Эллиниcтика

Итак, женщине, говоря совсем просто, скорее ближе создание, так сказать, гнезда, мужчине же — напротив, стремление всеми силами избежать необходимости осесть. Это противоречит самой сути Гермеса: если он осядет, подобно ей и как ей бы того хотелось, то перестанет быть собой, закончится. (При этом и самой ей может после этого разонравиться, для чего известно немало случаев, когда типичный badboy пытался поступиться своим образом, думая, что тем угодит, только для того, чтобы затем узнать, что он «уже не тот, каким я тебя полюбила». Так карается худшая измена — самому себе.)

Хорошо об этом писал Анри Монтерлан: «Обыкновенный человек еще может жениться. Но сколько-нибудь выдающийся — это уже опасно! … [жёны] — источник забот, а у человека исключительного ум должен быть свободен … нужно быть совершенно независимым». Его герой признаётся: «Для меня невыносимо ощущение, что ты на привязи. Уехать за границу, в дальнюю экспедицию, скрыться в монастырь — все это, может быть, и не нужно мне. Необходимо лишь чувство возможности, отсутствия препятствий. Закрепление на каком-то месте просто убийственно … я бешусь от … принудительности».

Именно чем-то в таком духе таким рисуется, что любопытно, νόστος, возвращение героя домой: его путешествие завершается женитьбой, и далее его жизнь не представляет из себя уже ничего особенного. Марк Твен, заканчивая книгу о Томе Сойере, отмечает то, сколь трудно решить, где же ставить точку в случае истории, повествующей о молодых людях, тогда как тот, «кто пишет повесть о взрослых людях, тот знает точно, на чем она должна остановиться — на браке», i.e., там это конец, завершение всего.

Всегда ли так было? Велик соблазн вообразить, что только ближе к нашему времени стала наблюдаться подобная картина, тогда как в более древние времена брак представлял собой нечто совершенно иное. Однако этому противоречат сообщения греков, которые собрал Афиней; так, у Менандра есть такое: «Коль ты в уме, не женишься, не распростишься с жизнью. Сам женился я. И потому жениться не советую», а у Антифана, в свою очередь, следующее: «„Женился он“. — „Немыслимо! Расстались мы с живым и на прогулку собиравшимся!“».

В другом месте его герои сокрушаются: «Несчастны мы, продавши за приданое свободу слова, радость, да и жизнь свою! Живем рабами жен мы в доме собственном». Того же мнения Эзоп: «В супружеской жизни жена — твой противник, который всегда при оружии и все время измышляет, как бы тебя подчинить». Так что, по-видимому, такая ситуация — ровесница равноправного, моногамного брака, который был изобретён как раз в Древней Греции, она имманентно присуща ситуации, когда женщина не находится в азиатском подчинении, какие бы выводы из этого ни следовали.

Явление, о котором тут идёт речь, возможно назвать доместификацией, или же одомашниванием, по аналогии с тем процессом, которому человек подверг часть флоры и фауны, подчиняя оные цивилизации, преобразуя их под свои нужды. Однако и сам венец творения не остался в стороне, на него, по природе скорее охотника и собирателя, тоже охотились, спрессовывая в стадо за оградой: таким был генезис ранних государств.

И только в Греции, как мы видели, оставался большой простор для того, чтобы сохранился кочевой если не быт, но дух. Окончательного решения этого вопроса жаждала тирания, и тут можно было бы спросить, не потому ли она, как заметил уже Аристотель, захватывая власть, заигрывала именно с эмансипацией (ἄνεσις) женщин, что оные по природе своей имеют склонность к оседлости: по словам Стагирита, характерным признаком тирании является «господство женщин (γυναικοκρατία) в семейном быту».

⬅️⬆️«Мужчина номад, а женщина оседла?», 3/6 ➡️

www.group-telegram.com/cn/hellenistics.com/390

9.7K viewsedited  Feb 11 at 14:44

Итак, женщине, говоря совсем просто, скорее ближе создание, так сказать, гнезда, мужчине же — напротив, стремление всеми силами избежать необходимости осесть. Это противоречит самой сути Гермеса: если он осядет, подобно ей и как ей бы того хотелось, то перестанет быть собой, закончится. (При этом и самой ей может после этого разонравиться, для чего известно немало случаев, когда типичный badboy пытался поступиться своим образом, думая, что тем угодит, только для того, чтобы затем узнать, что он «уже не тот, каким я тебя полюбила». Так карается худшая измена — самому себе.)

Хорошо об этом писал Анри Монтерлан: «Обыкновенный человек еще может жениться. Но сколько-нибудь выдающийся — это уже опасно! … [жёны] — источник забот, а у человека исключительного ум должен быть свободен … нужно быть совершенно независимым». Его герой признаётся: «Для меня невыносимо ощущение, что ты на привязи. Уехать за границу, в дальнюю экспедицию, скрыться в монастырь — все это, может быть, и не нужно мне. Необходимо лишь чувство возможности, отсутствия препятствий. Закрепление на каком-то месте просто убийственно … я бешусь от … принудительности».

Именно чем-то в таком духе таким рисуется, что любопытно, νόστος, возвращение героя домой: его путешествие завершается женитьбой, и далее его жизнь не представляет из себя уже ничего особенного. Марк Твен, заканчивая книгу о Томе Сойере, отмечает то, сколь трудно решить, где же ставить точку в случае истории, повествующей о молодых людях, тогда как тот, «кто пишет повесть о взрослых людях, тот знает точно, на чем она должна остановиться — на браке», i.e., там это конец, завершение всего.

Всегда ли так было? Велик соблазн вообразить, что только ближе к нашему времени стала наблюдаться подобная картина, тогда как в более древние времена брак представлял собой нечто совершенно иное. Однако этому противоречат сообщения греков, которые собрал Афиней; так, у Менандра есть такое: «Коль ты в уме, не женишься, не распростишься с жизнью. Сам женился я. И потому жениться не советую», а у Антифана, в свою очередь, следующее: «„Женился он“. — „Немыслимо! Расстались мы с живым и на прогулку собиравшимся!“».

В другом месте его герои сокрушаются: «Несчастны мы, продавши за приданое свободу слова, радость, да и жизнь свою! Живем рабами жен мы в доме собственном». Того же мнения Эзоп: «В супружеской жизни жена — твой противник, который всегда при оружии и все время измышляет, как бы тебя подчинить». Так что, по-видимому, такая ситуация — ровесница равноправного, моногамного брака, который был изобретён как раз в Древней Греции, она имманентно присуща ситуации, когда женщина не находится в азиатском подчинении, какие бы выводы из этого ни следовали.

Явление, о котором тут идёт речь, возможно назвать доместификацией, или же одомашниванием, по аналогии с тем процессом, которому человек подверг часть флоры и фауны, подчиняя оные цивилизации, преобразуя их под свои нужды. Однако и сам венец творения не остался в стороне, на него, по природе скорее охотника и собирателя, тоже охотились, спрессовывая в стадо за оградой: таким был генезис ранних государств.

И только в Греции, как мы видели, оставался большой простор для того, чтобы сохранился кочевой если не быт, но дух. Окончательного решения этого вопроса жаждала тирания, и тут можно было бы спросить, не потому ли она, как заметил уже Аристотель, захватывая власть, заигрывала именно с эмансипацией (ἄνεσις) женщин, что оные по природе своей имеют склонность к оседлости: по словам Стагирита, характерным признаком тирании является «господство женщин (γυναικοκρατία) в семейном быту».

⬅️⬆️«Мужчина номад, а женщина оседла?», 3/6 ➡️

BY Эллиниcтика