Что придет на смену нациям-государствам?
Давние подписчики этого канала точно никак не могли обойти регулярно публикуемую здесь мысль, что в основании этничности лежит категоризирование, результаты которого институционализируются и опривычиваются, становятся инструментом организации общества и частью нас. То есть как бы затвердевают. Но при этом продолжают воспроизводиться в мириадах актов категоризирования, происходящих ежесекундно. Или, если отсылать к известному спору, когда речь идет об этничности, речь идет не о народах и их культурах, а о категориях и категоризировании. Или, если еще проще, тогда «происходит» этничность, когда в той или иной степени производится следующее действие: очерчивается некоторое множество людей и делится на типы, отнесенность к которым обычно наследуется.
Здесь есть известная сложность – как отделить этнические категоризации от семейных, классовых и проч., но, говоря в общем, это скорее не важно, а важно то, как разные категории и категоризации «работают» в мире. Это, впрочем, не отменяет возможность того, что некоторые категоризации работают похожим образом. И для традиции, к которой я отношусь, консенсусной является мысль, что нации-государства – это завязанная на современный глобальный политический порядок этническая категоризация.
И действительно – членство де-факто преимущественно наследуется, а аналитическая процедура «очертить и разделить» не отличается от той процедуры, которая используется для воображения внутристранового разнообразия, просто воображается все человечество. Тому помогают разнообразные ресурсы воображения. Скажем, здание ООН с флагами или чемпионат мира по футболу. Людям, которые видят, думают или говорят об этом, по сути, предлагается одновременно представить человечество в целом и его, определенным образом организованные, составные части.
Неплохо, кроме того, известно, как и когда этот порядок со всеми с ним связанными ресурсами воображения сложился. Еще 300 лет назад конструкции политической власти включали разнообразие элементов типа династий, империй, орденов и прочего., а национальных государств не было, а сегодня – несмотря на регулярные пророчества о скорой смерти такого типа политической организации, она живее всех живых. 98% территории земли находится в составе того или иного государства, в той или иной степени пытающейся быть политическим выражением единства его граждан – нации. Но что будет дальше? Возможно, что по разнообразию причин именно нации-государства, воспроизводящие некоторый уровень культурной гомогенности, контролирующие насилие и обеспечивающие перераспределение ресурсов для производства общественных благ, являются «точкой равновесия», но возможно и нет. А, если нет, что будет дальше?
ПРОДОЛЖЕНИЕ НИЖЕ
Давние подписчики этого канала точно никак не могли обойти регулярно публикуемую здесь мысль, что в основании этничности лежит категоризирование, результаты которого институционализируются и опривычиваются, становятся инструментом организации общества и частью нас. То есть как бы затвердевают. Но при этом продолжают воспроизводиться в мириадах актов категоризирования, происходящих ежесекундно. Или, если отсылать к известному спору, когда речь идет об этничности, речь идет не о народах и их культурах, а о категориях и категоризировании. Или, если еще проще, тогда «происходит» этничность, когда в той или иной степени производится следующее действие: очерчивается некоторое множество людей и делится на типы, отнесенность к которым обычно наследуется.
Здесь есть известная сложность – как отделить этнические категоризации от семейных, классовых и проч., но, говоря в общем, это скорее не важно, а важно то, как разные категории и категоризации «работают» в мире. Это, впрочем, не отменяет возможность того, что некоторые категоризации работают похожим образом. И для традиции, к которой я отношусь, консенсусной является мысль, что нации-государства – это завязанная на современный глобальный политический порядок этническая категоризация.
И действительно – членство де-факто преимущественно наследуется, а аналитическая процедура «очертить и разделить» не отличается от той процедуры, которая используется для воображения внутристранового разнообразия, просто воображается все человечество. Тому помогают разнообразные ресурсы воображения. Скажем, здание ООН с флагами или чемпионат мира по футболу. Людям, которые видят, думают или говорят об этом, по сути, предлагается одновременно представить человечество в целом и его, определенным образом организованные, составные части.
Неплохо, кроме того, известно, как и когда этот порядок со всеми с ним связанными ресурсами воображения сложился. Еще 300 лет назад конструкции политической власти включали разнообразие элементов типа династий, империй, орденов и прочего., а национальных государств не было, а сегодня – несмотря на регулярные пророчества о скорой смерти такого типа политической организации, она живее всех живых. 98% территории земли находится в составе того или иного государства, в той или иной степени пытающейся быть политическим выражением единства его граждан – нации. Но что будет дальше? Возможно, что по разнообразию причин именно нации-государства, воспроизводящие некоторый уровень культурной гомогенности, контролирующие насилие и обеспечивающие перераспределение ресурсов для производства общественных благ, являются «точкой равновесия», но возможно и нет. А, если нет, что будет дальше?
ПРОДОЛЖЕНИЕ НИЖЕ
НАЧАЛО ВЫШЕ
Частый герой этого канала, один из крупнейший мировых исследователей этничности и мой коллега, с которым я имею честь с некоторой регулярностью переписываться, Андреас Виммер задает этот вопрос в статье «Мир без национальных государств: пять долгосрочных сценариев», вышедшей в 2021 году, выступив в непривычном для себя жанре «футуролога». Сделав много оговорок (которые, вероятно, и позволили ему опубликовать статью в научном журнале) о том, как возможно говорить об отдаленном будущем с научной точки зрения, он описал варианты того, что может возникнуть на месте национальных государств через 300 лет. Почему 300? Как можно догадаться по написанному выше, потому что именно 300 лет назад национальные государства стали появляться, и при том, что совершенно не факт, что именно через 300 лет они исчезнут, ничего не мешает взять такую – красивую – цифру.
Не буду пересказывать всей его, очень прозрачной и доступно изложенной, логики, но основная ее суть состоит в том, что функции, которые выполняются современным государством и были описаны выше (контроль, общественные блага и проч.) могут быть перераспределены между другими институтами, а сами институты могут быть по-разному размещены в пространстве. И первый сценарий – анархизм – предполагает как раз сетевую реализацию указанных функций, при этом один человек является частью сразу нескольких сетей – например, его соседское сообщество организует защиту, а образование детей он отдает на откуп сети «ко-этников», распределенных глобально. Другой сценарий – совокупность идентаторных мини-государств, при этом идентичности, на которых строятся такие государства, могут быть разные – этнические, гендерные, локальные и проч. Почему идентичность, в том числе неизбежно этническая, здесь играет роль – потому что экономическая логика скорее противоречит такому большому количеству границ, и идентичность – это то, что границы будет поддерживать. Два других сценария – это большие империи и разросшиеся экономические союзы типа ЕС и ЕАЭС.
Ну и последний сценарий – глобальное государство. Откуда оно может взяться? Виммер разбирает, какие драйверы и механизмы могут привести к реализации и каждого прочего из описанных сценариев, однако здесь важно описать их применительно к этому сценарию. Если коротко, институциональная база изменения – это ООН, а социальная – это глобальные «интернациональные» элиты, которые в какой-то момент могут сформировать «класс для себя» и – по многим причинам, далеко не только гуманистическим – встать во главе этого интеграционного процесса. Обязателен ли для реализации этого сценария появление «аутгруппы» в виде пришельцев или таковыми могут стать болезни, бедность и прочее – хороший вопрос, варианты ответа на который у человечества еще не было возможность протестировать.
В общем – при том, что писал Виммер эту статью на ковидном карантине и отталкивался в постановке проблемы от того, что хотя казалось бы, ковид был глобальным вызовом, решали его преимущественно национально, и статья «попахивает» именно таким, немного визионерским, каникульным способом ее производства – статья это явно небезынтересная и является полезным материалом для одной из важнейших тем и вопросов этого канала – возможно ли «приручить» этничность, которая замешана в значительной части современных конфликтов, и сделать так, чтобы люди в мире перестали воевать, а вместо этого занялись бы чем-нибудь более полезным. Кладем в копилку и двигаемся дальше.
Wimmer, Andreas. "Worlds without nation‐states: Five scenarios for the very long term." Nations and Nationalism 27.2 (2021): 309-324.
Частый герой этого канала, один из крупнейший мировых исследователей этничности и мой коллега, с которым я имею честь с некоторой регулярностью переписываться, Андреас Виммер задает этот вопрос в статье «Мир без национальных государств: пять долгосрочных сценариев», вышедшей в 2021 году, выступив в непривычном для себя жанре «футуролога». Сделав много оговорок (которые, вероятно, и позволили ему опубликовать статью в научном журнале) о том, как возможно говорить об отдаленном будущем с научной точки зрения, он описал варианты того, что может возникнуть на месте национальных государств через 300 лет. Почему 300? Как можно догадаться по написанному выше, потому что именно 300 лет назад национальные государства стали появляться, и при том, что совершенно не факт, что именно через 300 лет они исчезнут, ничего не мешает взять такую – красивую – цифру.
Не буду пересказывать всей его, очень прозрачной и доступно изложенной, логики, но основная ее суть состоит в том, что функции, которые выполняются современным государством и были описаны выше (контроль, общественные блага и проч.) могут быть перераспределены между другими институтами, а сами институты могут быть по-разному размещены в пространстве. И первый сценарий – анархизм – предполагает как раз сетевую реализацию указанных функций, при этом один человек является частью сразу нескольких сетей – например, его соседское сообщество организует защиту, а образование детей он отдает на откуп сети «ко-этников», распределенных глобально. Другой сценарий – совокупность идентаторных мини-государств, при этом идентичности, на которых строятся такие государства, могут быть разные – этнические, гендерные, локальные и проч. Почему идентичность, в том числе неизбежно этническая, здесь играет роль – потому что экономическая логика скорее противоречит такому большому количеству границ, и идентичность – это то, что границы будет поддерживать. Два других сценария – это большие империи и разросшиеся экономические союзы типа ЕС и ЕАЭС.
Ну и последний сценарий – глобальное государство. Откуда оно может взяться? Виммер разбирает, какие драйверы и механизмы могут привести к реализации и каждого прочего из описанных сценариев, однако здесь важно описать их применительно к этому сценарию. Если коротко, институциональная база изменения – это ООН, а социальная – это глобальные «интернациональные» элиты, которые в какой-то момент могут сформировать «класс для себя» и – по многим причинам, далеко не только гуманистическим – встать во главе этого интеграционного процесса. Обязателен ли для реализации этого сценария появление «аутгруппы» в виде пришельцев или таковыми могут стать болезни, бедность и прочее – хороший вопрос, варианты ответа на который у человечества еще не было возможность протестировать.
