Помню периодически появлявшуюся в ванной розовато-красную клизму и как не мог понять, что же это такое, но притом каким-то образом понимал, что лучше не спрашивать.
Forwarded from Гранд-канал
«17 ерундовых орудий» (Х Орудие) vs. фотокарточка с приятельницей.
Помню, как мне что-то такое в раннем детстве поставили — по всей вероятности, клизму. Помню только, как мне пришлось лечь на живот, и как мать запихнула мне в задницу такую стеклянную штучку, переходящую в резиновый шарик (опять-таки розовато-красный), и как я до смерти перепугался.
Помню, как мне градусник в задницу несколько раз ставили и как боялся, мол, вдруг провалится сейчас эта штука так глубоко, что уже и не достать будет, или ещё, чего доброго, обломится у меня там внутри.
Помню малыша, который заявил, что вместе веселее пи́сать, чем поодиночке, — ну, мы и решили вместе пойти, и так оно и получилось.
Помню, как мать однажды в компании подруг по ванной комнате продефилировала, в тот самый момент, когда я там какал. Ни разу ещё мне так стыдно не было!
Только что присутствовал при первом за 13 лет выступлении Джозефа Симаса. Симас особый автор для истории сан-францисской литературной среды. Когда-то поэт из круга Роберта Данкена, близкий к языковому движению автор, в восьмидесятые Симас перебрался в Париж и активно занялся переводом нового французского авангарда (Дэв, Альбиак, Руайе-Журну). Тогда же появился его журнал и издательство Moving Letters, где вышла первая книжка Нормы Коул — «Mace Hill Remap» (1988), название которой составлено из анаграммы имени другого автора этого круга — Michael Palmer. С начала 2010-х, однако, по стечению обстоятельств, Симас оказался в Комарово, где мы в какой-то момент и познакомились. Брадатая фигура поэта в сопровождении небесноглазого хаски — такую прогулку мимо тенистых ахматовских мест к кромке Балтики помню со времён фестиваля Премии Драгомощенко. По пути мы говорили о Майкле и Норме, о Дэве и Альбиак; я шёл читать семинар по переводу стихотворения Данкена. Полтора года назад Джозефу удалось вырваться из балтийского отшельничества и вернуться к берегам родного залива — Сан-Францисского. Первые месяцы с начала вторжения, однако, Джозеф просидел ещё в Комарово. Об этом мне напомнило недавнее его стихотворение, которое я не мог не перевести. Я вырос в паре десятков километров от того места, где стоит у Финского залива «домик приморский» Джозефа Симаса. Звуки поездов, машин, собак, мышей, филинов, грома, запахи смолы — всё это часть с детства впечатанного в мой сенсорий балтийского ландшафта. Но особая безлунная тьма размытого, полубезо́бразного пространства Карельского перешейка в этом стихотворении насыщается совсем другими тенями, когда её начинают прорезают сводки о войне в Украине — то, о чём там, в этом пространстве как бы нельзя сказать, но о чём невозможно не говорить. Это удивительное стихотворение, написанное американо-европейским номадом уже после выезда из военной России, иногда помогает мне думать здесь о том, о чём возможно думать там:
Y364
Только что присутствовал при первом за 13 лет выступлении Джозефа Симаса. Симас особый автор для истории сан-францисской литературной среды. Когда-то поэт из круга Роберта Данкена, близкий к языковому движению автор, в восьмидесятые Симас перебрался в Париж…
Джозеф Симас
Ночью здесь тихо. Хотя обычно не так тихо, и редко чтобы всё настолько застыло. После полуночи звуки проезжающих по шоссе мимо главной железнодорожной артерии автомобилей часто доносятся даже во снах, и наш домик приморский так близко к дороге, что всегда на себе ощущает дрожь проходящих в ночи длинных, тяжёлых товарных составов. Мысль темнее застыла смолы. Чуть чаще удара в секунду, тон чуть выше тысячи крат, неослабный и обличающий. По мере его неуклонного повышения в какой-то момент станет больно. Дальний рокот где-то неблизко, грузовик с продснабжением, может, или колонна военной техники. Вот и прошёл, растворился, точно дальний раскат грома. Снова тихо, темно и несколько жутко — не хватает голосов, внутренних звуков. Сами люди здесь переменились: стали тише, темнее, слегка сбиты с толку, как бы не на своём месте. Их улыбки теперь не такие и деревенские, их смех не так зеленеет, их приветы не настолько любезные и радушные. Ни один ветерок не дунет среди деревьев, ни собака не завоет вдали и ни филин не запоёт, тихо едут машины по городу и окрестным посёлкам. Скоро пройдёт один из первых утренних товарняков. Может, случится проснуться под эту сводку новостей. Шальных гостей ко псу не заходило. Мышей по дому не шныряло. Время, по всему судя, течёт как раньше. Что́ происходит там, или там, или там за несколько тысяч километров отсюда и достигает ли тишина и других краёв ещё более дальнего мира. Звук стучащего сердца при чтении личных историй людей, схоронившихся в ветхих зданиях и жилищах. Как по-новому движется тишиной застывшее это молчанье, отсутствие внешнего мира. Что ещё и пытаться понять — то, чему здесь, сейчас придаётся звучание. Ничего измеримого, ничего определимого, лишь ещё более шумные образы, более сумбурные образы. Ни одной электрички. Море застыло. Ни луны, ни салюта, и никто — пока — в дверь не стучится.
