✈️ «Ваши прилетели». Как Маршак иронизировал над экономкой-немкой во время войны
В 1959 году юный Владимир Познер (тот самый, да) устроился к Самуилу Маршаку литературным секретарем. Так он познакомился с Розалией Ивановной Вильтцын, служившей у Маршака экономкой и домработницей. А на деле, как писал позже Познер, «поводырем» — без Розалии Ивановны Маршак фактически не мог жить.
Вильтцын, рижская немка, была одной из ключевых фигур в жизни Самуила Маршака. В их отношениях причудливо переплелись привязанность, взаимная зависимость, раздражение и юмор. Тот же Познер так пишет: «Между ними установились отношения, которые по Фрейду назывались бы "любовь/ненависть”».
Розалия Ивановна начала работать в доме Маршака еще до второй мировой, сначала как воспитательница младшего сына, а затем как секретарша и экономка.
После 22 июня ее, как и всех граждан немецкого происхождения, должны были выслать из Москвы, но Маршак с огромным трудом добился исключения. Семья Маршака уехали в эвакуацию, а сам он с Розалией Ивановной остался в Москве. Они оба не любили спускаться в бомбоубежище: во время налетов Маршак стучался к экономке в дверь и кричал: «Ваши прилетели!».
Она краснела и злилась.
Вообще их лав-хэйт отношениям были характерны такие колкости. Она называла поэта «старый дурень», а он ее — «Гитлер в юбке», «мадам Прыг-Прыг» или «недописанная трагедия Шекспира».
После смерти жены Маршака, Софьи Михайловны, и их младшего сына Яши в 1943 году Розалия Ивановна осталась рядом с поэтом и помогала ему пережить это горе. с Когда Самуил Яковлевич умер, она не отходила от его гроба, провела ночь в морге и тяжело переживала потерю. Ее трогательная привязанность проявилась в том, что она сохранила его Псалтырь, называя эту книгу единственной вещью, которую никому не отдаст.
В 1959 году юный Владимир Познер (тот самый, да) устроился к Самуилу Маршаку литературным секретарем. Так он познакомился с Розалией Ивановной Вильтцын, служившей у Маршака экономкой и домработницей. А на деле, как писал позже Познер, «поводырем» — без Розалии Ивановны Маршак фактически не мог жить.
Вильтцын, рижская немка, была одной из ключевых фигур в жизни Самуила Маршака. В их отношениях причудливо переплелись привязанность, взаимная зависимость, раздражение и юмор. Тот же Познер так пишет: «Между ними установились отношения, которые по Фрейду назывались бы "любовь/ненависть”».
Розалия Ивановна начала работать в доме Маршака еще до второй мировой, сначала как воспитательница младшего сына, а затем как секретарша и экономка.
После 22 июня ее, как и всех граждан немецкого происхождения, должны были выслать из Москвы, но Маршак с огромным трудом добился исключения. Семья Маршака уехали в эвакуацию, а сам он с Розалией Ивановной остался в Москве. Они оба не любили спускаться в бомбоубежище: во время налетов Маршак стучался к экономке в дверь и кричал: «Ваши прилетели!».
Она краснела и злилась.
Вообще их лав-хэйт отношениям были характерны такие колкости. Она называла поэта «старый дурень», а он ее — «Гитлер в юбке», «мадам Прыг-Прыг» или «недописанная трагедия Шекспира».
После смерти жены Маршака, Софьи Михайловны, и их младшего сына Яши в 1943 году Розалия Ивановна осталась рядом с поэтом и помогала ему пережить это горе. с Когда Самуил Яковлевич умер, она не отходила от его гроба, провела ночь в морге и тяжело переживала потерю. Ее трогательная привязанность проявилась в том, что она сохранила его Псалтырь, называя эту книгу единственной вещью, которую никому не отдаст.
🤦♂️ Короче, в Англии какие-то тиктокеры завирусили «Белые ночи» Достоевского
И это теперь одна из самых продаваемых книг на всем острове. Все это дело назвали Fyodor Fever — британские зумеры и альфа побежали сметать Федора Михайловича с книжных полок.
И это теперь одна из самых продаваемых книг на всем острове. Все это дело назвали Fyodor Fever — британские зумеры и альфа побежали сметать Федора Михайловича с книжных полок.
🐦⬛ А зачем собственно «считать ворон»? И при чем тут «Шрек»?
Выражение «считать ворон» известно каждому нейтив спикеру русского языка и представляет настолько банальным и самоочевидным, что о нем и думать как будто нечего. Ну, мол, заниматься ерундой, ротозейничать, убивать время. А почему ворон и зачем их считать? Да кто его знает.
Выражение это старое. Корпус русского языка фиксирует первое упоминание — заходим с козырей — в «Идиоте» Достоевского: «…Лизавета Прокофьевна [Епанчина] осуждена обо всех заботиться, всё замечать и предугадывать, а все прочие — одних ворон считать?»
Достоевский использует фразу явно как известную читателю, не как авторский неологизм.
Через три года после «Идиота» поэт Леонид Трефолев (он вам может быть известен как автор текстов «народных» песен «Дубинушка» и «Когда я на почте служил ямщиком») пишет: «Вы любите считать ворон // Вы ленитесь на славу». То есть мы убеждаемся, что, как и у Достоевского, «считать ворон» значит «не заниматьcя делом».