В общем – при том, что писал Виммер эту статью на ковидном карантине и отталкивался в постановке проблемы от того, что хотя казалось бы, ковид был глобальным вызовом, решали его преимущественно национально, и статья «попахивает» именно таким, немного визионерским, каникульным способом ее производства – статья это явно небезынтересная и является полезным материалом для одной из важнейших тем и вопросов этого канала – возможно ли «приручить» этничность, которая замешана в значительной части современных конфликтов, и сделать так, чтобы люди в мире перестали воевать, а вместо этого занялись бы чем-нибудь более полезным. Кладем в копилку и двигаемся дальше.
Wimmer, Andreas. "Worlds without nation‐states: Five scenarios for the very long term." Nations and Nationalism 27.2 (2021): 309-324.
Когнитивный поворот в исследованиях этничности - секция на КАЭР 2025
Второй по счету колл на Конгресс этнологов и антропологов 2025. Мероприятие огромное, представительное (где еще на одной площадке «встретятся» секции про телесность, национальную политику и иконографию) и живое.
Мы с коллегами делаем там секцию за номером 31, которая называется «Когнитивный поворот в исследованиях этничности». Секция, если в двух словах, про то, как оптимально, на основании up-to-date социальных наук, исследовать этничность. Когнитивный поворот в этом смысле – многообещающее направление, но не им единым жив человек, и скорее секция планируется как место встречи «прогрессоров» и «инноваторов» в широком смысле и пространство производства коллективного усилия по междисциплинарному «расколдовыванию» этничности.
Вот официальное описание секции, а вот более подробное описание замысла, характеристик ожидаемых заявок и проч. Если возникают какие-то вопросы – смело пишите мне!
P.S. Вообще конгресс полон интересного и я обнаружил как минимум две «братские» секции – одна про этничность в музеях (а у нас целые две экспедиции были посвящены как раз этничности в музеях Карелии, Калмыкии и Дагестана), вторая про этничность и родство (и действительно, хотя в академических и «народных» интерпретациях этничности родство зашито, тема эта – слепое пятно для современных исследований). Жаль число заявок ограничено.
В общем, присоединяйтесь и распространяйте – рассылочно и адресно, если знаете кого-то, кто может заинтересоваться.
И до встречи на камском дебаркадере, будет весело!
Второй по счету колл на Конгресс этнологов и антропологов 2025. Мероприятие огромное, представительное (где еще на одной площадке «встретятся» секции про телесность, национальную политику и иконографию) и живое.
Мы с коллегами делаем там секцию за номером 31, которая называется «Когнитивный поворот в исследованиях этничности». Секция, если в двух словах, про то, как оптимально, на основании up-to-date социальных наук, исследовать этничность. Когнитивный поворот в этом смысле – многообещающее направление, но не им единым жив человек, и скорее секция планируется как место встречи «прогрессоров» и «инноваторов» в широком смысле и пространство производства коллективного усилия по междисциплинарному «расколдовыванию» этничности.
Вот официальное описание секции, а вот более подробное описание замысла, характеристик ожидаемых заявок и проч. Если возникают какие-то вопросы – смело пишите мне!
P.S. Вообще конгресс полон интересного и я обнаружил как минимум две «братские» секции – одна про этничность в музеях (а у нас целые две экспедиции были посвящены как раз этничности в музеях Карелии, Калмыкии и Дагестана), вторая про этничность и родство (и действительно, хотя в академических и «народных» интерпретациях этничности родство зашито, тема эта – слепое пятно для современных исследований). Жаль число заявок ограничено.
В общем, присоединяйтесь и распространяйте – рассылочно и адресно, если знаете кого-то, кто может заинтересоваться.
И до встречи на камском дебаркадере, будет весело!
Проблема демаркации: границы и фронтиры
В ответ на пример этнологической экспертизы, который приводит канал Антропологс, подумалось. Вот, скажем, есть физика. Большинство людей знает что-то на школьном уровне, чтобы понимать дальше – нужно учиться, просто так знание на дороге не валяется. О том, что ты чего-то понимаешь, свидетельствует диплом, и, косвенным образом, он и позволяет тебе высказываться о мире, это твой креденшл. Наука от ненауки в этом случае отделена институционально, разделение это понятное и четкое, напоминает границу между государствами в современном смысле слова – воображаемая линия с обслуживающей ее материальной, социальной и символической инфраструктурой. В социальных науках и, в частности, в вопросах этнических все не так. Говорят об этничности все и с огоньком. Часто называемая причина такого положения вещей – это то, что социальные науки занимаются людьми-в-мире, но скорее всего это как минимум недостаточное объяснение. Интереснее и, возможно, важнее другое – в случае этничности работает сильно иначе демаркация науки и ненауки. Де-факто значительная часть того, что считается наукой об этничности (как и в принципе социальной наукой в России) – это трансляция коллективных представлений, которые и так существуют в обществе, при том, что наука здесь нужна не как познавательная дисциплина, а как инструмент символического усиления высказывания. Дипломы не являются ни внутренним, ни внешним критерием права на высказывание. И – при том, что реальная наука об этничности существует – она как бы теряется за огромным количеством высказываний, действий, мероприятий, которые сущностно находятся вне научного поля. И внешние люди просто не видят разницу – тут доктор или кандидат, там доктор и кандидат, тут научная статья, и там научная статья. И, говоря метафорически, если в физике науку от ненауки отделяет граница, в науке об этничности – это огромный фронтир, который занимает почти всю территорию. На ней могут действовать шерифы, но это – в отличие от физики – не полиция, а именно что довольно слабо вооруженные и не в полной мере легитимные люди. Так и живем.
P.S. Болею, так что за бодрым началом года в канале последовало молчание, но по мере выздоровления буду наверстывать.
В ответ на пример этнологической экспертизы, который приводит канал Антропологс, подумалось. Вот, скажем, есть физика. Большинство людей знает что-то на школьном уровне, чтобы понимать дальше – нужно учиться, просто так знание на дороге не валяется. О том, что ты чего-то понимаешь, свидетельствует диплом, и, косвенным образом, он и позволяет тебе высказываться о мире, это твой креденшл. Наука от ненауки в этом случае отделена институционально, разделение это понятное и четкое, напоминает границу между государствами в современном смысле слова – воображаемая линия с обслуживающей ее материальной, социальной и символической инфраструктурой. В социальных науках и, в частности, в вопросах этнических все не так. Говорят об этничности все и с огоньком. Часто называемая причина такого положения вещей – это то, что социальные науки занимаются людьми-в-мире, но скорее всего это как минимум недостаточное объяснение. Интереснее и, возможно, важнее другое – в случае этничности работает сильно иначе демаркация науки и ненауки. Де-факто значительная часть того, что считается наукой об этничности (как и в принципе социальной наукой в России) – это трансляция коллективных представлений, которые и так существуют в обществе, при том, что наука здесь нужна не как познавательная дисциплина, а как инструмент символического усиления высказывания. Дипломы не являются ни внутренним, ни внешним критерием права на высказывание. И – при том, что реальная наука об этничности существует – она как бы теряется за огромным количеством высказываний, действий, мероприятий, которые сущностно находятся вне научного поля. И внешние люди просто не видят разницу – тут доктор или кандидат, там доктор и кандидат, тут научная статья, и там научная статья. И, говоря метафорически, если в физике науку от ненауки отделяет граница, в науке об этничности – это огромный фронтир, который занимает почти всю территорию. На ней могут действовать шерифы, но это – в отличие от физики – не полиция, а именно что довольно слабо вооруженные и не в полной мере легитимные люди. Так и живем.
P.S. Болею, так что за бодрым началом года в канале последовало молчание, но по мере выздоровления буду наверстывать.
Telegram
AnthropoLOGS
Интересное прочитал в Political Animals, есть, оказывается, некий "институт" Русстрат, которым руководит многолетняя депутатка Госдумы, а в его "научном совете" депутаты, члены совфеда и бывшие премьеры. И выпускает этот институт "аналитические отчёты"…
Персональные практики глобального peacemaking
Как мы уже обсудили, этничность -- это взгляд, зашитый в машинерию социального, это дифференциация, происходящая по некоторым социальным и когнитивным причинам и имеющая некоторые когнитивные и социальные последствия. Государства/народы -- это этнические категории глобального уровня. И в конфликтах между государствами/народами очень много от этого -- дифференцирующего -- взгляда, который реализует себя в дискурсах и институтах.
Скажем, возьмем последние полтора года на Ближнем Востоке. Если посмотреть на ситуацию, вынеся за скобки стороны, партийные представления о справедливости и проч., получится, что страдает в совокупности очень много людей, и единственное, что будет казаться правильным сделать (если мы вдруг действительно на секунду отменили этот дифференцирующий взгляд и забыли о сторонах) -- это прекратить страдания их всех. Но только мы возвращаем идею, что страдающие относятся к разным сторонам/государствам/народам, что эти стороны давно конфликтуют и проч., картинка меняется и -- в зависимости от предпочтений, позиции, кругов общения и проч. одних становится жальче, чем других, а другие оказываются "сами виноваты". И -- привет -- мы мало того, что сами оказываемся где-то внутри конфликта, так еще то, что мы делаем и говорим, оказывается работающим на конфликт.
Такой мысленный эксперимент с вынесением партийности за скобки, однако, проводится редко. Частью -- потому что многие идеологии прямо запрещают такой ракурс (предвижу в комментариях реплики "из" этих идеологий), частью потому что партийность -- это часть здравого смысла. Между тем, в сложившейся (а скорее в перманентно складывающейся) ситуации нет ничего природного. Напротив -- это хитросплетение институтов, образов, практик и когниций, которые, воспроизводясь через нас, производят в том числе и конфликт.
И одна из хороших peacemaking практик, которую можно делать ежедневно, состоит в том, чтобы -- как минимум для себя -- этот эксперимент проводить, мысленно стирая границы и фиксируя, как будет меняться общее отношение к вопросу. Если сложно с ходу мыслить абстракциями -- можно попробовать почитать прямую речь или репортажи, описывающие повседневность (однако здесь опасность -- часто такие публикации находятся "внутри" машинерии конфликта, и здесь надо подходить к вопросу аккуратно). Крайне важно при этом всякий раз фиксировать, когда мысль от конкретной истории переходит к политическим и "партийным" выводам по принципу кто виноват и что делать. И обрубать эту мысль. Об этом -- можно и нужно думать, но потом и в другой логике, о которой мы еще поговорим.
