Кажется, что литература и литературный процесс — это во многом прикол. Лучшая литература получается тогда, когда к ней не относятся со всей серьёзностью, что можно понять на одном постороннем примере.
В 2017 году юный Бенджамин Пачев финишировал шестнадцатым на полумарафоне в Индианаполисе. Казалось бы, ну и что? Да только бежал Пачев в кроксах, то есть в дырчатых резиновых тапках за двадцать долларов. И показал в них отличные 1:11:53, обогнав кучу профиков с дорогой снарягой. Он ещё и в очках бежал. Ну, то есть не в фотохромных приблудах для бега, а в обычных стёклышках. Которые нос натирают.
И можно было бы сочинить ещё один панегирик простоте, кои обожают те, кто не любит прикладывать усилий. Но кроксы — это удобная обувь для бега, а марафонные дистанции порой одолевают босиком или в носках. И даже побеждают. Это как с тем турецким стрелком в Париже, который вышел на соревнование, словно батя в трениках. Непосредственность впечатляла, хотя стрелки из пистолета часто засовывают свободную руку в карман или цепляют её за пояс. Наглазника да, не было, но беруши присутствовали.
То есть дело не в простоте, а в соблюдении необходимого. Ни Бенджамин Пачев, ни Юсуф Дикеч не хотели изгаляться, чтобы выиграть секунды и миллиметры. Для них важнее всего был агон: дух соревнования, не его исход. Турок, например, взял только серебро. Но явно победил в чём-то более важном.
И если в спорте решают самые малые промежутки, литература не может быть так измерена. В её оценке всегда есть что-то внетекстовое — смелость автора, его жизнь, привычки, слюнявая у него губа или, наоборот, красавчик. Но спортсмены от мира литературы всё равно существуют — заканчивают курсы, набирают регалии, качают навык, и пишут лекальные деланные романы, профессиональные до скрежета, до полной безжизненности и… ненужности. Один из таких романов — это «Полунощница» Нади Алексеевой (1988), который, как и было предсказано, прокатился по премиям.
Хорошая литература получается попутно, не столько с жизнью, сколько с желанием что-нибудь рассказать. Много ли великих романов родилось из жажды написать что-то великое? Единицы, если не ноль. У Андерсена вообще сказки вышли. Важен агон, независимость. И вот этого в я/мы литературе нет — она строится вокруг мастерских, она школьная, институтская, она выслушала преподавателей и пишет для них диплом. Откроешь такой текст — ага, что тут у нас… композиционно запутанная история с множеством рассказчиков. На курсах письма это ещё гордо называют полифонией. Вспоминается как в нулевые на кнопочные звонилки закачивали рингтоны. На нескольких нотах звучали «Бумер», «Бригада». Вот такая у вас, ребята, полифония.
Где же, где те свободные люди, которые натянут кроксы или белую майку, ибо, в сущности, им всё равно, они пишут по приколу, потому что нравится, штырит, ведь их свобода тоже вышла из навыка. Просто это навык другой. Так где та писательская братия, которая вместо накопления слов разговаривала с чижами и накатывала портвишка? Где необычные, стрёмные?
Появятся. Причём неожиданно, на рядовом лит-марафоне.
Кстати, Бенджамин Пачев сын русского эмигранта. Некоторые утверждают, что после забега Пачева в английском сленге даже появилось выражение «russian crocs», но словарь «Urban Dictionary» это опровергает.
Хотя что-то новое в язык приносится именно тогда, когда тебе просто удобно бегать в галошах с дырками.
В 2017 году юный Бенджамин Пачев финишировал шестнадцатым на полумарафоне в Индианаполисе. Казалось бы, ну и что? Да только бежал Пачев в кроксах, то есть в дырчатых резиновых тапках за двадцать долларов. И показал в них отличные 1:11:53, обогнав кучу профиков с дорогой снарягой. Он ещё и в очках бежал. Ну, то есть не в фотохромных приблудах для бега, а в обычных стёклышках. Которые нос натирают.