Есть фразочка наша и у раннего Чехова в рассказе «Художество» (1885-1886): «Чем так стоять и считать ворон, принёс бы на чём сесть, да подмети». Смысл тот же. Но замечу, кстати, что до 1917 года упоминания подсчета ворон в стихах и прозе я собирал буквально по крупицам. Не очень популярный почему-то для печатных текстов оборот.
Нормального филологического и фольклорного исследования происхождения этого выражения в русском языке я не нашел. Вот про кукушек и подсчет оставшихся лет жизни вопрос исследуется максимально давно — отошлю вас, например, к работе Буслаева «Об эпических выражениях украинской поэзии» (1850). А вот про подсчет ворон — ничего.
Но подсказку мне дал фольклор английский.
Я вспомнил, что есть такая американская рок-группа Counting Crows. Вам она может быть известна по саундтреку к «Шреку-2» — там есть их песня Accidentaly In Love.
Counting Crows буквально означает «Считая ворон». И создатель группы Адам Дьюриц рассказывал, что намеренно так назвал группу — в честь супер известной английской детской считалочки, где предполагается, что ты считаешь ворон или галок — и в зависимости от числа, получить предсказание себе:
One for sorrow,
Two for joy,
Three for a girl,
Four for a boy,
Five for silver,
Six for gold,
Seven for a secret never to be told.
(Это более лайт-версия. Есть и более жесткие версии с дьяволом и смертью — см. картинку к посту).
У Counting Crows есть, кстати, трек прямо с этим текстом — он называется A Murder of One.
Думаю, вероятный вывод тут возможен такой. В русском фольклоре, как и в английском, подсчет ворон мог означать этакий способ бытового гадания (чем не займутся люди в отсутствие соцсетей!), но в отличие от Британии в России еще в XIX веке по какой-то причине этот вид магического реализма был признан презрительно глупым времяпрепровождением. А вот кукушек про годы жизни спрашивать продолжили спокойно, кстати. Ахматова вон в 1919 году спрашивала:
Я спросила у кукушки,
Сколько лет я проживу…
UPD. Мне в комментариях подсказали посмотреть еще галок. И действительно: в XIX и начале XX века встречаются синонимичные выражения «галок считать» (что только укрепляет меня в убеждении, что совпадение с английской детской песенкой про галок/ворон не случайное):
- Дриянский (1857): Галок тут считаете!» — кричит он еще издали
- Хвощинская (1860): Что ты тут, галок, что ли, считаешь? — закричала маменька
- Салиас (1880): Авдотья Ивановна оставляла мужа спокойно болтаться по Москве и «галок считать», как она выражалась
- Максим Горький (1910): Там делать нечего, кроме как, стоя на каланче, галок считать…
Выражение «считать ворон» известно каждому нейтив спикеру русского языка и представляет настолько банальным и самоочевидным, что о нем и думать как будто нечего. Ну, мол, заниматься ерундой, ротозейничать, убивать время. А почему ворон и зачем их считать? Да кто его знает.
Выражение это старое. Корпус русского языка фиксирует первое упоминание — заходим с козырей — в «Идиоте» Достоевского: «…Лизавета Прокофьевна [Епанчина] осуждена обо всех заботиться, всё замечать и предугадывать, а все прочие — одних ворон считать?»
Достоевский использует фразу явно как известную читателю, не как авторский неологизм.
Через три года после «Идиота» поэт Леонид Трефолев (он вам может быть известен как автор текстов «народных» песен «Дубинушка» и «Когда я на почте служил ямщиком») пишет: «Вы любите считать ворон // Вы ленитесь на славу». То есть мы убеждаемся, что, как и у Достоевского, «считать ворон» значит «не заниматьcя делом».
Есть фразочка наша и у раннего Чехова в рассказе «Художество» (1885-1886): «Чем так стоять и считать ворон, принёс бы на чём сесть, да подмети». Смысл тот же. Но замечу, кстати, что до 1917 года упоминания подсчета ворон в стихах и прозе я собирал буквально по крупицам. Не очень популярный почему-то для печатных текстов оборот.
Нормального филологического и фольклорного исследования происхождения этого выражения в русском языке я не нашел. Вот про кукушек и подсчет оставшихся лет жизни вопрос исследуется максимально давно — отошлю вас, например, к работе Буслаева «Об эпических выражениях украинской поэзии» (1850). А вот про подсчет ворон — ничего.
Но подсказку мне дал фольклор английский.
Я вспомнил, что есть такая американская рок-группа Counting Crows. Вам она может быть известна по саундтреку к «Шреку-2» — там есть их песня Accidentaly In Love.
Counting Crows буквально означает «Считая ворон». И создатель группы Адам Дьюриц рассказывал, что намеренно так назвал группу — в честь супер известной английской детской считалочки, где предполагается, что ты считаешь ворон или галок — и в зависимости от числа, получить предсказание себе:
One for sorrow,
Two for joy,
Three for a girl,
Four for a boy,
Five for silver,
Six for gold,
Seven for a secret never to be told.
(Это более лайт-версия. Есть и более жесткие версии с дьяволом и смертью — см. картинку к посту).