P.S. Из условной этнической конфликтологии известно, что есть два стандартных способа описывать причины конфликтов -- в одном случае обвиняется одна из сторон (для участников конфликта -- "противоположная"), в другом -- "алчные политики с обеих сторон". И важным "пререквизитом" мира является изменение соотношения в пользу второго взгляда.
P.P.S. Касательно же возражений "из" конфликта -- вроде того, что мы тоже были за все хорошее, пока они не стали нас резать, а бомбы не стали падать на наши дома, и "сытый голодного не поймет" -- надо понимать, что это тоже стандартный элемент "conflictmaking". Взгляд изнутри, разумеется, делает такие практики гораздо более сложными к реализации, но это не отменяет того, что конфликт это функция от взгляда, и изменение взгляда оказывается ключевым для решения конфликта.
Как мы уже обсудили, этничность -- это взгляд, зашитый в машинерию социального, это дифференциация, происходящая по некоторым социальным и когнитивным причинам и имеющая некоторые когнитивные и социальные последствия. Государства/народы -- это этнические категории глобального уровня. И в конфликтах между государствами/народами очень много от этого -- дифференцирующего -- взгляда, который реализует себя в дискурсах и институтах.
Скажем, возьмем последние полтора года на Ближнем Востоке. Если посмотреть на ситуацию, вынеся за скобки стороны, партийные представления о справедливости и проч., получится, что страдает в совокупности очень много людей, и единственное, что будет казаться правильным сделать (если мы вдруг действительно на секунду отменили этот дифференцирующий взгляд и забыли о сторонах) -- это прекратить страдания их всех. Но только мы возвращаем идею, что страдающие относятся к разным сторонам/государствам/народам, что эти стороны давно конфликтуют и проч., картинка меняется и -- в зависимости от предпочтений, позиции, кругов общения и проч. одних становится жальче, чем других, а другие оказываются "сами виноваты". И -- привет -- мы мало того, что сами оказываемся где-то внутри конфликта, так еще то, что мы делаем и говорим, оказывается работающим на конфликт.
Такой мысленный эксперимент с вынесением партийности за скобки, однако, проводится редко. Частью -- потому что многие идеологии прямо запрещают такой ракурс (предвижу в комментариях реплики "из" этих идеологий), частью потому что партийность -- это часть здравого смысла. Между тем, в сложившейся (а скорее в перманентно складывающейся) ситуации нет ничего природного. Напротив -- это хитросплетение институтов, образов, практик и когниций, которые, воспроизводясь через нас, производят в том числе и конфликт.
И одна из хороших peacemaking практик, которую можно делать ежедневно, состоит в том, чтобы -- как минимум для себя -- этот эксперимент проводить, мысленно стирая границы и фиксируя, как будет меняться общее отношение к вопросу. Если сложно с ходу мыслить абстракциями -- можно попробовать почитать прямую речь или репортажи, описывающие повседневность (однако здесь опасность -- часто такие публикации находятся "внутри" машинерии конфликта, и здесь надо подходить к вопросу аккуратно). Крайне важно при этом всякий раз фиксировать, когда мысль от конкретной истории переходит к политическим и "партийным" выводам по принципу кто виноват и что делать. И обрубать эту мысль. Об этом -- можно и нужно думать, но потом и в другой логике, о которой мы еще поговорим.
P.S. Из условной этнической конфликтологии известно, что есть два стандартных способа описывать причины конфликтов -- в одном случае обвиняется одна из сторон (для участников конфликта -- "противоположная"), в другом -- "алчные политики с обеих сторон". И важным "пререквизитом" мира является изменение соотношения в пользу второго взгляда.
P.P.S. Касательно же возражений "из" конфликта -- вроде того, что мы тоже были за все хорошее, пока они не стали нас резать, а бомбы не стали падать на наши дома, и "сытый голодного не поймет" -- надо понимать, что это тоже стандартный элемент "conflictmaking". Взгляд изнутри, разумеется, делает такие практики гораздо более сложными к реализации, но это не отменяет того, что конфликт это функция от взгляда, и изменение взгляда оказывается ключевым для решения конфликта.
Про Теодора Шанина
Продолжаю болеть, поэтому пропускаю важные даты. 5 лет назад, уже с небольшим, ушел Теодор Шанин. Расскажу две истории про мои с ним пересечения. Одну про этничность, другую – нет. Первая – потребует предыстории.
В 2010 году – в рамках довольно понятных траекторий, я оказался на учебе в Израиле. А до того я регулярно был там наездами, учил язык, ездил автостопом, ночевал под открытым небом и всячески перся от жизни в компании иерусалимской молодежи возрастом чуть помладше меня. Все евреи. Кажется, я однажды-таки спросил – есть ли у вас друзья-арабы. Они с трудом припомнили одного парня из Восточного Иерусалима, который иногда – периферийно – к ним притусовывал.
И вот, я приехал учиться в магистратуру по контр-терроризму в город Герцлию. А Теодор на тот момент занимался подготовкой то ли так и не вышедшей, то ли сильно модифицированной в то, что вышло недавно, автобиографии, и – в раздел, посвященный израильской части своей биографии – он хотел вставить свою статью 1988 года «Сионизмы Израиля». И как-то так получилось, что мне эта статья досталась на перевод. Две летние недели я дни напролет переводил. В основном в кафешке на берегу моря – брал по-студенчески один кофе и сидел с ним весь день, раз в полтора часа делая заплыв и возвращаясь к переводу. Где-то начиная со второй трети статьи мир вокруг меня начал стремительно меняться. Он начал контекстуализироваться. В нем появилось место довольно неприятным историям из прошлого, которые стандартная сионистская линейная история как-то пропускала. В голове стали формулироваться уже более социологические вопросы о конструкции сетей дружб в контексте этнического насилия. Стали всплывать и другие воспоминания – как, будучи в гостях у друзей на территориях, я забрел в арабскую деревню и пил там кофе, а, вернувшись к друзьям, услышал от них, что никогда в этой соседней деревне они не были. Более того, мои друзья стали «раскрашиваться» в партийные цвета, и я уже хорошо понимал, почему, в рамках каких идеологий, они говорят то, что говорят и думают, что думают, и откуда эти идеологии взялись.
Со своей программы я тогда чуть не вылетел, потому что – увлекшись переводом – я забыл о паре дедлайнов. Как раз надо было писать эссе по израильской политике. Но это был хороший курс по теме, который я прошел экспрессом, и который существенно расширил мое понимание вопроса. Наградой, а скорее авансом, мне было следующее письмо Теодора: «Дорогой Женя, благодарю за перевод. С ним надо будет еще поработать, но это – единственный перевод моей статьи про сионизм (их было несколько), который читабелен. По-видимому, для этого надо все же знать не только языки, но также субстанцию дела. С наилучшими пожеланиями, Теодор»
ПРОДОЛЖЕНИЕ НИЖЕ
Продолжаю болеть, поэтому пропускаю важные даты. 5 лет назад, уже с небольшим, ушел Теодор Шанин. Расскажу две истории про мои с ним пересечения. Одну про этничность, другую – нет. Первая – потребует предыстории.
В 2010 году – в рамках довольно понятных траекторий, я оказался на учебе в Израиле. А до того я регулярно был там наездами, учил язык, ездил автостопом, ночевал под открытым небом и всячески перся от жизни в компании иерусалимской молодежи возрастом чуть помладше меня. Все евреи. Кажется, я однажды-таки спросил – есть ли у вас друзья-арабы. Они с трудом припомнили одного парня из Восточного Иерусалима, который иногда – периферийно – к ним притусовывал.
И вот, я приехал учиться в магистратуру по контр-терроризму в город Герцлию. А Теодор на тот момент занимался подготовкой то ли так и не вышедшей, то ли сильно модифицированной в то, что вышло недавно, автобиографии, и – в раздел, посвященный израильской части своей биографии – он хотел вставить свою статью 1988 года «Сионизмы Израиля». И как-то так получилось, что мне эта статья досталась на перевод. Две летние недели я дни напролет переводил. В основном в кафешке на берегу моря – брал по-студенчески один кофе и сидел с ним весь день, раз в полтора часа делая заплыв и возвращаясь к переводу. Где-то начиная со второй трети статьи мир вокруг меня начал стремительно меняться. Он начал контекстуализироваться. В нем появилось место довольно неприятным историям из прошлого, которые стандартная сионистская линейная история как-то пропускала. В голове стали формулироваться уже более социологические вопросы о конструкции сетей дружб в контексте этнического насилия. Стали всплывать и другие воспоминания – как, будучи в гостях у друзей на территориях, я забрел в арабскую деревню и пил там кофе, а, вернувшись к друзьям, услышал от них, что никогда в этой соседней деревне они не были. Более того, мои друзья стали «раскрашиваться» в партийные цвета, и я уже хорошо понимал, почему, в рамках каких идеологий, они говорят то, что говорят и думают, что думают, и откуда эти идеологии взялись.
Со своей программы я тогда чуть не вылетел, потому что – увлекшись переводом – я забыл о паре дедлайнов. Как раз надо было писать эссе по израильской политике. Но это был хороший курс по теме, который я прошел экспрессом, и который существенно расширил мое понимание вопроса. Наградой, а скорее авансом, мне было следующее письмо Теодора: «Дорогой Женя, благодарю за перевод. С ним надо будет еще поработать, но это – единственный перевод моей статьи про сионизм (их было несколько), который читабелен. По-видимому, для этого надо все же знать не только языки, но также субстанцию дела. С наилучшими пожеланиями, Теодор»
ПРОДОЛЖЕНИЕ НИЖЕ
НАЧАЛО ВЫШЕ
Вторая история произошла через 4 года после этого. Теодор уже болел и мало выходил из дома. А как раз тогда вышел «Левиафан» Звягинцева, и московская общественность обсуждала его в довольно высокопарных терминах – цезаропапизм и все такое. Я тогда регулярно навещал Теодора, разговаривали о разном, я же активно приобщался к минибару у него в гостиной. Рассказал про «Левиафан». Он говорит – слаб, мол, я, до кинотеатра дойти не смогу. Я говорю – тогда кинотеатр придет к Вам.