И можно было бы сочинить ещё один панегирик простоте, кои обожают те, кто не любит прикладывать усилий. Но кроксы — это удобная обувь для бега, а марафонные дистанции порой одолевают босиком или в носках. И даже побеждают. Это как с тем турецким стрелком в Париже, который вышел на соревнование, словно батя в трениках. Непосредственность впечатляла, хотя стрелки из пистолета часто засовывают свободную руку в карман или цепляют её за пояс. Наглазника да, не было, но беруши присутствовали.
То есть дело не в простоте, а в соблюдении необходимого. Ни Бенджамин Пачев, ни Юсуф Дикеч не хотели изгаляться, чтобы выиграть секунды и миллиметры. Для них важнее всего был агон: дух соревнования, не его исход. Турок, например, взял только серебро. Но явно победил в чём-то более важном.
И если в спорте решают самые малые промежутки, литература не может быть так измерена. В её оценке всегда есть что-то внетекстовое — смелость автора, его жизнь, привычки, слюнявая у него губа или, наоборот, красавчик. Но спортсмены от мира литературы всё равно существуют — заканчивают курсы, набирают регалии, качают навык, и пишут лекальные деланные романы, профессиональные до скрежета, до полной безжизненности и… ненужности. Один из таких романов — это «Полунощница» Нади Алексеевой (1988), который, как и было предсказано, прокатился по премиям.
Хорошая литература получается попутно, не столько с жизнью, сколько с желанием что-нибудь рассказать. Много ли великих романов родилось из жажды написать что-то великое? Единицы, если не ноль. У Андерсена вообще сказки вышли. Важен агон, независимость. И вот этого в я/мы литературе нет — она строится вокруг мастерских, она школьная, институтская, она выслушала преподавателей и пишет для них диплом. Откроешь такой текст — ага, что тут у нас… композиционно запутанная история с множеством рассказчиков. На курсах письма это ещё гордо называют полифонией. Вспоминается как в нулевые на кнопочные звонилки закачивали рингтоны. На нескольких нотах звучали «Бумер», «Бригада». Вот такая у вас, ребята, полифония.
Где же, где те свободные люди, которые натянут кроксы или белую майку, ибо, в сущности, им всё равно, они пишут по приколу, потому что нравится, штырит, ведь их свобода тоже вышла из навыка. Просто это навык другой. Так где та писательская братия, которая вместо накопления слов разговаривала с чижами и накатывала портвишка? Где необычные, стрёмные?
Появятся. Причём неожиданно, на рядовом лит-марафоне.
Кстати, Бенджамин Пачев сын русского эмигранта. Некоторые утверждают, что после забега Пачева в английском сленге даже появилось выражение «russian crocs», но словарь «Urban Dictionary» это опровергает.
Хотя что-то новое в язык приносится именно тогда, когда тебе просто удобно бегать в галошах с дырками.
В сентябре 1974 году фантаст Филип Дик написал на фантаста Станислава Лема донос в ФБР. Польский футуролог был объявлен ширмой, за которой коммунисты обольщали западное общество. История известная, но в деталях ещё более странная: среди агентов мирового леманизма Дик «выдал» ФБР… Фредрика Джеймисона, философа и главного марксистского литературного критика, умершего ровно через пятьдесят лет после доноса — в сентябре 2024.
Навет Дика связан не только с тем, что Лем имел неосторожность похвалить, а затем издать «Убик»: в феврале-марте 1974 Дик пережил прямое столкновение с трансцендентной разумной сущностью. Дик долго пытался разгадать теофанию 2-3-1974 и к божественному вторжению 11-17-80 убедился: на самом деле мы до сих пор пребываем в I-м веке нашей эры и, как ранние христиане, подвергаемся гонению демиургической Империи, она же Чёрная Железная Тюрьма. Вместе с нами в заточении пребывает намеренно забывший себя Бог, ради самопознания попавший в плен к неподозревающему о его существовании демиургу. Напрямую бороться с Империей невозможно — любой посягнувший на неё становится её частью: «она пролиферирует, подобно вирусу, навязывая собственную форму своим врагам» («Валис», 1978). Поэтому Империя не может умереть. Поэтому она никогда не исчезала.