У Counting Crows есть, кстати, трек прямо с этим текстом — он называется A Murder of One.
Думаю, вероятный вывод тут возможен такой. В русском фольклоре, как и в английском, подсчет ворон мог означать этакий способ бытового гадания (чем не займутся люди в отсутствие соцсетей!), но в отличие от Британии в России еще в XIX веке по какой-то причине этот вид магического реализма был признан презрительно глупым времяпрепровождением. А вот кукушек про годы жизни спрашивать продолжили спокойно, кстати. Ахматова вон в 1919 году спрашивала:
Я спросила у кукушки,
Сколько лет я проживу…
UPD. Мне в комментариях подсказали посмотреть еще галок. И действительно: в XIX и начале XX века встречаются синонимичные выражения «галок считать» (что только укрепляет меня в убеждении, что совпадение с английской детской песенкой про галок/ворон не случайное):
- Дриянский (1857): Галок тут считаете!» — кричит он еще издали
- Хвощинская (1860): Что ты тут, галок, что ли, считаешь? — закричала маменька
- Салиас (1880): Авдотья Ивановна оставляла мужа спокойно болтаться по Москве и «галок считать», как она выражалась
- Максим Горький (1910): Там делать нечего, кроме как, стоя на каланче, галок считать…
✉️ Когда пан на почте служил ямщиком
Я уже разбирал, что патриотическая песня «Варяг» — это перевод. Ее написал изначально на немецком австриец Рудольф Грейнц, который на старости успел пополучать персональную пенсию от Гитлера. Писал я и о том, что душевная песня «Вечерний звон» — перевод с английского. В 1818 году Томас Мур (благодаря другому переводу из него у нас — через Жуковского и потом Пушкина — есть выражение «гений чистой красоты») написал Those evening bells! Those evening bells! // How many a tale their music tells, а уже через 10 лет Иван Козлов написал переводные русские стихи и их положил на музыку Алябьев.
Чтобы добить до хет-трика нерусских и ненародных песен, сегодня разберем с вами «Когда я на почте служил ямщиком». В прошлом посте про возможно гадательный смысл подсчета ворон и галок я писал мимоходом, что Леонид Трефолев может быть известен современному читателю как автор текстов «Дубинушки» и как раз песни про ямщика.
Мне справедливо подсказали, что называть Трефолева автором песни не совсем корректно. Он скорее автор русскоязычной адаптации (что-то вроде «Буратино» к «Пиноккио» или «Волшебника изумрудного города» к «Стране Оз», причем адаптации довольно гибридной, в которой многое понамешано и не вполне логично.
В 1844 году в виленском журнале Atheneum вышло стихотворение «Почтальон» Владислава Сырокомли на польском языке.
Атрибутировать Сырокомлю сложно: беларуская и польская википедии называют его беларуским и польским поэтом (в разном, конечно, порядке), литовская — польским и литовским дворянином. Жил долгие годы он в Вильнюсе, туда же вернулся по болезни из ссылки и умер в 1862 году — за год до восстания.
Стихотворение Сырокомли, если честно, художественно сильнее перевода Трефолева. Есть довольно долгая экспозиция — печальный и загадочный почтальон посреди шума деревенского трактира берет чарку и начинает рассказ.
Зимней ночью ему пришлось везти срочное послание. В дороге, посреди метели, он услышал крик о помощи, но не остановился, страх и желание поскорее вернуться к любимой заставили его игнорировать зов. На обратном пути, он нашел замерзшее тело на обочине дороги. Когда он разгреб снег, то узнал — это была его любимая.
В переводе Трефолева вступление вообще выкинуто. Плюс ямщик сразу видит заметенный труп (без драмы — проехал мимо) и находит в нем любимую.
Заканчиваются оба текста одинаково:
- Сырокомля: Otarłem śnieg z lica — to była… ach! bracie Daj czarkę, dokończyć nie mogę [Я смахнул снег с её лица — это была... ах, брат, дай чарку, я не могу закончить]
- Трефолев: Под снегом-то, братцы, лежала она… Налейте, налейте скорее вина, Рассказывать больше нет мочи!
А теперь про нестыковки. Трефолев заменил почтальона на русского ямщика, но не учел несколько моментов.
В тех краях, на территории Царства Польского, почта доставлялась не ямской гоньбой, а почтальоном на коне, с сумкой и сигнальным рожком. В тексте Трефолева остались по ошибке эти моменты: «Я принял пакет — и скорей на коня», «соскочил с коня» — герой едет верхом, а не на санях с тройкой, как полагалось бы ямщику.
Я уже разбирал, что патриотическая песня «Варяг» — это перевод. Ее написал изначально на немецком австриец Рудольф Грейнц, который на старости успел пополучать персональную пенсию от Гитлера. Писал я и о том, что душевная песня «Вечерний звон» — перевод с английского. В 1818 году Томас Мур (благодаря другому переводу из него у нас — через Жуковского и потом Пушкина — есть выражение «гений чистой красоты») написал Those evening bells! Those evening bells! // How many a tale their music tells, а уже через 10 лет Иван Козлов написал переводные русские стихи и их положил на музыку Алябьев.