И действительно, через пару недель я пришел к нему с ноутом, и мы посмотрели фильм. Он периодически дремал. Фильм закончился, я рассказал, что обсуждается в людях, что обсуждается сила, и сила там – в союзе светской и религиозной власти. Теодор ответил примерно так: «Нет, сила там в слабости адвоката, который переспал с женой друга, когда они вместе боролись за важное для них дело. Не поссорься они – они бы придумали, как победить: адвокат бы съездил в Москву, нашел поддержку. А так – порознь – они стали слабее и проиграли». Это была хорошая, действенная альтернатива московскому социологическому интеллектуализму и – еще один важный урок, который преподал мне Теодор.
Новость о смерти Теодора застала меня в полях – в Красноярске. Было самое начало февраля, громадье планов, а где-то на периферии ходила информация про какой-то вирус. Теодор умер, отпустил вожжи, и мир полетел туда, куда он полетел. И не то, чтобы мы преуспели в перехватывании этих вожжей. Но может быть все еще впереди, особенно если вместе.
Вторая история произошла через 4 года после этого. Теодор уже болел и мало выходил из дома. А как раз тогда вышел «Левиафан» Звягинцева, и московская общественность обсуждала его в довольно высокопарных терминах – цезаропапизм и все такое. Я тогда регулярно навещал Теодора, разговаривали о разном, я же активно приобщался к минибару у него в гостиной. Рассказал про «Левиафан». Он говорит – слаб, мол, я, до кинотеатра дойти не смогу. Я говорю – тогда кинотеатр придет к Вам.
И действительно, через пару недель я пришел к нему с ноутом, и мы посмотрели фильм. Он периодически дремал. Фильм закончился, я рассказал, что обсуждается в людях, что обсуждается сила, и сила там – в союзе светской и религиозной власти. Теодор ответил примерно так: «Нет, сила там в слабости адвоката, который переспал с женой друга, когда они вместе боролись за важное для них дело. Не поссорься они – они бы придумали, как победить: адвокат бы съездил в Москву, нашел поддержку. А так – порознь – они стали слабее и проиграли». Это была хорошая, действенная альтернатива московскому социологическому интеллектуализму и – еще один важный урок, который преподал мне Теодор.
Новость о смерти Теодора застала меня в полях – в Красноярске. Было самое начало февраля, громадье планов, а где-то на периферии ходила информация про какой-то вирус. Теодор умер, отпустил вожжи, и мир полетел туда, куда он полетел. И не то, чтобы мы преуспели в перехватывании этих вожжей. Но может быть все еще впереди, особенно если вместе.
Как складываются этнические районы? (А точнее места резидентной концентрации мигрантов)
Последним аккордом уже давно закончившегося проекта про места резидентной концентрации мигрантов вышла статья в, как было некогда принято говорить, хорошем зарубежном журнале. Проект вспоминаю с ностальгией – в нем было много от хорошего научного творчества и от того компонента социологической деятельности, который связан с путешествиями. Подаваясь на финансирование, мы написали утопическую исследовательскую программу, как следовало бы делать исследование «по уму». И получили финансирование. И пришлось эту утопию реализовывать. В результате – поля в огромном числе локаций от Сиднея до Егорьевска, а параллельно много чтений и размышлений о том, как и почему складываются места резидентной концентрации мигрантов. Собственно, а как и почему? И действительно – вокруг этого вопроса много мифов и социальных страхов, международная литература на вопрос в такой его постановке почти не отвечает, а хороший анализ зачастую упирается в отсутствие данных. Во всяком случае, на этом обычно ломаются географы. И вот, в той части исследования, о которой идет речь в статье, мы объездили все 15 на тот момент российских городов миллионников, изучили то, складываются ли там места резидентной концентрации мигрантов (и что это вообще такое в российском преломлении), как это происходит и получилась, с вариациями, воспроизводящаяся модель, которую мы этой и другими статьями вводим в мировой оборот. Статья в открытом доступе, поэтому даю ссылку на нее. Если сложно читать по-английски – на русском также есть много работ по проекту. Их можно посмотреть на нашем сайте.
Последним аккордом уже давно закончившегося проекта про места резидентной концентрации мигрантов вышла статья в, как было некогда принято говорить, хорошем зарубежном журнале. Проект вспоминаю с ностальгией – в нем было много от хорошего научного творчества и от того компонента социологической деятельности, который связан с путешествиями. Подаваясь на финансирование, мы написали утопическую исследовательскую программу, как следовало бы делать исследование «по уму». И получили финансирование. И пришлось эту утопию реализовывать. В результате – поля в огромном числе локаций от Сиднея до Егорьевска, а параллельно много чтений и размышлений о том, как и почему складываются места резидентной концентрации мигрантов. Собственно, а как и почему? И действительно – вокруг этого вопроса много мифов и социальных страхов, международная литература на вопрос в такой его постановке почти не отвечает, а хороший анализ зачастую упирается в отсутствие данных. Во всяком случае, на этом обычно ломаются географы. И вот, в той части исследования, о которой идет речь в статье, мы объездили все 15 на тот момент российских городов миллионников, изучили то, складываются ли там места резидентной концентрации мигрантов (и что это вообще такое в российском преломлении), как это происходит и получилась, с вариациями, воспроизводящаяся модель, которую мы этой и другими статьями вводим в мировой оборот. Статья в открытом доступе, поэтому даю ссылку на нее. Если сложно читать по-английски – на русском также есть много работ по проекту. Их можно посмотреть на нашем сайте.
Cambridge Core
Mechanisms of Formation of Migrant Residential Concentration Areas in the Context of a Postsocialist City: Evidence from Russia’s…
Mechanisms of Formation of Migrant Residential Concentration Areas in the Context of a Postsocialist City: Evidence from Russia’s 15 Largest Cities - Volume 53 Issue 2
Не хотелось бы превращать канал в «выставку достижений народного хозяйства», но тут особый случай. Выпускаю в мир статью по результатам нашей экспедиции 2024 года. Она посвящена дагестанским национальностям, но не в привычном смысле. В ней речь идет не о народах и их культурах, а о национальностях как об инструменте когнитивной разметки мира и социальной организации общества. О том, как эта рамка осваивается в детстве, тестируется в юности и регулирует взрослую жизнь. И о том, почему именно такой ракурс на окружающий мир воспроизводится. Методика тоже экспериментальная – «захватив» методы устной истории, мы редуцировали национальности до коммуникации и восприятия, из 100 интервью, взятых по всей республике, дистиллировали 1104 перцептивно-коммуникативных факта, про каждый из которых известно, к какому году (начиная с 1943) и месту он относится, и – на этой основе – я и сделал реконструкцию. Ну и не обошлось без выхода на теорию. В общем, enjoy. Ну а если вы захотите сообщить мне о том, что думаете о статье – это более чем приветствуется!
www.academia.edu
Роль национальностей в Дагестане: взгляд через призму когнитивного поворота в конструктивистских исследованиях этничности. Препринт.
В этой статье, находящейся в русле когнитивного поворота в социальных науках, приводятся результаты исследования бытования национальностей в Дагестане как социальной и когнитивной категоризационной рамки. В ходе исследования, которое было проведено в
Микрооснования макропроцессов и ChatGPT
Будучи воспитанным на т.н. социологии механизмов Эльстера и Хедстрема, в социологическом объяснении я особенно ценю микросоциологическую, детальную, в режиме «кто кому что сказал и кто куда пошел», реконструкцию явлений, которые обсуждаются применительно к макроуровню. Именно она делает абстракции «конкрециями», позволяет представить вещи, как если бы они происходили у нас на глазах, и за счет этого понять абстракции. Хорош в этом деле (правда, не без пинания и неточностей) ChatGPT. Скажем, читаю сейчас в уже обсуждавшейся в канале книге Дэвида Энтони «Лошадь, колесо и язык» про т.н. усатовскую культуру, возникшую порядка пяти тысяч лет назад в районе современной Одессы и ставшую прототипом не-военного, интеграционного, посредством патрон-клиентских механизмов, проникновения протоиндоевропейского языка в Европу. Прошу чат написать рассказ, который может прояснить эти процессы. Вот, что получаю:
1. Путь к новому берегу
Старый Тарек помнил времена, когда земля принадлежала только им. Когда в долинах стояли большие расписные дома, а поля простирались к горизонту, рождая хлеб. Когда их руки лепили сосуды, и реки были полны жизни. Но теперь реки стали дорогами, по которым приходили другие. Они появлялись из степи — на конях, с бронзовыми ножами и длинными копьями. Они не строили городов, не знали расписных стен, но их слова звучали, как ветер, остро и точно. Их вожди не пахали землю, но держали в руках власть над ней. Они решали, кто будет пасти стада, кто получит соль, а кто останется ни с чем. И Тарек знал: если ты хочешь, чтобы твои дети жили, ты должен знать язык ветра.
2. Голоса степи
Молодой Орис, внук Тарека, учился быстро. Он проводил дни не в доме предков, а у костров пришельцев, слушая, запоминая, повторяя.
— H₁éḱwos, — говорил он, и его губы уже не произносили привычное «конь».
— Wihₓós, — и его язык уже называл не просто воина, а того, кто ведёт за собой.
— H₂éyos, — и он знал, что без металла нет силы, нет будущего.
Он не был одним таким. Другие юноши, сыновья трипольских земледельцев, шли к степнякам. Они учились торговать с ними, договариваться, сражаться на их стороне. А когда возвращались в дома, рассказывали, что слышали. Их матери ещё говорили на языке предков, но их дети уже произносили слова степи, сплетая старое с новым. Тарек слушал, но не узнавал их речь.
3. Зерно и копьё
Сначала степняки брали только зерно, запасы соли, утварь, которую трипольцы умели делать лучше всех. Потом стали забирать и людей. Не как пленников — как спутников. Они звали их в походы, на охоту, на войну. А те, кто возвращался, уже не были прежними. В их глазах светилась дорога. Их руки держали узду так же уверенно, как соху. Они приносили домой не только трофеи, но и новые обычаи. Они стали хоронить своих мёртвых под курганами, как это делали степняки. Они строили не длинные дома, а легкие жилища, ближе к воде. Они всё ещё пекли хлеб, но уже называли его иначе. И когда старый Тарек в последний раз услышал голос внука, он понял: время трипольцев ушло. Они больше не говорили на языке земли. Теперь они говорили на языке степи. Так родилась усатовская культура.
***
Да, полностью полагаться не стоит, но как способ "оживить" описания — кажется, вполне годится.