Дик получал откровения то по розовому лучу во сне, то на коробке овсяных хлопьев, то вовсе с попутными мелочами. Он изложил всё в катастрофических дневниках под названием «Экзегеза», ставших основой для предсмертной трилогии. Чтобы был понятен её уровень: в романе «Всевышнее вторжение» (1980) Бог в I веке нашей эры был изгнан с Земли в звёздную систему CY30-CY30B. Дабы вновь воплотиться в мире, Бог дождался колонизации этой системы людьми, чтобы, как и тысячи лет назад, в утробе обычной женщины тайно вернуться на Землю. Там по-прежнему правит Империя, поэтому Бог запечатывает себе память, оставляя только наводящие подсказки. На Земле божественную контрабанду готовится изъять кардинал Христианско-Мусульманской церкви Хармс. Без шуток, вот прямо Cardinal Harms. Хармс, блядь!
Одним из заключительных актов теофании стало получение Диком 18 марта 1974 года письма из Эстонии. Встревоженный фантаст принял письмо прибалтийского читателя за провокацию КГБ, о чём тут же сообщил в ФБР. Невозможно представить реакцию федералов, когда Дик на голубом глазу рассказывал, что издали чует обман коммунистов, так как издавался… в журнале «Огонёк». Он так в доносе и пишет: «Ogonek». Причём не единожды. А самое удивительное — ведь действительно издавался! Гностик Филип Дик издавался в журнале «Огонёк»! Всё, приехали. Конечная.
Антивоенный рассказ Дика «Фостер, ты мёртв!» вышел в «Огоньке» в 1958 году. Первая публикация Дика на русском уместилась между Демьяном Бедным и заметками о советской Армении. Где же ещё быть Дику, как не с такими соседями? Молодой прогрессивный фантаст ещё не знал, что после 2-3-1974 будет строчить письмо в некую ленинградскую лабораторию, считая, что оттуда его облучают коммунисты. А пока ещё молоденькие коммунисты не знали, что напечатали человека, который под конец жизни повезёт контрабандой на Землю Христа.
Гордец Лем, параноидальный Дик, космический Христос, журнал «Огонёк», ФБР, Демьян Бедный, Фредрик Джеймисон, Хармс, письмо из Эстонии — очевидно, это всё не может существовать рядом, это какой-то бред, но всё это есть, следовательно, означает одно: подобно Филипу Дику, в феврале-марте 1974 вглядывающемуся в коробку с детским завтраком, мы видим обрывки неясного послания, которые кто-то бросает нам сквозь решётку Чёрной Железной Тюрьмы. Кто-то хочет, чтобы мы проснулись, хотя бы на миг всмотрелись в реальность, которая вовсе не то, чем кажется.
Ведь Империя никогда не исчезала.
Навет Дика связан не только с тем, что Лем имел неосторожность похвалить, а затем издать «Убик»: в феврале-марте 1974 Дик пережил прямое столкновение с трансцендентной разумной сущностью. Дик долго пытался разгадать теофанию 2-3-1974 и к божественному вторжению 11-17-80 убедился: на самом деле мы до сих пор пребываем в I-м веке нашей эры и, как ранние христиане, подвергаемся гонению демиургической Империи, она же Чёрная Железная Тюрьма. Вместе с нами в заточении пребывает намеренно забывший себя Бог, ради самопознания попавший в плен к неподозревающему о его существовании демиургу. Напрямую бороться с Империей невозможно — любой посягнувший на неё становится её частью: «она пролиферирует, подобно вирусу, навязывая собственную форму своим врагам» («Валис», 1978). Поэтому Империя не может умереть. Поэтому она никогда не исчезала.
Дик получал откровения то по розовому лучу во сне, то на коробке овсяных хлопьев, то вовсе с попутными мелочами. Он изложил всё в катастрофических дневниках под названием «Экзегеза», ставших основой для предсмертной трилогии. Чтобы был понятен её уровень: в романе «Всевышнее вторжение» (1980) Бог в I веке нашей эры был изгнан с Земли в звёздную систему CY30-CY30B. Дабы вновь воплотиться в мире, Бог дождался колонизации этой системы людьми, чтобы, как и тысячи лет назад, в утробе обычной женщины тайно вернуться на Землю. Там по-прежнему правит Империя, поэтому Бог запечатывает себе память, оставляя только наводящие подсказки. На Земле божественную контрабанду готовится изъять кардинал Христианско-Мусульманской церкви Хармс. Без шуток, вот прямо Cardinal Harms. Хармс, блядь!