Чтобы добить до хет-трика нерусских и ненародных песен, сегодня разберем с вами «Когда я на почте служил ямщиком». В прошлом посте про возможно гадательный смысл подсчета ворон и галок я писал мимоходом, что Леонид Трефолев может быть известен современному читателю как автор текстов «Дубинушки» и как раз песни про ямщика.
Мне справедливо подсказали, что называть Трефолева автором песни не совсем корректно. Он скорее автор русскоязычной адаптации (что-то вроде «Буратино» к «Пиноккио» или «Волшебника изумрудного города» к «Стране Оз», причем адаптации довольно гибридной, в которой многое понамешано и не вполне логично.
В 1844 году в виленском журнале Atheneum вышло стихотворение «Почтальон» Владислава Сырокомли на польском языке.
Атрибутировать Сырокомлю сложно: беларуская и польская википедии называют его беларуским и польским поэтом (в разном, конечно, порядке), литовская — польским и литовским дворянином. Жил долгие годы он в Вильнюсе, туда же вернулся по болезни из ссылки и умер в 1862 году — за год до восстания.
Стихотворение Сырокомли, если честно, художественно сильнее перевода Трефолева. Есть довольно долгая экспозиция — печальный и загадочный почтальон посреди шума деревенского трактира берет чарку и начинает рассказ.
Зимней ночью ему пришлось везти срочное послание. В дороге, посреди метели, он услышал крик о помощи, но не остановился, страх и желание поскорее вернуться к любимой заставили его игнорировать зов. На обратном пути, он нашел замерзшее тело на обочине дороги. Когда он разгреб снег, то узнал — это была его любимая.
В переводе Трефолева вступление вообще выкинуто. Плюс ямщик сразу видит заметенный труп (без драмы — проехал мимо) и находит в нем любимую.
Заканчиваются оба текста одинаково:
- Сырокомля: Otarłem śnieg z lica — to była… ach! bracie Daj czarkę, dokończyć nie mogę [Я смахнул снег с её лица — это была... ах, брат, дай чарку, я не могу закончить]
- Трефолев: Под снегом-то, братцы, лежала она… Налейте, налейте скорее вина, Рассказывать больше нет мочи!
А теперь про нестыковки. Трефолев заменил почтальона на русского ямщика, но не учел несколько моментов.
В тех краях, на территории Царства Польского, почта доставлялась не ямской гоньбой, а почтальоном на коне, с сумкой и сигнальным рожком. В тексте Трефолева остались по ошибке эти моменты: «Я принял пакет — и скорей на коня», «соскочил с коня» — герой едет верхом, а не на санях с тройкой, как полагалось бы ямщику.
💰Миллионерка и миллионерша: в чем разница? Из истории русских феминитивов
Классиков русской литературы совершенно не ломало использовать феминитив на -ка. Слово «миллионерка» мы находим у:
- Толстого в «Войне и мир» во втором томе: Она указала на проходивших через залу даму с очень некрасивой дочерью. Это миллионерка-невеста, — сказала Перонская
- Достоевского в «Дядюшкином сне»: …эта гордячка Зина становится миллионеркой, княгиней
- Некрасова: С чего же вы взяли, что она миллионерка?
- Писемского: по слухам, миллионерка и, надобно сказать, настоящая генеральша
Последний раз слово, по данным Корпуса русского языка, использовал Кузмин в 1912 году. А потом мировая война, революции — и не стало ни миллионеров, ни миллионерок.
При этом параллельно с ним существовало с конца XVIII века и до наших дней слово «миллионерша», но по контексту (впрочем, не всегда) оно чаще значило «жена миллионера». Миллионерка же всегда слово проактивное — богатая женщина, богатая сама по себе.
Классиков русской литературы совершенно не ломало использовать феминитив на -ка. Слово «миллионерка» мы находим у:
- Толстого в «Войне и мир» во втором томе: Она указала на проходивших через залу даму с очень некрасивой дочерью. Это миллионерка-невеста, — сказала Перонская
- Достоевского в «Дядюшкином сне»: …эта гордячка Зина становится миллионеркой, княгиней
- Некрасова: С чего же вы взяли, что она миллионерка?
- Писемского: по слухам, миллионерка и, надобно сказать, настоящая генеральша
Последний раз слово, по данным Корпуса русского языка, использовал Кузмин в 1912 году. А потом мировая война, революции — и не стало ни миллионеров, ни миллионерок.
При этом параллельно с ним существовало с конца XVIII века и до наших дней слово «миллионерша», но по контексту (впрочем, не всегда) оно чаще значило «жена миллионера». Миллионерка же всегда слово проактивное — богатая женщина, богатая сама по себе.