Будучи воспитанным на т.н. социологии механизмов Эльстера и Хедстрема, в социологическом объяснении я особенно ценю микросоциологическую, детальную, в режиме «кто кому что сказал и кто куда пошел», реконструкцию явлений, которые обсуждаются применительно к макроуровню. Именно она делает абстракции «конкрециями», позволяет представить вещи, как если бы они происходили у нас на глазах, и за счет этого понять абстракции. Хорош в этом деле (правда, не без пинания и неточностей) ChatGPT. Скажем, читаю сейчас в уже обсуждавшейся в канале книге Дэвида Энтони «Лошадь, колесо и язык» про т.н. усатовскую культуру, возникшую порядка пяти тысяч лет назад в районе современной Одессы и ставшую прототипом не-военного, интеграционного, посредством патрон-клиентских механизмов, проникновения протоиндоевропейского языка в Европу. Прошу чат написать рассказ, который может прояснить эти процессы. Вот, что получаю:
1. Путь к новому берегу
Старый Тарек помнил времена, когда земля принадлежала только им. Когда в долинах стояли большие расписные дома, а поля простирались к горизонту, рождая хлеб. Когда их руки лепили сосуды, и реки были полны жизни. Но теперь реки стали дорогами, по которым приходили другие. Они появлялись из степи — на конях, с бронзовыми ножами и длинными копьями. Они не строили городов, не знали расписных стен, но их слова звучали, как ветер, остро и точно. Их вожди не пахали землю, но держали в руках власть над ней. Они решали, кто будет пасти стада, кто получит соль, а кто останется ни с чем. И Тарек знал: если ты хочешь, чтобы твои дети жили, ты должен знать язык ветра.
2. Голоса степи
Молодой Орис, внук Тарека, учился быстро. Он проводил дни не в доме предков, а у костров пришельцев, слушая, запоминая, повторяя.
— H₁éḱwos, — говорил он, и его губы уже не произносили привычное «конь».
— Wihₓós, — и его язык уже называл не просто воина, а того, кто ведёт за собой.
— H₂éyos, — и он знал, что без металла нет силы, нет будущего.
Он не был одним таким. Другие юноши, сыновья трипольских земледельцев, шли к степнякам. Они учились торговать с ними, договариваться, сражаться на их стороне. А когда возвращались в дома, рассказывали, что слышали. Их матери ещё говорили на языке предков, но их дети уже произносили слова степи, сплетая старое с новым. Тарек слушал, но не узнавал их речь.
3. Зерно и копьё
Сначала степняки брали только зерно, запасы соли, утварь, которую трипольцы умели делать лучше всех. Потом стали забирать и людей. Не как пленников — как спутников. Они звали их в походы, на охоту, на войну. А те, кто возвращался, уже не были прежними. В их глазах светилась дорога. Их руки держали узду так же уверенно, как соху. Они приносили домой не только трофеи, но и новые обычаи. Они стали хоронить своих мёртвых под курганами, как это делали степняки. Они строили не длинные дома, а легкие жилища, ближе к воде. Они всё ещё пекли хлеб, но уже называли его иначе. И когда старый Тарек в последний раз услышал голос внука, он понял: время трипольцев ушло. Они больше не говорили на языке земли. Теперь они говорили на языке степи. Так родилась усатовская культура.
***
Да, полностью полагаться не стоит, но как способ "оживить" описания — кажется, вполне годится.
Все норм: социология нормативности
Если бы у меня было время заняться чем-то помимо этничности – я бы написал книгу про нормы. Главной метафорой книги был бы косяк маленьких рыбок, которые двигаются, ориентируясь друг по другу. Известно, что если у одной из рыбок мозг поврежден и она начинает плыть в неожиданном направлении – рыбки, базово считая, что нужно держаться суммарного вектора движения рыбок, их окружающих, в конечном счете (по результатам множества микросчитываний) начинают плыть за этой – сошедшей с ума – рыбкой. Так и люди – значительная часть наших действий и слов связана с нормативизацией. Послушайте свой внутренний монолог в течение, скажем, пяти минут, и там наверняка будет высказывание, в котором фигурирует а) норма, б) сравнение чего-то с нормой. Значительная часть того, что мы говорим другим людям – тоже — прямо или завуалированно — про норму. Вероятно, у такой «нормативной обсессии» есть и эволюционные причины, но туда мы ходим с осторожностью. А называлась бы книга как-нибудь типа «все норм». Вообще, удивительно, насколько мейнстримная социологическая теория перестала заниматься такого рода фундаментальными вещами.
Если бы у меня было время заняться чем-то помимо этничности – я бы написал книгу про нормы. Главной метафорой книги был бы косяк маленьких рыбок, которые двигаются, ориентируясь друг по другу. Известно, что если у одной из рыбок мозг поврежден и она начинает плыть в неожиданном направлении – рыбки, базово считая, что нужно держаться суммарного вектора движения рыбок, их окружающих, в конечном счете (по результатам множества микросчитываний) начинают плыть за этой – сошедшей с ума – рыбкой. Так и люди – значительная часть наших действий и слов связана с нормативизацией. Послушайте свой внутренний монолог в течение, скажем, пяти минут, и там наверняка будет высказывание, в котором фигурирует а) норма, б) сравнение чего-то с нормой. Значительная часть того, что мы говорим другим людям – тоже — прямо или завуалированно — про норму. Вероятно, у такой «нормативной обсессии» есть и эволюционные причины, но туда мы ходим с осторожностью. А называлась бы книга как-нибудь типа «все норм». Вообще, удивительно, насколько мейнстримная социологическая теория перестала заниматься такого рода фундаментальными вещами.
К построению неофункционалистской теории этнических изменений в контексте когнитивного поворота (осторожно, может быть сложно)
Почитавшие мою статью про Дагестан, могли понять, что я разрабатываю неофункционалистскую теорию этничности, которая (вернее, некоторая часть которой) гласит, что этнические категории существуют в той мере, в какой они оказываются полезны для индивидов. По мере снижения полезности – категории перестают использоваться за ненадобностью, и им на смену приходят новые категории, более полезные. Польза здесь понимается в самом широком смысле. Социология и антропология склонна фокусироваться на разного рода boundary making processes – как в классическом примере с юга Нигерии (Абнер Коэн) где хауса были по сути торговой корпорацией, а разные символические маркеры включая религию (сначала мусульмане среди язычников, потом суфии среди мусульман), равно как и проживание в «своем» районе города Ибадан – все это способствовало контролю за информацией, ключевым фактором успеха в той торговле, которую они вели, и в этом смысле этническая категоризация оказывалась полезна для представителей этой корпорации. Здесь, конечно, остается вопрос – в какой мере и кем такая польза осознается и могут ли участники почувствовать ее эффект (и относительно хауса моя версия, что CEO этой корпорации прагматику поддержания границ понимают, но младшим это преподносится не напрямую, а через разного рода мифы и легенды), но инструменталистская антропологическая логика в целом такая. Есть, однако, и иным образом понимаемая польза – характера психологического. Вновь, помимо классической теории социальной идентичности, которая говорит о том, что значительная часть этничности это попытка почувствовать себя хорошо через идентификацию с положительным мифосимволическим комплексом, связанным с некоторой этнической категорией, есть (наконец, перехожу к сабжу поста) и другая мысль. Этническая категория – во многих современных ситуациях – оказывается «окном» в прошлое, которое «сшивается» с разного рода ностальгическими ощущениями, при этом ностальгия может быть и по собственному детству, и по воображаемому прошлому, в котором действовали реальные предки по восходящей линии, обычно принадлежавшие к той же этнической категории. Все это приправляется, с одной стороны, ощущением правильности прошлого (те самые «традиционные ценности»), его предсказуемости (в отличие от непредсказуемости настоящего) и т.д. Такой «когнитивный винегрет» (а скорее всего такой винегрет у нас в голове в отношении примерно всего), может быть связан, а может не быть связан с этническими категориями, сама по себе эта связка носит идеологический, сконструированный характер, оттого различается от общества к обществу и от человека к человеку, но в той мере, в какой этничность часто оказывается про родство, а родство отсылает к прошлому – такая связка предположительно частотна. Польза ее (если возвращаться к началу поста) может носить частью нормативный характер (если не знаешь, как вести себя – подумай, как бы вели себя истинные представители твоей этнической категории прошлого, сейчас конечно не те люди пошли), частью – лампово-ностальгический (способ «пообщаться» с умершими родственниками, прикоснуться к культуре и быту, в которых они жили и которые уже утрачены и проч.) И это уже достаточная «полезность», чтобы этнические категории продолжали существовать. Обычно, впрочем, таких «полезностей» бывает несколько, они довольно хитро «переливаются» из социальных фактов в индивидуальные нервные системы и обратно, в результате чего и этнические категории быстро не исчезают. Это, кроме того, помножается на административную (строчка в паспорте) и символическую (фестивали «дружбы народов») инерцию, и оттого и возникает ощущение, что, например, национальности всегда были. Но это не так, и эта теория как раз и ставит целью объяснить изменения. Неплохая задача на ближайшие лет 5)
Почитавшие мою статью про Дагестан, могли понять, что я разрабатываю неофункционалистскую теорию этничности, которая (вернее, некоторая часть которой) гласит, что этнические категории существуют в той мере, в какой они оказываются полезны для индивидов. По мере снижения полезности – категории перестают использоваться за ненадобностью, и им на смену приходят новые категории, более полезные. Польза здесь понимается в самом широком смысле. Социология и антропология склонна фокусироваться на разного рода boundary making processes – как в классическом примере с юга Нигерии (Абнер Коэн) где хауса были по сути торговой корпорацией, а разные символические маркеры включая религию (сначала мусульмане среди язычников, потом суфии среди мусульман), равно как и проживание в «своем» районе города Ибадан – все это способствовало контролю за информацией, ключевым фактором успеха в той торговле, которую они вели, и в этом смысле этническая категоризация оказывалась полезна для представителей этой корпорации. Здесь, конечно, остается вопрос – в какой мере и кем такая польза осознается и могут ли участники почувствовать ее эффект (и относительно хауса моя версия, что CEO этой корпорации прагматику поддержания границ понимают, но младшим это преподносится не напрямую, а через разного рода мифы и легенды), но инструменталистская антропологическая логика в целом такая. Есть, однако, и иным образом понимаемая польза – характера психологического. Вновь, помимо классической теории социальной идентичности, которая говорит о том, что значительная часть этничности это попытка почувствовать себя хорошо через идентификацию с положительным мифосимволическим комплексом, связанным с некоторой этнической категорией, есть (наконец, перехожу к сабжу поста) и другая мысль. Этническая категория – во многих современных ситуациях – оказывается «окном» в прошлое, которое «сшивается» с разного рода ностальгическими ощущениями, при этом ностальгия может быть и по собственному детству, и по воображаемому прошлому, в котором действовали реальные предки по восходящей линии, обычно принадлежавшие к той же этнической категории. Все это приправляется, с одной стороны, ощущением правильности прошлого (те самые «традиционные ценности»), его предсказуемости (в отличие от непредсказуемости настоящего) и т.д. Такой «когнитивный винегрет» (а скорее всего такой винегрет у нас в голове в отношении примерно всего), может быть связан, а может не быть связан с этническими категориями, сама по себе эта связка носит идеологический, сконструированный характер, оттого различается от общества к обществу и от человека к человеку, но в той мере, в какой этничность часто оказывается про родство, а родство отсылает к прошлому – такая связка предположительно частотна. Польза ее (если возвращаться к началу поста) может носить частью нормативный характер (если не знаешь, как вести себя – подумай, как бы вели себя истинные представители твоей этнической категории прошлого, сейчас конечно не те люди пошли), частью – лампово-ностальгический (способ «пообщаться» с умершими родственниками, прикоснуться к культуре и быту, в которых они жили и которые уже утрачены и проч.) И это уже достаточная «полезность», чтобы этнические категории продолжали существовать. Обычно, впрочем, таких «полезностей» бывает несколько, они довольно хитро «переливаются» из социальных фактов в индивидуальные нервные системы и обратно, в результате чего и этнические категории быстро не исчезают. Это, кроме того, помножается на административную (строчка в паспорте) и символическую (фестивали «дружбы народов») инерцию, и оттого и возникает ощущение, что, например, национальности всегда были. Но это не так, и эта теория как раз и ставит целью объяснить изменения. Неплохая задача на ближайшие лет 5)
О нарративах и разрешении конфликтов
По актуальному. Любой длящийся конфликт происходит прежде всего в головах и зиждется на соревнующихся интерпретациях прошлого и настоящего. Решение любого конфликта неизбежно подразумевает отказ от части таких интерпретаций. Искусство peacemaking – создание ситуаций (разными инструментами, созданием конструкции выгод, давлением и проч.), когда конфликтные интерпретации сначала затеняются и уходят на задний план, и по первости на их место приходят не альтернативные интерпретации (это обычно невозможно), а скорее просто другие темы и объекты внимания. Затем – когда меняется и ситуация, и эмоциональная заряженность конфликтных интерпретаций, на их место могут прийти неконфликтные интерпретации. Поэтому кстати в peacemaking-е важнейшим инструментом является перемирие. Если люди хотя бы некоторое время не стреляют, это существенно меняет переговорную ситуацию.