Одним из заключительных актов теофании стало получение Диком 18 марта 1974 года письма из Эстонии. Встревоженный фантаст принял письмо прибалтийского читателя за провокацию КГБ, о чём тут же сообщил в ФБР. Невозможно представить реакцию федералов, когда Дик на голубом глазу рассказывал, что издали чует обман коммунистов, так как издавался… в журнале «Огонёк». Он так в доносе и пишет: «Ogonek». Причём не единожды. А самое удивительное — ведь действительно издавался! Гностик Филип Дик издавался в журнале «Огонёк»! Всё, приехали. Конечная.
Антивоенный рассказ Дика «Фостер, ты мёртв!» вышел в «Огоньке» в 1958 году. Первая публикация Дика на русском уместилась между Демьяном Бедным и заметками о советской Армении. Где же ещё быть Дику, как не с такими соседями? Молодой прогрессивный фантаст ещё не знал, что после 2-3-1974 будет строчить письмо в некую ленинградскую лабораторию, считая, что оттуда его облучают коммунисты. А пока ещё молоденькие коммунисты не знали, что напечатали человека, который под конец жизни повезёт контрабандой на Землю Христа.
Гордец Лем, параноидальный Дик, космический Христос, журнал «Огонёк», ФБР, Демьян Бедный, Фредрик Джеймисон, Хармс, письмо из Эстонии — очевидно, это всё не может существовать рядом, это какой-то бред, но всё это есть, следовательно, означает одно: подобно Филипу Дику, в феврале-марте 1974 вглядывающемуся в коробку с детским завтраком, мы видим обрывки неясного послания, которые кто-то бросает нам сквозь решётку Чёрной Железной Тюрьмы. Кто-то хочет, чтобы мы проснулись, хотя бы на миг всмотрелись в реальность, которая вовсе не то, чем кажется.
Ведь Империя никогда не исчезала.
Дал первое в своей жизни интервью. Взяли ребята из проекта «Кулуары». Поговорили о конях, зимородках и, конечно, литературе. Большое получилось интервью. И оформлено с выдумкой: там рекомендуемые книжки выплывают как ансамбль «Берёзка». По-моему, хорошо!
https://claus.tilda.ws/osanovview
https://claus.tilda.ws/osanovview
Поза таких вот литературных товарищей напоминает хвастовство людей, урвавших последний билет на «Титаник» или вступивших в КПСС в 1991 году. Мир стремительно распадается на автономные экономические зоны со своими культурными стандартами, где реальной ценностью обладает порт национальной приписки, а некоторые всё ещё исполняют перед правящим классом рептилий саморазоблачающий квирный гопак.
Ау, идеи американского кампуса 1980-х устарели! Смысл отказа от чётких идентичностей был продиктован глобализмом, в котором цифровой кочевник имел больше прав и бабла, чем оседлый работник. Номад передвигался по технологической инфраструктуре, его вообще не волновали линии крови и почвы, и лишь немного — язык. Сегодня это линии силы, по которым происходит становление новых писателей. Сохранившим свою идентичность открыто громадное языковое пространство, от которого отсечён Бабушкин, вынужденный бухтеть под каким-то там пейволом для людей с ближневосточным габитусом.
Русскую литературу в XXI веке ждёт новая романтизация, которая истребует для правки национального канона непростой опыт молодого поколения. Самое глупое, что можно сделать перед таким испытанием — это уехать, отдалив себя от той сладкой страны, в которой слово снова обретёт вес. Причём романтизация будет выглядеть радикальнее и неожиданнее, чем лукавые сказки про прелесть пограничного состояния. Впереди жгучий авангард от романов до игростроя, ибо в культуре нужно успеть сделать всё то, чего не сделали в ХХ веке с его альтернативным советским модерном.
А в это время в каком-нибудь европейском протекторате исчесавшиеся товарищи будут пересобирать свою идентичность, раздумывая, ингерманландцы они или всё-таки амореи.
Друзья, чему могут научить вас их литературные школы? Вы хотите платить людям с интуицией гусенички? Или что?