Сегодня 10 февраля — день смерти Пушкина. Советую прочитать письмо, написанное Василием Жуковским главе Третьего отделения Бенкендорфу. Жуковский с одной стороны очень осторожен (например, он оставляет у себя бумаги Пушкина и заранее открещивается от любых рукописных копий, которые могут получить хождение), с другой стороны он местами показывает сложную гамму эмоций, порой ему трудно скрыть свою злость, хоть он и пытается доказать. Вот некоторые цитаты:
— Сперва буду говорить о самом Пушкине. Смерть его все обнаружила, и несчастное предубеждение, которое наложили на всю жизнь его буйные годы первой молодости и которое давило пылкую душу до самого гроба, теперь должно, и, к несчастью, слишком поздно, уничтожиться перед явною очевидностью. Мы разобрали все его бумаги. Полагали, что в них найдется много нового, писанного в духе враждебном против правительства и вредного нравственности. Вместо того нашлись бумаги, разительно доказывающие совсем иной образ мыслей. <...> Одним словом, нового предосудительного не нашлось ничего. Старое, писанное в первой молодости, все, как видно, было им самим уничтожено. Он сам осудил свою молодость и истребил все следы ее.
<...> Во все эти двенадцать лет его положение не переменилось; он все был как буйный мальчик, которому страшно дать волю, под строгим, мучительным надзором. Все формы этого надзора были благородные... Но надзор — всё надзор. Годы проходили; Пушкин созревал, ум его остепенялся. А прежнее предубеждение, не замечая внутренней нравственной перемены, оставалось тем же.
<...> Он написал «Годунова», «Полтаву», свои оды «К клеветникам России», «На взятие Варшавы» — то есть всё свое лучшее, принадлежащее нынешнему царствованию, а в суждении о нем все указывали на оду «К свободе», «Кинжал» и видели в 36-летнем Пушкине всё того же 22-летнего. <...> Вы называете его и теперь демагогическим писателем. По каким же его произведениям даете ему такое имя? По старым или новым? Ведь вы не имеете времени заниматься русской литературой и должны полагаться на мнение других? <...> Если по старым, ходившим только в рукописях, — это грехи молодости, сначала необузданной, потом раздраженной несчастьем. Демагогического, то есть написанного с намерением волновать общество, не было ничего.
<...> Его служба была его перо, его «Петр Великий», его поэмы, его произведения, коими бы ознаменовалось славное время. Для такой службы нужно свободное уединение. Какое спокойствие мог он иметь с своею пылкою, огорченною душой, посреди того света, где всё тревожило его суетность, где было столько раздражительного для его самолюбия, где тысячи презрительных сплетен губили его?
<...> Пушкин никогда не бывал демагогическим писателем. Он просто русский национальный поэт, выразивший в лучших стихах своих всё, что дорого русскому сердцу.
<...> Уверяю вас напротив, что Пушкин (здесь говорится о том, что он был в последние свои годы) решительно был утвержден в необходимости для России чистого, неограниченного самодержавия, и это не по одной любви к нынешнему государю, а по своему внутреннему убеждению, основанному на фактах исторических (этому теперь есть и письменное свидетельство в его собственноручном письме к Чадаеву). <...> Пушкин был решительным противником свободы книгопечатания, и в этом он даже доходил до излишества, ибо полагал, что свобода книгопечатания вредна и в Англии. Разумеется, что он в то же время утверждал, что цензура должна быть строга, но беспристрастна, что она, служа защитою обществу от писателей, должна и писателя защищать от всякого произвола.
— Сперва буду говорить о самом Пушкине. Смерть его все обнаружила, и несчастное предубеждение, которое наложили на всю жизнь его буйные годы первой молодости и которое давило пылкую душу до самого гроба, теперь должно, и, к несчастью, слишком поздно, уничтожиться перед явною очевидностью. Мы разобрали все его бумаги. Полагали, что в них найдется много нового, писанного в духе враждебном против правительства и вредного нравственности. Вместо того нашлись бумаги, разительно доказывающие совсем иной образ мыслей. <...> Одним словом, нового предосудительного не нашлось ничего. Старое, писанное в первой молодости, все, как видно, было им самим уничтожено. Он сам осудил свою молодость и истребил все следы ее.
<...> Во все эти двенадцать лет его положение не переменилось; он все был как буйный мальчик, которому страшно дать волю, под строгим, мучительным надзором. Все формы этого надзора были благородные... Но надзор — всё надзор. Годы проходили; Пушкин созревал, ум его остепенялся. А прежнее предубеждение, не замечая внутренней нравственной перемены, оставалось тем же.
<...> Он написал «Годунова», «Полтаву», свои оды «К клеветникам России», «На взятие Варшавы» — то есть всё свое лучшее, принадлежащее нынешнему царствованию, а в суждении о нем все указывали на оду «К свободе», «Кинжал» и видели в 36-летнем Пушкине всё того же 22-летнего. <...> Вы называете его и теперь демагогическим писателем. По каким же его произведениям даете ему такое имя? По старым или новым? Ведь вы не имеете времени заниматься русской литературой и должны полагаться на мнение других? <...> Если по старым, ходившим только в рукописях, — это грехи молодости, сначала необузданной, потом раздраженной несчастьем. Демагогического, то есть написанного с намерением волновать общество, не было ничего.
<...> Его служба была его перо, его «Петр Великий», его поэмы, его произведения, коими бы ознаменовалось славное время. Для такой службы нужно свободное уединение. Какое спокойствие мог он иметь с своею пылкою, огорченною душой, посреди того света, где всё тревожило его суетность, где было столько раздражительного для его самолюбия, где тысячи презрительных сплетен губили его?
<...> Пушкин никогда не бывал демагогическим писателем. Он просто русский национальный поэт, выразивший в лучших стихах своих всё, что дорого русскому сердцу.