Этот процесс относительно неплохо известен по исследованиям, которые непосредственно касаются переговоров, и более общим – про этнические конфликты и их разрешение. Есть, например, работа Тамми Смит про то, как изменились нарративы о хорватско-итальянском конфликте в Истрии среди нью-йоркских иммигрантов обеих национальностей. Поскольку они были в одном статусе и в иммиграции им приходилось много общаться, конфликтные нарративы (у каждой стороны свой) преобразовались в один, менее конфликтный, в котором вина за события ложилась не на стороны, а на «алчных политиков с обеих сторон».
Если посмотреть на вчерашнюю пресс-конференцию под таким ракурсом (и посмотреть ее всю от начала до конца), будет видно, как Трамп создавал пространство для того, чтобы конфликтный нарратив Зеленского оказался бы затенен, что – см. выше – является важным условием мира, Зеленский же – возвращал этот нарратив «на стол». Здесь не важно, с какими целями каждый это делал, «хорошими» или «плохими», равно как и к каким последствиям это может привести и вообще кто прав – но просто следует зафиксировать этот факт. Если же говорить о самой перепалке – ее вполне могло не быть. Минут тридцать каждый довольно спокойно говорил о своем, Трамп производил один нарратив, Зеленский другой, затем влез Вэнс, Зеленский среагировал на него, а дальше – понеслось и на весь мир «вывалилось» то, что реально обсуждалось за закрытыми дверями и в том же режиме, как оно там обсуждалось. Насколько это было просчитано – ну, наверное, могло, но вряд ли было приоритетным сценарием. Скорее все устали — в том числе друг от друга.
Разрешение конфликтов — это не только и не столько про материальное (в т.ч. территории), сколько про картины мира, их изменение и условия для этого. Что, однако, не отменяет и стратегического просчитывания, и сдерживания и прочих, более понятных вещей.
По актуальному. Любой длящийся конфликт происходит прежде всего в головах и зиждется на соревнующихся интерпретациях прошлого и настоящего. Решение любого конфликта неизбежно подразумевает отказ от части таких интерпретаций. Искусство peacemaking – создание ситуаций (разными инструментами, созданием конструкции выгод, давлением и проч.), когда конфликтные интерпретации сначала затеняются и уходят на задний план, и по первости на их место приходят не альтернативные интерпретации (это обычно невозможно), а скорее просто другие темы и объекты внимания. Затем – когда меняется и ситуация, и эмоциональная заряженность конфликтных интерпретаций, на их место могут прийти неконфликтные интерпретации. Поэтому кстати в peacemaking-е важнейшим инструментом является перемирие. Если люди хотя бы некоторое время не стреляют, это существенно меняет переговорную ситуацию.
Этот процесс относительно неплохо известен по исследованиям, которые непосредственно касаются переговоров, и более общим – про этнические конфликты и их разрешение. Есть, например, работа Тамми Смит про то, как изменились нарративы о хорватско-итальянском конфликте в Истрии среди нью-йоркских иммигрантов обеих национальностей. Поскольку они были в одном статусе и в иммиграции им приходилось много общаться, конфликтные нарративы (у каждой стороны свой) преобразовались в один, менее конфликтный, в котором вина за события ложилась не на стороны, а на «алчных политиков с обеих сторон».
Если посмотреть на вчерашнюю пресс-конференцию под таким ракурсом (и посмотреть ее всю от начала до конца), будет видно, как Трамп создавал пространство для того, чтобы конфликтный нарратив Зеленского оказался бы затенен, что – см. выше – является важным условием мира, Зеленский же – возвращал этот нарратив «на стол». Здесь не важно, с какими целями каждый это делал, «хорошими» или «плохими», равно как и к каким последствиям это может привести и вообще кто прав – но просто следует зафиксировать этот факт. Если же говорить о самой перепалке – ее вполне могло не быть. Минут тридцать каждый довольно спокойно говорил о своем, Трамп производил один нарратив, Зеленский другой, затем влез Вэнс, Зеленский среагировал на него, а дальше – понеслось и на весь мир «вывалилось» то, что реально обсуждалось за закрытыми дверями и в том же режиме, как оно там обсуждалось. Насколько это было просчитано – ну, наверное, могло, но вряд ли было приоритетным сценарием. Скорее все устали — в том числе друг от друга.
Разрешение конфликтов — это не только и не столько про материальное (в т.ч. территории), сколько про картины мира, их изменение и условия для этого. Что, однако, не отменяет и стратегического просчитывания, и сдерживания и прочих, более понятных вещей.
Томас Эриксен и общий знаменатель конструктивистских исследований этничности
Закончил читать «Ethnicity and Nationalism: Anthropological Perspectives» Томаса Хюлланна Эриксена. Спасибо AnthropoLOGS за непосредственную наводку. Могу сказать, что, если вы хотите прочесть одну книгу и понять «базу» про этничность (а заодно понять, о чем идет речь в этом канале) – это та самая книга. Прочие важные книги и статьи, о которых я пишу – обычно более узкие и исследовательские, эта – обзор того, к чему пришла послевоенная антропология, уйдя от идеи, что она занимается этническими группами и их культурой. (Спойлер: пришла она к тому, что занимается она взаимодействиями между людьми «через призму» категориальных различий). Книга неплохо структурирована. Сначала история «выпестовывания» направления и классические исследования (парадигмальным для эриксеновской интерпретации направления является митчелловский «Калела дэнс», о котором, вероятно, мне стоит написать отдельно). Затем разные уровни, на которых «происходит» этничность – от локальных повседневных категоризаций до «мира в целом», который, однако, все равно разворачивается локально. Затем – этничность в современности и в истории (да, этничность была всегда, но абсолютное большинство этнических категорий, известных нам – это продукт современности). Затем – этничность и национализм как особая форма этничности, связанная с государством и в принципе с современным миропорядком. Затем – меньшИнства и большИнства (возможные только в контексте друг друга, а также в контексте национального государства). Затем – этническая политика и политика идентичности (как и многие – к этническим движениям он предлагает относиться с большой осторожностью, хотя и признает за ними институциональную возможность выравнивания terms, на которых разные группы входят в современность). Затем – что находится «за пределами этничности», есть ли она вообще и не стоит ли отказаться от идеи этничности (пока полезна – использовать стоит, но затем можно переключиться на идентичность в целом и в частности). В общем, все важные темы «закрываются», будучи прокручены через конструктивистские жернова.
С одной стороны, мне жаль, что я не прочел эту книгу раньше – многое из того, что я с большим усердием и удовольствием выдумывал и по поводу чего меня буквально осеняло – в этой книге есть и хорошо описано. С другой – вероятно, тем ценнее, встретить такого союзника (пусть, к сожалению, недавно умершего) именно сейчас, когда я прошел некоторый путь самостоятельно, и сходства в выводах и результатах являются функцией от подхода, который использовал сначала он, потом – я. Если ингредиенты одни (а его Маврикий и мой Дагестан – довольно близки, хотя по некоторым критериям и различны) и способ приготовления общий – неудивительно, что блюда на вкус будут похожи. При этом есть некоторое количество идей, которые я ждал встретить у Эриксена, но так и не встретил. Скажем, идея глобальных (элитарных, но не только) ярмарок этничности, на которых «воображается» и «происходит» глобальное – это то, круг да около чего Эриксен ходит, но напрямую не обсуждает. Равно как и — несмотря на то, что он пишет о том, что категории — это когнитивная редукция сложности и в принципе идеи такого рода проскакивают — концентрируется он (и вся эта традиция) прежде всего на взаимодействиях, а не на восприятии, и когнитивный поворот в его случае еще не состоялся – для этого у антропологов и – шире – социальных ученых не хватает ни теории, ни методологии. А значит тут предстоит еще много интеграционной работы. Но – конструктивистская антропология и социология этничности – это непосредственный контекст этого поворота, книга же Эриксена – это важнейший общий знаменатель того, что знают социальные науки об этничности на начало XXI века.