Помните, что хотя всех нас ждёт общее дело, писатель — это путь одиночки.
Ау, идеи американского кампуса 1980-х устарели! Смысл отказа от чётких идентичностей был продиктован глобализмом, в котором цифровой кочевник имел больше прав и бабла, чем оседлый работник. Номад передвигался по технологической инфраструктуре, его вообще не волновали линии крови и почвы, и лишь немного — язык. Сегодня это линии силы, по которым происходит становление новых писателей. Сохранившим свою идентичность открыто громадное языковое пространство, от которого отсечён Бабушкин, вынужденный бухтеть под каким-то там пейволом для людей с ближневосточным габитусом.
Русскую литературу в XXI веке ждёт новая романтизация, которая истребует для правки национального канона непростой опыт молодого поколения. Самое глупое, что можно сделать перед таким испытанием — это уехать, отдалив себя от той сладкой страны, в которой слово снова обретёт вес. Причём романтизация будет выглядеть радикальнее и неожиданнее, чем лукавые сказки про прелесть пограничного состояния. Впереди жгучий авангард от романов до игростроя, ибо в культуре нужно успеть сделать всё то, чего не сделали в ХХ веке с его альтернативным советским модерном.
А в это время в каком-нибудь европейском протекторате исчесавшиеся товарищи будут пересобирать свою идентичность, раздумывая, ингерманландцы они или всё-таки амореи.
Друзья, чему могут научить вас их литературные школы? Вы хотите платить людям с интуицией гусенички? Или что?
Помните, что хотя всех нас ждёт общее дело, писатель — это путь одиночки.
В издательстве «Водолей» вышел роман Георгия Паксютова (1996) «Гедель в России». Это неспешный текст о том, как великий логик переезжает в СССР и как складывается их общая судьба в альтернативной исторической ветке. Хороший текст. Давал ему оценку ещё в качестве рукописи.
Востоковед Паксютов пример молодого интеллектуала, у которого получилось войти в литературу без брызг. Нагруженный ум в малых летах чаще всего мешает, превращает художественный текст в сложный список того, что автор успел прочитать и обдумать. С Паксютовым не так. Он осторожен, знает меру. Причём в рукописи он даже не додавал: онтологическое доказательство бытия Бога от Геделя, знаменитые теоремы о неполноте, теологические размышления — этого могло быть больше. Космология Геделя в романе хоть и рассматривалась, но путешествие во времени (реальный Гедель допускал его возможность) на деле оказалось платонизмом с приделанной к нему машинкой. Перед бумагой советовал подумать об этом.
Жанрово это смесь повседневного, эпистолярного и университетского романов с романом фантастическим. Но пропорции соблюдены, быт даже сильнее любых фантастических допущений. Это правильно, так как помимо больших задач в тексте решается то, как Гедель сживается с советской действительностью. Тоже советовал усилить этот момент. Однажды, на отдыхе в Пятигорске, математик замечает, что по кранам для минеральной воды хорошо бы пустить «пиво или лимонад». Чисто русская идея, чтобы из крана текло пиво! Утопия, Гедель, Китеж-град.
Роман Паксютова ещё раз доказывает: «странная» литература — это не когда герой с расколотой кукухой перечисляет своих насильников, а когда тощий логик в СССР смотрит на стул и через его стульность совершает прыжок во времени.
Не грустите, писатели! Издаются самые разные тексты.
Востоковед Паксютов пример молодого интеллектуала, у которого получилось войти в литературу без брызг. Нагруженный ум в малых летах чаще всего мешает, превращает художественный текст в сложный список того, что автор успел прочитать и обдумать. С Паксютовым не так. Он осторожен, знает меру. Причём в рукописи он даже не додавал: онтологическое доказательство бытия Бога от Геделя, знаменитые теоремы о неполноте, теологические размышления — этого могло быть больше. Космология Геделя в романе хоть и рассматривалась, но путешествие во времени (реальный Гедель допускал его возможность) на деле оказалось платонизмом с приделанной к нему машинкой. Перед бумагой советовал подумать об этом.