<...> Уверяю вас напротив, что Пушкин (здесь говорится о том, что он был в последние свои годы) решительно был утвержден в необходимости для России чистого, неограниченного самодержавия, и это не по одной любви к нынешнему государю, а по своему внутреннему убеждению, основанному на фактах исторических (этому теперь есть и письменное свидетельство в его собственноручном письме к Чадаеву). <...> Пушкин был решительным противником свободы книгопечатания, и в этом он даже доходил до излишества, ибо полагал, что свобода книгопечатания вредна и в Англии. Разумеется, что он в то же время утверждал, что цензура должна быть строга, но беспристрастна, что она, служа защитою обществу от писателей, должна и писателя защищать от всякого произвола.
Несколько лет назад на основе книги А.И. Рейтблата «От Бовы к Бальмонту» составлял такую таблицу — сколько платили русским писателям за печатный лист в разные десятилетия.
1. Динамика оплаты и востребованности писателей:
• 1850-е – 1860-е: Самыми высокооплачиваемыми авторами в этот период являются Тургенев и Гончаров. Достоевский, который сейчас считается классиком, зарабатывал относительно немного (200 рублей за лист в конце 1850-х и 125 рублей в 1860-х). Также активно публиковались Салтыков-Щедрин и Л. Толстой, хотя их гонорары были ниже.
• 1870-е – 1880-е: Толстой и Тургенев становятся наиболее востребованными, их гонорары достигают 600 рублей за лист. Достоевский также значительно укрепил своё положение (250–300 рублей).
• 1890-е – 1900-е: На передний план выходят Л. Толстой, Чехов и Горький. Чехов зарабатывает 1000 рублей за лист к началу XX века, а Горький даже превышает этот уровень, получая 1200 рублей.
2. Ныне малоизвестные писатели с высокими гонорарами:
• Е. Салиас — его гонорары в 1880-е достигают 300 рублей за лист, что сопоставимо с Достоевским и Тургеневым.
• Марко Вовчок — была популярна в 1860-е (250 рублей), но её имя сейчас малоизвестно широкому кругу читателей.
• В. Крестовский — 150 рублей в 1860-е и 100 рублей в 1890-е. Сегодня он не входит в круг общеизвестных писателей.
• П. Боборыкин — стабильно оплачивался в 250 рублей за лист, но его творчество ныне практически забыто.
3. Гендерное соотношение:
• Женщины-писательницы представлены в каждом десятилетии, но их количество заметно меньше по сравнению с мужчинами.
• Наиболее известные из них: Н. Хвощинская, А. Панаева, А. Шеллер, и Марко Вовчок.
• Их гонорары в большинстве случаев ниже, чем у мужчин, хотя Хвощинская в отдельные периоды получала сравнительно высокие гонорары.
4. Тренды и изменения литературного рынка:
• Рост гонораров: Начиная с 1890-х наблюдается значительный рост гонораров. Если в 1860-е максимальный гонорар составлял 300 рублей (Тургенев, Толстой), то к 1900-м авторам платят в несколько раз больше — до 1200 рублей (Горький).
• Появление новых имён: В конце XIX века и начале XX века на литературной сцене появляются новые авторы, такие как Горький, Куприн и Бунин, которые сразу получают высокие гонорары.
• Устойчивость признания: Толстой и Тургенев сохраняли популярность и высокие гонорары на протяжении всей своей карьеры.
5. Соотношение популярности и литературного наследия:
• Некоторые из ныне знаменитых писателей, такие как Достоевский и Лесков, получали относительно скромные гонорары в начале своей карьеры, что может указывать на медленное признание их творчества.
• Наоборот, писатели с высокими гонорарами в своё время (например, Салиас, Боборыкин) оказались забыты современными читателями.
1. Динамика оплаты и востребованности писателей:
• 1850-е – 1860-е: Самыми высокооплачиваемыми авторами в этот период являются Тургенев и Гончаров. Достоевский, который сейчас считается классиком, зарабатывал относительно немного (200 рублей за лист в конце 1850-х и 125 рублей в 1860-х). Также активно публиковались Салтыков-Щедрин и Л. Толстой, хотя их гонорары были ниже.
• 1870-е – 1880-е: Толстой и Тургенев становятся наиболее востребованными, их гонорары достигают 600 рублей за лист. Достоевский также значительно укрепил своё положение (250–300 рублей).
• 1890-е – 1900-е: На передний план выходят Л. Толстой, Чехов и Горький. Чехов зарабатывает 1000 рублей за лист к началу XX века, а Горький даже превышает этот уровень, получая 1200 рублей.
2. Ныне малоизвестные писатели с высокими гонорарами:
• Е. Салиас — его гонорары в 1880-е достигают 300 рублей за лист, что сопоставимо с Достоевским и Тургеневым.
• Марко Вовчок — была популярна в 1860-е (250 рублей), но её имя сейчас малоизвестно широкому кругу читателей.
• В. Крестовский — 150 рублей в 1860-е и 100 рублей в 1890-е. Сегодня он не входит в круг общеизвестных писателей.
• П. Боборыкин — стабильно оплачивался в 250 рублей за лист, но его творчество ныне практически забыто.
