов». Если бы Денис Ларионов (поэт) был Massive Attack (группой), «Близость» была бы «Mezzanine» (к слову ли здесь одинаковый окрас обложек?). Не знаю, какие строки можно было бы привести в эпиграф.

Может быть, I'm a little curious of you in crowded scenes / And how serene your friends and fiends.

А может, A flask I drink of sober tea / While relay cameras monitor me / And the buzz surrounds, it does.

В любом случае, интонационно Роберт Дель Ная оказался бы лучшим кандидатом на создание аудиоверсии «Близости», где желание воскликнуть отъебись выливается только в поезд, уходящий с пыльной платформы, потому что слово уже маркировано его потенциальными адресатами. Сам ДЛ называет финальный цикл истерикой, я думаю иначе. С одной стороны, собственное высказывание (особенно художественное?) поставлено под вопрос со строгостью, раскаленной более, чем когда-либо — отсюда предложение читателю уже как-нибудь самому дописать первое стихотворение «Предварительных подсчетов…» — читателю, то есть такому же уставшему документу времени, как говорящий субъект. С другой стороны, прямота (но всё ещё не истеричность) отповеди проводникам насилия, намечающая различие между безучастным «давай:те не будем» и деятельным, но безнадёжным «так мы учились пиздеть ни о чём». Последняя сентенция мне особенно дорога и уже стала своеобразной формулой, приводящей в чувство и в ум, для меня и для многих моих знакомых (этой строчкой я назвал прошлогодний свой фильм).

Хочется думать, что эта книга, одновременно выверенная и яростная, даст новый угол восприятия текстов Дениса вдумчивому, как само письмо ДЛ (а это редкое качество), читателю. И, может быть, послужит хорошей поэтической точкой входа в прозу автора, которую, надеюсь, мы скоро увидим собранной воедино (особенно релевантен постоянно переключащий локации герой HR).

Д/З: подумать, как «Тебя никогда не зацепит это движение» превратилось в «Близость».