Жанрово это смесь повседневного, эпистолярного и университетского романов с романом фантастическим. Но пропорции соблюдены, быт даже сильнее любых фантастических допущений. Это правильно, так как помимо больших задач в тексте решается то, как Гедель сживается с советской действительностью. Тоже советовал усилить этот момент. Однажды, на отдыхе в Пятигорске, математик замечает, что по кранам для минеральной воды хорошо бы пустить «пиво или лимонад». Чисто русская идея, чтобы из крана текло пиво! Утопия, Гедель, Китеж-град.
Роман Паксютова ещё раз доказывает: «странная» литература — это не когда герой с расколотой кукухой перечисляет своих насильников, а когда тощий логик в СССР смотрит на стул и через его стульность совершает прыжок во времени.
Не грустите, писатели! Издаются самые разные тексты.
О «Табии тридцать два» Алексея Конакова. Один из лучших романов года.
VK
Как если бы Фишер играл в Чапаева
А ведь это хорошо, сперва и вовсе прекрасно, когда с той лёгкостью, с какой двигают пешкой, Алексей Конаков (1985) начинает свой роман-па..
Вычитал, что в 1879 году вся русская критика отрецензировала лишь тринадцать (!) писателей. В год, когда началась публикация «Братьев Карамазовых», помимо Достоевского печатались Салтыков-Щедрин, Гаршин, Лесков — столь великие имена, что эпоха кажется сверхплотной, очень насыщенной. А на деле всего тринадцать отрецензированных душ. Из них литературе запомнились Яков Полонский и Надежда Хвощинская, но, как мы понимаем, далеко не на первых ролях. Золотой век русской литературы состоялся в условиях малочисленной и редкой критики, крохотной читательской аудитории (Достоевский оценивал, что журналы читает лишь 1 из 500 россиян), слабого книгоиздания, засилья периодики. Вся объективная реальность уверяла, что ничегошеньки у вас не выйдет, что так и будете квакать в провинциальной луже близ европейских морей, а получился вон какой океан. Русская литература взяла своё настроем, уверенностью в том, что нащупала основание, на котором может стоять сама и на котором вместе с ней может стоять всё человечество.
Желаю каждому современному писателю найти такую же точку опоры.
Желаю каждому современному писателю найти такую же точку опоры.
За 2024 год написал пятьдесят пять статей, рецензий и прогонов о русской литературе. Среди них пока что мой самый важный и большой текст о прозе тридцатилетних. В сумме свыше полумиллиона знаков. Получается, злописуч. Надеюсь, в этом был толк.
А пока всё, баста. В начале января выложу пространное политическое эссе о ближайшем будущем русской литературы. Тоже программный текст. Так и буду существовать: две-три важные работы в год промеж комментариев к современной литературе. Хотя есть и другие, более интересные планы.
Если вы ищете что почитать на новогодние праздники — возьмите любую взрослую вещь Эдуарда Веркина. На мой взгляд, это лучший современный русский писатель.
Спасибо!
Важные тексты:
«Поколение я/мы: можно ли говорить о литературе тридцатилетних?»
«В поисках утраченного критерия»
«Метамодерн — родина слонов»
Рецензии:
«Дар Речи», Юрий Буйда.
«Руководитель войны», Ринат Газизов.
«Старухи-шахидки», Александр Рыбин.
«Залив терпения», Мария Ныркова.
«Остров Сахалин», Эдуард Веркин.
«Мир без Стругацких», сборник.
«Доказательство человека», Арсений Гончуков.
«Ветер уносит мёртвые листья», Екатерина Манойло.
«Руки женщин моей семьи были не для письма», Егана Джаббарова.
«Там темно», Мария Лебедева.
«ДА», Антон Серенков.
«Ропот», Денис Дымченко.
«Системные требования», Катерина Гашева.
«Заводские настройки», Александра Ручьёва.
«Люди, которых нет на карте», Ефросиния Капустина.
«Хромая лошадь», Кира Лобо.
«Чужая сторона», Ольга Харитонова.
«Рыба моя рыба», Анна Маркина.
«Обыкновенные люди», Дмитрий Серков.
«Кто-то плачет всю ночь за стеною», Александр Ермолаев.
«Мышь», Иван Филиппов.
«Гангсталкер», Роман Богословский.