3. Гендерное соотношение:
• Женщины-писательницы представлены в каждом десятилетии, но их количество заметно меньше по сравнению с мужчинами.
• Наиболее известные из них: Н. Хвощинская, А. Панаева, А. Шеллер, и Марко Вовчок.
• Их гонорары в большинстве случаев ниже, чем у мужчин, хотя Хвощинская в отдельные периоды получала сравнительно высокие гонорары.
4. Тренды и изменения литературного рынка:
• Рост гонораров: Начиная с 1890-х наблюдается значительный рост гонораров. Если в 1860-е максимальный гонорар составлял 300 рублей (Тургенев, Толстой), то к 1900-м авторам платят в несколько раз больше — до 1200 рублей (Горький).
• Появление новых имён: В конце XIX века и начале XX века на литературной сцене появляются новые авторы, такие как Горький, Куприн и Бунин, которые сразу получают высокие гонорары.
• Устойчивость признания: Толстой и Тургенев сохраняли популярность и высокие гонорары на протяжении всей своей карьеры.
5. Соотношение популярности и литературного наследия:
• Некоторые из ныне знаменитых писателей, такие как Достоевский и Лесков, получали относительно скромные гонорары в начале своей карьеры, что может указывать на медленное признание их творчества.
• Наоборот, писатели с высокими гонорарами в своё время (например, Салиас, Боборыкин) оказались забыты современными читателями.
Мы совершенно точно можем утверждать, что Александр Пушкин, а также Байрон, Гёте не знали и не могли знать слова «динозавр», потому что слово Dinosauria ввел в 1842 году британский палеонтолог Ричард Оуэн — как категорию для наземных «ужасных ящеров».
При этом при жизни Пушкина ученые вводили термины, которые еще не объединялись в единую категорию — птеродактиль (1809), мегалозавр (1824), игуанодон (1825), плезиозавр (1821) и гилеозавр (1833).
С большой вероятностью Пушкину они на глаза не попадались, так как писали об этом в узкоспециализированной литературе. Кроме одного слова — птеродактиль.
Автор термина «птеродактиль» — французский натуралист Кювье. Именно вымышленная цитата из Кювье вместе с вымышленной цитатой из Гомера стали эпиграфами к фантастическо-сатирической повести Осипа Сенковского (барона Бромбеуса) «Ученое путешествие на Медвежий остров», которая вышла в «Библиотеке для чтения» в 1833 году.
Мы не можем однозначно утверждать, что Пушкин прочитал эту повесть, но вероятность высока. В целом «Библиотеку» он читал, с Сенковским был знаком, встречался в салонах, вел переписку.
По сюжету «Ученого путешествия», герои из Иркутска прибывают на остров в Ледовитом океане и там в пещере находят рассказ допотопного героя, где фигурируют вымершие существа:
- «…в лучи моих зениц желал бы пролить яд птеродактиля, чтоб в одно мгновение ока поразить смертью всех врагов моего спокойствия…»
- «...великих и внезапных переворотов, превративших прежние теплые края, где росли пальмы и бананы, где жили мамонты, слоны, мастодонты, в холодные страны, заваленные вечным льдом и снегом…»
Важно отметить, что мамонты и мастодонты точно Пушкину должны были быть известны — они были изучены еще в XVII-XVIII вв. Второе наблюдение — весь XIX век часто через запятую будут перечислять вымерших млекопитающих и ящеров. А собственно категория динозавров как обобщающая активно появится только к началу XX века — и то, после первой мировой.
Вот несколько характерных примеров:
— Герцен, «Доктор Крупов» (1846): «Вся жизнь наша, все действия так и рассчитаны по этой атмосфере в том роде, как нелепые формы ихтиозавров и мастодонтов были рассчитаны и сообразны первобытной атмосфере земного шара.»
— Добролюбов, «Забитые люди» (1861): «Даже какой-нибудь юноша из мелкой сошки… точно так не вздумал бы тогда мечтать о подвигах, как теперь не приходит ему в голову мечтать, например, о превращении своем в крокодила или в допотопного мастодонта, открытого в северных льдах»
- Крестовский, «Петербургские трущобы» (1864): «Подъезжали и извозчичьи кареты-мастодонты, изрыгая из своих темных пастей также хорошеньких женщин…»
- Эртель, «Волхонская барышня» (1883): «…Тут был даже какой-то отец Ихтиозавр, впрочем не поп, а уездный врач и надворный советник»
- М. Горький, «Заграничные впечатления» (1906): «Ихтиозавры капитала стерли из памяти людей значение творцов свободы»
- Н. Гумилев, «Дочери Каина» (1907): «Вихри проносились от полета птеродактилей, и от поступи ихтиозавров дрожала земля.»
- Куприн, «Леночка» (1910): «Эти тонкие, загнутые в виде вопросительных знаков шеи… казалось, что какие-то странные, невиданные допотопные животные, вроде бронтозавров или ихтиозавров, как их рисуют на картинах, лежат на больших блюдах…»
Пока все это искал, нашел очевидный анахронизм у Авенариуса (был такой в конце XIX века популярный автор, который писал про детство Пушкина и Гоголя, например).