Закончил читать «Ethnicity and Nationalism: Anthropological Perspectives» Томаса Хюлланна Эриксена. Спасибо AnthropoLOGS за непосредственную наводку. Могу сказать, что, если вы хотите прочесть одну книгу и понять «базу» про этничность (а заодно понять, о чем идет речь в этом канале) – это та самая книга. Прочие важные книги и статьи, о которых я пишу – обычно более узкие и исследовательские, эта – обзор того, к чему пришла послевоенная антропология, уйдя от идеи, что она занимается этническими группами и их культурой. (Спойлер: пришла она к тому, что занимается она взаимодействиями между людьми «через призму» категориальных различий). Книга неплохо структурирована. Сначала история «выпестовывания» направления и классические исследования (парадигмальным для эриксеновской интерпретации направления является митчелловский «Калела дэнс», о котором, вероятно, мне стоит написать отдельно). Затем разные уровни, на которых «происходит» этничность – от локальных повседневных категоризаций до «мира в целом», который, однако, все равно разворачивается локально. Затем – этничность в современности и в истории (да, этничность была всегда, но абсолютное большинство этнических категорий, известных нам – это продукт современности). Затем – этничность и национализм как особая форма этничности, связанная с государством и в принципе с современным миропорядком. Затем – меньшИнства и большИнства (возможные только в контексте друг друга, а также в контексте национального государства). Затем – этническая политика и политика идентичности (как и многие – к этническим движениям он предлагает относиться с большой осторожностью, хотя и признает за ними институциональную возможность выравнивания terms, на которых разные группы входят в современность). Затем – что находится «за пределами этничности», есть ли она вообще и не стоит ли отказаться от идеи этничности (пока полезна – использовать стоит, но затем можно переключиться на идентичность в целом и в частности). В общем, все важные темы «закрываются», будучи прокручены через конструктивистские жернова.
С одной стороны, мне жаль, что я не прочел эту книгу раньше – многое из того, что я с большим усердием и удовольствием выдумывал и по поводу чего меня буквально осеняло – в этой книге есть и хорошо описано. С другой – вероятно, тем ценнее, встретить такого союзника (пусть, к сожалению, недавно умершего) именно сейчас, когда я прошел некоторый путь самостоятельно, и сходства в выводах и результатах являются функцией от подхода, который использовал сначала он, потом – я. Если ингредиенты одни (а его Маврикий и мой Дагестан – довольно близки, хотя по некоторым критериям и различны) и способ приготовления общий – неудивительно, что блюда на вкус будут похожи. При этом есть некоторое количество идей, которые я ждал встретить у Эриксена, но так и не встретил. Скажем, идея глобальных (элитарных, но не только) ярмарок этничности, на которых «воображается» и «происходит» глобальное – это то, круг да около чего Эриксен ходит, но напрямую не обсуждает. Равно как и — несмотря на то, что он пишет о том, что категории — это когнитивная редукция сложности и в принципе идеи такого рода проскакивают — концентрируется он (и вся эта традиция) прежде всего на взаимодействиях, а не на восприятии, и когнитивный поворот в его случае еще не состоялся – для этого у антропологов и – шире – социальных ученых не хватает ни теории, ни методологии. А значит тут предстоит еще много интеграционной работы. Но – конструктивистская антропология и социология этничности – это непосредственный контекст этого поворота, книга же Эриксена – это важнейший общий знаменатель того, что знают социальные науки об этничности на начало XXI века.
«Можно ли доверять доктору-кавказцу» или о чем этничность в Москве в когнитивно-социальном смысле?
О чем этничность в Москве? Что она дает в рамках мириадов коммуникаций и восприятий, которые происходят в Москве ежесекундно? Среди много прочего, вероятно, есть схема, которую можно обозначить как «профессионализм». Представьте, что вы записываетесь к врачу, на сайте есть его (ее) фамилия и фотография. В результате, о потенциальном враче вы знаете пол, примерный возраст, а также можете сделать предположение о его этнической принадлежности (конкретной национальности или «славянскости/азиатскости/кавказскости» -- как в нашем исследовании вернакулярных категоризаций в Москве). Предположительно, от врача вам нужен прежде всего профессионализм. Если при прочих равных (пол и возраст тоже могут быть важны, поэтому по ним надо контролировать) «славянина» или «еврея» вы выберете с большей вероятностью, чем «кавказца» или «азиата» -- можно говорить о существовании у вас схемы-представления, в которой профессионализм (или конкретно медицинский профессионализм) связывается с этничностью. Эта схема-представление могут в разной степени «affect» разных людей в зависимости от разных факторов, более того, категории здесь являются лишь номинальной «точкой сборки» схем-представлений. Но такие – экспериментальные – исследования, в которых воспроизводятся узкие жизненные ситуации в том числе позволяют ответить на вопрос о том, «о чем» этничность в той или иной локации.
О чем этничность в Москве? Что она дает в рамках мириадов коммуникаций и восприятий, которые происходят в Москве ежесекундно? Среди много прочего, вероятно, есть схема, которую можно обозначить как «профессионализм». Представьте, что вы записываетесь к врачу, на сайте есть его (ее) фамилия и фотография. В результате, о потенциальном враче вы знаете пол, примерный возраст, а также можете сделать предположение о его этнической принадлежности (конкретной национальности или «славянскости/азиатскости/кавказскости» -- как в нашем исследовании вернакулярных категоризаций в Москве). Предположительно, от врача вам нужен прежде всего профессионализм. Если при прочих равных (пол и возраст тоже могут быть важны, поэтому по ним надо контролировать) «славянина» или «еврея» вы выберете с большей вероятностью, чем «кавказца» или «азиата» -- можно говорить о существовании у вас схемы-представления, в которой профессионализм (или конкретно медицинский профессионализм) связывается с этничностью. Эта схема-представление могут в разной степени «affect» разных людей в зависимости от разных факторов, более того, категории здесь являются лишь номинальной «точкой сборки» схем-представлений. Но такие – экспериментальные – исследования, в которых воспроизводятся узкие жизненные ситуации в том числе позволяют ответить на вопрос о том, «о чем» этничность в той или иной локации.
Генетические тесты и этничность
Однажды ко мне пришла студентка и сказала, что хочет писать диплом про этничность и генетические тесты. Отлично, сказал я. В результате диплом она написала, и он назывался «Why People May Be Disappointed After Receiving the Results of a DNA Ancestry Test?» Основная идея там была в том, что если тест ломает твои представления о твоем месте в мире в связи с существующими у тебя в голове этническими иерархиями – то ты и будешь разочарован. Скажем, если тебе, русскому националисту, говорят, что у тебя в роду таджики и, получается, что ты и сам в некоторой степени таджик, ты и будешь переживать, потому как это зашквар и перед пацанами неудобно.
Довольно скоро, однако, я и сам прошел такой тест и… был весьма disappointed. Потому что (см. рис. 1) мои «гены» поделились почти поровну между евреями и русскими. А это расходилось и с моими представлениями о том, что каждый человек в обсуждаемом смысле устроен сложно, и с внутрисемейными представлениями, что, например, по бабушкиной линии у меня в роду саами. Отчего в детстве в моей черной шевелюре регулярно появлялся один длинный рыжий волос.
А тут (см. рис. 2) я вгрузил те же данные в другую базу, и результаты получились иные. И тебе прибалты, и тебе балканцы, и тебе даже немного турки или иранцы. В общем, мое серденько успокоилось, и базовые представления о человеческой и моей сложности – были возвернуты на место.
ПРОДОЛЖЕНИЕ НИЖЕ
Однажды ко мне пришла студентка и сказала, что хочет писать диплом про этничность и генетические тесты. Отлично, сказал я. В результате диплом она написала, и он назывался «Why People May Be Disappointed After Receiving the Results of a DNA Ancestry Test?» Основная идея там была в том, что если тест ломает твои представления о твоем месте в мире в связи с существующими у тебя в голове этническими иерархиями – то ты и будешь разочарован. Скажем, если тебе, русскому националисту, говорят, что у тебя в роду таджики и, получается, что ты и сам в некоторой степени таджик, ты и будешь переживать, потому как это зашквар и перед пацанами неудобно.
Довольно скоро, однако, я и сам прошел такой тест и… был весьма disappointed. Потому что (см. рис. 1) мои «гены» поделились почти поровну между евреями и русскими. А это расходилось и с моими представлениями о том, что каждый человек в обсуждаемом смысле устроен сложно, и с внутрисемейными представлениями, что, например, по бабушкиной линии у меня в роду саами. Отчего в детстве в моей черной шевелюре регулярно появлялся один длинный рыжий волос.
А тут (см. рис. 2) я вгрузил те же данные в другую базу, и результаты получились иные. И тебе прибалты, и тебе балканцы, и тебе даже немного турки или иранцы. В общем, мое серденько успокоилось, и базовые представления о человеческой и моей сложности – были возвернуты на место.
ПРОДОЛЖЕНИЕ НИЖЕ
НАЧАЛО ВЫШЕ
Если серьезно, индустрия вокруг ДНК-тестов – это рай для исследователя этничности. Начнем с очевидности. Национальность в ДНК не прописана, они являются исключительно языковым и ментальным конструктом. Как тогда определяют национальности по ДНК тестам? Грубо говоря, сравнивается распространенность тех или иных мутаций в популяциях с твоими мутациями и, с учетом того, что на некоторой территории живут преимущественно люди с твоими мутациями, тебя к ним и относят. И если научные основания первого действия (сравнение мутаций) – крепкие, во втором действии – больше от языковой игры, чем он науки.