«Метода», Оля Маркович.
«Гори огнём», Александр Пелевин.
«Благодетель», Ирина Маркина.
«Краснодарская прописка», Анна Иванова.
«Станция», Александр Шантаев.
«Председатель совета отряда», Дмитрий Быков.
«Пути сообщения», Ксения Буржская.
«Антонов коллайдер», Илья Техликиди.
«Круть», Виктор Пелевин.
«Игры в сумерках», Юрий Трифонов.
«Говори», Татьяна Богатырёва.
«Тело: у каждого своё», сборник.
«Книга Z», сборник.
«Покров-17», Александр Пелевин.
«Ибупрофен», Булат Ханов.
«Аукцион», Яна Москаленко.
«Табия тридцать два», Алексей Конаков.
Нехудожественные произведения:
«Коллапс: гибель Советского Союза», Владислав Зубок.
«Поражение Запада», Эмманюэль Тодд.
Общие рассуждения:
«Мечтают ли писатели о Главлите?»
«Корову и бабу, пихту и пчелу»
«Эмпирика поцелуя и сапога»
«Жрец розовой звезды»
«Никакого секрета здесь нет»
«Зерно должно умирать»
Прогоны:
«Кто рассыплет горох?»
«Скоро на бал»
«Как вернуть истории?»
«По обложке судят»
Скетч:
«Путь ковра»
А пока всё, баста. В начале января выложу пространное политическое эссе о ближайшем будущем русской литературы. Тоже программный текст. Так и буду существовать: две-три важные работы в год промеж комментариев к современной литературе. Хотя есть и другие, более интересные планы.
Если вы ищете что почитать на новогодние праздники — возьмите любую взрослую вещь Эдуарда Веркина. На мой взгляд, это лучший современный русский писатель.
Спасибо!
Важные тексты:
«Поколение я/мы: можно ли говорить о литературе тридцатилетних?»
«В поисках утраченного критерия»
«Метамодерн — родина слонов»
Рецензии:
«Дар Речи», Юрий Буйда.
«Руководитель войны», Ринат Газизов.
«Старухи-шахидки», Александр Рыбин.
«Залив терпения», Мария Ныркова.
«Остров Сахалин», Эдуард Веркин.
«Мир без Стругацких», сборник.
«Доказательство человека», Арсений Гончуков.
«Ветер уносит мёртвые листья», Екатерина Манойло.
«Руки женщин моей семьи были не для письма», Егана Джаббарова.
«Там темно», Мария Лебедева.
«ДА», Антон Серенков.
«Ропот», Денис Дымченко.
«Системные требования», Катерина Гашева.
«Заводские настройки», Александра Ручьёва.
«Люди, которых нет на карте», Ефросиния Капустина.
«Хромая лошадь», Кира Лобо.
«Чужая сторона», Ольга Харитонова.
«Рыба моя рыба», Анна Маркина.
«Обыкновенные люди», Дмитрий Серков.
«Кто-то плачет всю ночь за стеною», Александр Ермолаев.
«Мышь», Иван Филиппов.
«Гангсталкер», Роман Богословский.
«Метода», Оля Маркович.
«Гори огнём», Александр Пелевин.
«Благодетель», Ирина Маркина.
«Краснодарская прописка», Анна Иванова.
«Станция», Александр Шантаев.
«Председатель совета отряда», Дмитрий Быков.
«Пути сообщения», Ксения Буржская.
«Антонов коллайдер», Илья Техликиди.
«Круть», Виктор Пелевин.
«Игры в сумерках», Юрий Трифонов.
«Говори», Татьяна Богатырёва.
«Тело: у каждого своё», сборник.
«Книга Z», сборник.
«Покров-17», Александр Пелевин.
«Ибупрофен», Булат Ханов.
«Аукцион», Яна Москаленко.
«Табия тридцать два», Алексей Конаков.
Нехудожественные произведения:
«Коллапс: гибель Советского Союза», Владислав Зубок.
«Поражение Запада», Эмманюэль Тодд.
Общие рассуждения:
«Мечтают ли писатели о Главлите?»