- В. П. Авенариус, «Гоголь-студент» (1898): «Какая же это, дяденька, синица? Это мастодонт, мегалозавр! Но мне к нему, право, так не хочется!»
Почему это анахронизм? Сам термин «мегалозавр» появился в Англии только в 1824 году, когда Гоголь уже был подростком (ему было 15 лет). Но само слово могло стать известно в русской литературе лишь позже, через узкоспециализированные переводы. Слова «мегалозавр» и «мастодонт» вряд ли были частью разговорного и тем более гимназического лексикона в 1820-х годах, когда Гоголь учился в Нежинской гимназии.
Please open Telegram to view this post
VIEW IN TELEGRAM
👩 Член сосьете
С подачи комментатора канала обнаружил, мягко говоря, нетонкий каламбур в рассказе Антона Павловича Чехова «Попрыгунья» (1891) — про главную героиню Ольгу Ивановну он пишет, что та будет принимать участие в поездке по Волге с художниками как «непременный член сосьете».
С подачи комментатора канала обнаружил, мягко говоря, нетонкий каламбур в рассказе Антона Павловича Чехова «Попрыгунья» (1891) — про главную героиню Ольгу Ивановну он пишет, что та будет принимать участие в поездке по Волге с художниками как «непременный член сосьете».
😲 Михаил Пришвин — про Гитлера:
22 сентября 1938: Все насильники непременно идейные (и Гитлер, и Ленин), и в их идеях счастье в будущем, а в настоящем смерть.
20 ноября 1939: Первоначальная радость, что мы горе переживаем с Германией и вместе с ней выберемся, теперь сменилась унижением: в лучшем даже случае она будет есть карасей со сметаной, а мы с постным маслом, а скорее всего, вовсе без масла.
11 июня 1940: Немцы подошли к Сене. Мне почему-то приятно, а Разумнику неприятно, и Ляля тоже перешла на его сторону. Разумник потому за французов (мне кажется), что они теперь против нас, как в ту войну стоял за немцев — что они были против нас (хуже нас никого нет). А Ляля потому против немцев теперь, что они победители, и ей жалко французов. Я же, как взнузданный, стоял за Гитлера. Но в сущности я стоял за Гитлера по упрямству, по чепухе какой-то. На самом деле единственное существо, за кого я стоял — это Ляля. Я дошел в политике до этого: «за Лялю!». И мне вовсе не совестно, потому что довольно было всего — будет, пора! не за Гитлера, не за Англию, не за Америку — за одну единственную державу стою, за Валерию.
22 сентября 1938: Все насильники непременно идейные (и Гитлер, и Ленин), и в их идеях счастье в будущем, а в настоящем смерть.
20 ноября 1939: Первоначальная радость, что мы горе переживаем с Германией и вместе с ней выберемся, теперь сменилась унижением: в лучшем даже случае она будет есть карасей со сметаной, а мы с постным маслом, а скорее всего, вовсе без масла.
11 июня 1940: Немцы подошли к Сене. Мне почему-то приятно, а Разумнику неприятно, и Ляля тоже перешла на его сторону. Разумник потому за французов (мне кажется), что они теперь против нас, как в ту войну стоял за немцев — что они были против нас (хуже нас никого нет). А Ляля потому против немцев теперь, что они победители, и ей жалко французов. Я же, как взнузданный, стоял за Гитлера. Но в сущности я стоял за Гитлера по упрямству, по чепухе какой-то. На самом деле единственное существо, за кого я стоял — это Ляля. Я дошел в политике до этого: «за Лялю!». И мне вовсе не совестно, потому что довольно было всего — будет, пора! не за Гитлера, не за Англию, не за Америку — за одну единственную державу стою, за Валерию.
Отрывок из дневника Корнея Ивановича Чуковского (почитайте):
«…встретил Катаева. Он возмущён повестью «Один день [Ивана Денисовича]», которая напечатана в «Новом Мире». К моему изумлению, он сказал: повесть фальшивая: в ней не показан протест.
— Какой протест?
— Протест крестьянина, сидящего в лагере.
— Но ведь в этом же вся правда повести: палачи создали такие условия, что люди утратили малейшее понятие справедливости и под угрозой смерти не смеют и думать о том, что на свете есть совесть, честь, человечность. Человек соглашается считать себя шпионом, чтобы следователи не били его.
В этом вся суть замечательной повести — а Катаев говорит: как он смел не протестовать хотя бы под одеялом. А много ли протестовал сам Катаев во время сталинского режима? Он слагал рабьи гимны, как и все (мы)».
«…встретил Катаева. Он возмущён повестью «Один день [Ивана Денисовича]», которая напечатана в «Новом Мире». К моему изумлению, он сказал: повесть фальшивая: в ней не показан протест.
— Какой протест?
— Протест крестьянина, сидящего в лагере.
— Но ведь в этом же вся правда повести: палачи создали такие условия, что люди утратили малейшее понятие справедливости и под угрозой смерти не смеют и думать о том, что на свете есть совесть, честь, человечность. Человек соглашается считать себя шпионом, чтобы следователи не били его.
В этом вся суть замечательной повести — а Катаев говорит: как он смел не протестовать хотя бы под одеялом. А много ли протестовал сам Катаев во время сталинского режима? Он слагал рабьи гимны, как и все (мы)».