Технически второе действие может осуществляться всего двумя способами. Или совершенно волюнтаристски, в режиме этноонтологии им. Данилы Багрова («Да меня в школе так учили. В Китае живут китайцы, в Германии немцы, в этом... Израиле евреи, а в Африке негры.») или через коррелирование мутаций и идентификаций. Но последнее – скорее всего не делается, да и даже будучи сделанным, более научным оно не станет: с шагом в 100 лет люди, живущие на одной территории и, допустим, ни с кем не «скрещивавшиеся», на вопрос об идентификации будут отвечать совершенно по-разному (см. работы о раннесоветских переписях, в которых вопрос о «народности» крестьянам надо было расшифровывать, а затем объяснять, как на него отвечать). И получается, что «гены» одни, а идентификации – разные. При этом информация эта – поскольку у генетики хороший имидж – воспринимается как истина – и вот, за «правдой» о своей «крови» тянется все больше людей.
Это я еще не говорю о том, что агрегировать «национальности» можно по-разному, и, если я второй базе немного заплачу, из стыдливых «восточноевропейцев», по всей видимости, дезагрегируются «русские». Ну и, поскольку такие базы работают за счет присылаемого генетического материала, детальность (а значит и возможности для категориальной дезагрегации) будет зависеть от содержимого базы, и одни базы позволят понять, из какой части Финляндии мои 3,7% предков, а другие просто не имеют такой мощности.
В общем, машинерия производства правды о происхождении посредством авторитета биологии – ждет своего исследователя, а я теперь могу всем говорить, что у меня в предках по одной линии Надир-шах, а по другой -- Вяйнямёйнен!
Если серьезно, индустрия вокруг ДНК-тестов – это рай для исследователя этничности. Начнем с очевидности. Национальность в ДНК не прописана, они являются исключительно языковым и ментальным конструктом. Как тогда определяют национальности по ДНК тестам? Грубо говоря, сравнивается распространенность тех или иных мутаций в популяциях с твоими мутациями и, с учетом того, что на некоторой территории живут преимущественно люди с твоими мутациями, тебя к ним и относят. И если научные основания первого действия (сравнение мутаций) – крепкие, во втором действии – больше от языковой игры, чем он науки.
Технически второе действие может осуществляться всего двумя способами. Или совершенно волюнтаристски, в режиме этноонтологии им. Данилы Багрова («Да меня в школе так учили. В Китае живут китайцы, в Германии немцы, в этом... Израиле евреи, а в Африке негры.») или через коррелирование мутаций и идентификаций. Но последнее – скорее всего не делается, да и даже будучи сделанным, более научным оно не станет: с шагом в 100 лет люди, живущие на одной территории и, допустим, ни с кем не «скрещивавшиеся», на вопрос об идентификации будут отвечать совершенно по-разному (см. работы о раннесоветских переписях, в которых вопрос о «народности» крестьянам надо было расшифровывать, а затем объяснять, как на него отвечать). И получается, что «гены» одни, а идентификации – разные. При этом информация эта – поскольку у генетики хороший имидж – воспринимается как истина – и вот, за «правдой» о своей «крови» тянется все больше людей.
Это я еще не говорю о том, что агрегировать «национальности» можно по-разному, и, если я второй базе немного заплачу, из стыдливых «восточноевропейцев», по всей видимости, дезагрегируются «русские». Ну и, поскольку такие базы работают за счет присылаемого генетического материала, детальность (а значит и возможности для категориальной дезагрегации) будет зависеть от содержимого базы, и одни базы позволят понять, из какой части Финляндии мои 3,7% предков, а другие просто не имеют такой мощности.
В общем, машинерия производства правды о происхождении посредством авторитета биологии – ждет своего исследователя, а я теперь могу всем говорить, что у меня в предках по одной линии Надир-шах, а по другой -- Вяйнямёйнен!
Думаю, что в части спонтанных эмоций посмотреть на высокую гору и на высотку - вещи одного порядка, но мы настолько не умеем описывать эмоции в связи с контекстом, что науки там даже не начиналось. Между тем это важнейший драйвер социального и не менее важная часть когнитивного поворота, который и про эмоции тоже.
Социология механизмов как основа объяснения «этнических изменений»
Для разнообразия – немного хардовой социологической теории, которая поможет нам со временем разобраться с тем, как и почему «этнические группы» (нет) появляются, воспроизводятся и умирают.
В широко (более 3000 цитирований) известной статье Питера Хедстрема и Ричарда Сведберга обсуждаются механизмы как основой фокус социологического исследования. Отталкиваясь от современного статье (1996 год) положения вещей, в рамках которого социология перестает объяснять, занимаясь частью дискурсом, частью – связями между переменными, они «возвращают» в социологию объяснение и создают его модель, в «сердце» которой помещают механизмы. Согласно одному из удачных, по их мнению, определений, «механизмы … -- это элементы теории, которые касаются явлений на уровне ином, нежели явления, находящиеся в непосредственном фокусе теоретизирования (например, индивиды и группы соответственно), которые позволяют сделать теорию более высокого уровня более гибкой, точной или общей». (Stinchcomb 1991). В целом, согласно авторам, механизмы должны быть причинно-следственными в самом непосредственном ключе (то есть связывать между собой явления прямой каузацией), иметь ограниченный «радиус действия» (но при этом связывать между собой типы явлений, то есть быть достаточно общими), а также подчиняться принципу методологического индивидуализма (то есть касаться индивидов – их действий и мотивов). Если объяснение удовлетворяет этим условиям и позволяет связать между собой явления А и Б, связь между которыми исходно не ясна – речь идет о механизме.
Говоря о механизмах, авторы приводят примеры как из социологии, так и из прочих наук. Скажем, в медицине недостаточно сказать, что некоторый яд влияет на человека таким образом, что тот заражается и умирает – нужно «спуститься» на уровень ниже, показать, как молекулы этого вещества как правило взаимодействуют с клетками человека, в результате чего оказываются пораженными определенные органы и (возвращение на исходный уровень) человек умирает. В социологии он приводит несколько примеров, наиболее очевидным и известным является пример из «Протестантской этики» Макса Вебера. Согласно ходу мысли последнего, определенная религиозная концепция (макроуровень) создала такие представления индивидуального уровня (микроуровень), в результате которых сложился определенный подход к работе (микроуровень), в свою очередь «породивший» определенную трудовую этику (макроуровень). Другой, пожалуй, не менее известный, пример – это самосбывающееся пророчество Мертона: исходя из ложной посылки, что банк неустойчив и скоро обанкротится, люди начинают выводить деньги, ситуация с каждым таким выводом денег меняется, банк оказывается все более неустойчив, это, вновь, стимулирует вывод денег, и в результате этого всего банк и правда банкротится. Это, однако, пример механизма, который – не связывает между собой два разных явления, а – путем обращения к принятию решений на индивидуальном уровне – объясняет изменение одного и того же явления на макроуровне (положение банка), и такого типа механизмы также являются важным элементом теоретизирования, по Хедстрему и Сведбергу.
В целом, именно социология механизмов, по мнению авторов, должна «сшить» дескриптивные исследования и грандтеорию, а также интерпретативистскую, дискурсивную социологию и количественную социологию переменных. Мы же – когда будем объяснять, почему в дагестанской прессе все меньше употребляются категории «аварец» и «кумык», или как меняется семантика категории «русский» от 18 к 21 веку – неизбежно к этим авторам обратимся.
Hedström, P., & Swedberg, R. (1996). Social Mechanisms. Acta Sociologica, 39(3), 281–308.
Для разнообразия – немного хардовой социологической теории, которая поможет нам со временем разобраться с тем, как и почему «этнические группы» (нет) появляются, воспроизводятся и умирают.
В широко (более 3000 цитирований) известной статье Питера Хедстрема и Ричарда Сведберга обсуждаются механизмы как основой фокус социологического исследования. Отталкиваясь от современного статье (1996 год) положения вещей, в рамках которого социология перестает объяснять, занимаясь частью дискурсом, частью – связями между переменными, они «возвращают» в социологию объяснение и создают его модель, в «сердце» которой помещают механизмы. Согласно одному из удачных, по их мнению, определений, «механизмы … -- это элементы теории, которые касаются явлений на уровне ином, нежели явления, находящиеся в непосредственном фокусе теоретизирования (например, индивиды и группы соответственно), которые позволяют сделать теорию более высокого уровня более гибкой, точной или общей». (Stinchcomb 1991). В целом, согласно авторам, механизмы должны быть причинно-следственными в самом непосредственном ключе (то есть связывать между собой явления прямой каузацией), иметь ограниченный «радиус действия» (но при этом связывать между собой типы явлений, то есть быть достаточно общими), а также подчиняться принципу методологического индивидуализма (то есть касаться индивидов – их действий и мотивов). Если объяснение удовлетворяет этим условиям и позволяет связать между собой явления А и Б, связь между которыми исходно не ясна – речь идет о механизме.
Говоря о механизмах, авторы приводят примеры как из социологии, так и из прочих наук. Скажем, в медицине недостаточно сказать, что некоторый яд влияет на человека таким образом, что тот заражается и умирает – нужно «спуститься» на уровень ниже, показать, как молекулы этого вещества как правило взаимодействуют с клетками человека, в результате чего оказываются пораженными определенные органы и (возвращение на исходный уровень) человек умирает. В социологии он приводит несколько примеров, наиболее очевидным и известным является пример из «Протестантской этики» Макса Вебера. Согласно ходу мысли последнего, определенная религиозная концепция (макроуровень) создала такие представления индивидуального уровня (микроуровень), в результате которых сложился определенный подход к работе (микроуровень), в свою очередь «породивший» определенную трудовую этику (макроуровень). Другой, пожалуй, не менее известный, пример – это самосбывающееся пророчество Мертона: исходя из ложной посылки, что банк неустойчив и скоро обанкротится, люди начинают выводить деньги, ситуация с каждым таким выводом денег меняется, банк оказывается все более неустойчив, это, вновь, стимулирует вывод денег, и в результате этого всего банк и правда банкротится. Это, однако, пример механизма, который – не связывает между собой два разных явления, а – путем обращения к принятию решений на индивидуальном уровне – объясняет изменение одного и того же явления на макроуровне (положение банка), и такого типа механизмы также являются важным элементом теоретизирования, по Хедстрему и Сведбергу.
В целом, именно социология механизмов, по мнению авторов, должна «сшить» дескриптивные исследования и грандтеорию, а также интерпретативистскую, дискурсивную социологию и количественную социологию переменных. Мы же – когда будем объяснять, почему в дагестанской прессе все меньше употребляются категории «аварец» и «кумык», или как меняется семантика категории «русский» от 18 к 21 веку – неизбежно к этим авторам обратимся.
Hedström, P., & Swedberg, R. (1996). Social Mechanisms. Acta Sociologica, 39(3), 281–308.