«Корову и бабу, пихту и пчелу»
«Эмпирика поцелуя и сапога»
«Жрец розовой звезды»
«Никакого секрета здесь нет»
«Зерно должно умирать»
Прогоны:
«Кто рассыплет горох?»
«Скоро на бал»
«Как вернуть истории?»
«По обложке судят»
Скетч:
«Путь ковра»
Перечитал мангу «Ванпачмен». Всё ещё великолепная деконструкция жанра сёнэн, при этом далёкая от балагана. Обычный парень Сайтама упорными тренировками проламывает свой лимит силы, после чего становится способен победить любого противника одним ударом. Но могущество приводит к эмоциональному выгоранию и облысению.
Сайтама нарисован как яйцо с чёрточками. Лишь в редких сценах он детализируется согласно проснувшемуся интересу. Зато многочисленные чудища прекрасны как обликом, так и происхождением — в манге есть даже воплощение шнурка от люстры, с которым так много боксировали, что это превратило неизвестного бойца в монстра.
При этом «Ванпачмен» не пародия, а деконструкция, обнажающая жанровые механизмы и создающая из их перенастройки новое прочтение. Причём сразу глобальное, для всего мира, что ещё раз показывает ту поп-гегемонию, в которой мы все живём: супергеройский антураж манги американо-японский, вообще или почти без вкраплений других культур.
Это наводит на размышления о современной русской культуре.
Возможен ли наш почвенный «Одноударник»? Технически, конечно, нет, но умозрительно — вполне, всё-таки мы накопили столь большой запас текста, что можем автономно ссылаться на самих себя. Продукта для всей планеты не получится (и хорошо, продукт для всей планеты всегда фастфуд), но деконструкция чего-то посконного вполне посильна. В нашем случае это литература. Так и представляется лысый парень Виссарион, который одним предложением вырубает любое литературное произведение. «Лес» Светланы Тюльбашевой: лес добрее людей, а замкадыши страшнее волков — ради такой морали не требовалось ехать в Карелию. «Вегетация» Алексея Иванова: роман похож на поиздержавшуюся модницу, которая выдаёт свои давно не ношенные вещи за новые. «Наследие» Владимира Сорокина: потому вялое произведение, что его автору прискучило разбрасывать мерзости, а значит — когда-то нравилось.
Ну а помогать Виссариону с апатией должен парень по фамилии Пушкин, которого все считают гениальным писателем, но который не написал в жизни ни строчки.
И это не то чтобы уж такой фантастический сюжет.
Сайтама нарисован как яйцо с чёрточками. Лишь в редких сценах он детализируется согласно проснувшемуся интересу. Зато многочисленные чудища прекрасны как обликом, так и происхождением — в манге есть даже воплощение шнурка от люстры, с которым так много боксировали, что это превратило неизвестного бойца в монстра.
При этом «Ванпачмен» не пародия, а деконструкция, обнажающая жанровые механизмы и создающая из их перенастройки новое прочтение. Причём сразу глобальное, для всего мира, что ещё раз показывает ту поп-гегемонию, в которой мы все живём: супергеройский антураж манги американо-японский, вообще или почти без вкраплений других культур.
Это наводит на размышления о современной русской культуре.
Возможен ли наш почвенный «Одноударник»? Технически, конечно, нет, но умозрительно — вполне, всё-таки мы накопили столь большой запас текста, что можем автономно ссылаться на самих себя. Продукта для всей планеты не получится (и хорошо, продукт для всей планеты всегда фастфуд), но деконструкция чего-то посконного вполне посильна. В нашем случае это литература. Так и представляется лысый парень Виссарион, который одним предложением вырубает любое литературное произведение. «Лес» Светланы Тюльбашевой: лес добрее людей, а замкадыши страшнее волков — ради такой морали не требовалось ехать в Карелию. «Вегетация» Алексея Иванова: роман похож на поиздержавшуюся модницу, которая выдаёт свои давно не ношенные вещи за новые. «Наследие» Владимира Сорокина: потому вялое произведение, что его автору прискучило разбрасывать мерзости, а значит — когда-то нравилось.
Ну а помогать Виссариону с апатией должен парень по фамилии Пушкин, которого все считают гениальным писателем, но который не написал в жизни ни строчки.
И это не то чтобы уж такой фантастический сюжет.