Ночью здесь тихо. Хотя обычно не так тихо, и редко чтобы всё настолько застыло. После полуночи звуки проезжающих по шоссе мимо главной железнодорожной артерии автомобилей часто доносятся даже во снах, и наш домик приморский так близко к дороге, что всегда на себе ощущает дрожь проходящих в ночи длинных, тяжёлых товарных составов. Мысль темнее застыла смолы. Чуть чаще удара в секунду, тон чуть выше тысячи крат, неослабный и обличающий. По мере его неуклонного повышения в какой-то момент станет больно. Дальний рокот где-то неблизко, грузовик с продснабжением, может, или колонна военной техники. Вот и прошёл, растворился, точно дальний раскат грома. Снова тихо, темно и несколько жутко — не хватает голосов, внутренних звуков. Сами люди здесь переменились: стали тише, темнее, слегка сбиты с толку, как бы не на своём месте. Их улыбки теперь не такие и деревенские, их смех не так зеленеет, их приветы не настолько любезные и радушные. Ни один ветерок не дунет среди деревьев, ни собака не завоет вдали и ни филин не запоёт, тихо едут машины по городу и окрестным посёлкам. Скоро пройдёт один из первых утренних товарняков. Может, случится проснуться под эту сводку новостей. Шальных гостей ко псу не заходило. Мышей по дому не шныряло. Время, по всему судя, течёт как раньше. Что́ происходит там, или там, или там за несколько тысяч километров отсюда и достигает ли тишина и других краёв ещё более дальнего мира. Звук стучащего сердца при чтении личных историй людей, схоронившихся в ветхих зданиях и жилищах. Как по-новому движется тишиной застывшее это молчанье, отсутствие внешнего мира. Что ещё и пытаться понять — то, чему здесь, сейчас придаётся звучание. Ничего измеримого, ничего определимого, лишь ещё более шумные образы, более сумбурные образы. Ни одной электрички. Море застыло. Ни луны, ни салюта, и никто — пока — в дверь не стучится.
Forwarded from Life in space
///
и все эти песни, сплетённые в жаберках на твоём нёбе, расползлись повсюду углеродными косами. и каждая из них — история, мечта об общем языке. бывает, что где-то между камнями и илом их неведомо-прошлые волны набегают и на мою гладкую голову. наша шерсть — привычное украшение — осыпалась в прошлые жизни. наши руки и ноги — доисторические орудия угнетения, любви и труда — скрылись в сухой земле. будут тихо ждать, когда к ним дорастут трибуналы тропических лесов. запоминание разорвало последние связи со звуком. но наши хвосты — они знают так много ритмов. поэтому память длится. плакоидной чешуёй на скулах возникают новые словари: я сбиваю о камни лицо, чтобы с тобой говорить.
🤩 Любимое стихотворение из нового цикла Яниса Синайко🤩 Перевод мой. Оригинал тут: https://litcentr.in.ua/publ/279-1-0-17702
и все эти песни, сплетённые в жаберках на твоём нёбе, расползлись повсюду углеродными косами. и каждая из них — история, мечта об общем языке. бывает, что где-то между камнями и илом их неведомо-прошлые волны набегают и на мою гладкую голову. наша шерсть — привычное украшение — осыпалась в прошлые жизни. наши руки и ноги — доисторические орудия угнетения, любви и труда — скрылись в сухой земле. будут тихо ждать, когда к ним дорастут трибуналы тропических лесов. запоминание разорвало последние связи со звуком. но наши хвосты — они знают так много ритмов. поэтому память длится. плакоидной чешуёй на скулах возникают новые словари: я сбиваю о камни лицо, чтобы с тобой говорить.
Please open Telegram to view this post
VIEW IN TELEGRAM
Получил новый сборник Барбары Гест — долгожданное собрание её прозы, художественной, критической, мемуарной, потрясающее издание. Внутри приятный сюрприз: «Лбы» Гест в оформлении Джо Брейнарда для журнала «C Comics» (1964). Нью-йоркская школа такая нью-йоркская школа 🤍
Y364
Получил новый сборник Барбары Гест — долгожданное собрание её прозы, художественной, критической, мемуарной, потрясающее издание. Внутри приятный сюрприз: «Лбы» Гест в оформлении Джо Брейнарда для журнала «C Comics» (1964). Нью-йоркская школа такая нью-йоркская…
А то ещё на прошлой неделе подобрал в магазе с правильным названием «Лекарство от кошмаров» 12-летней давности переиздание книжки Боба Глюка «Elements of a Coffee Service» (1984) — сборника тончайших рассказов, на новой обложке которого тоже красуется знакомая нам картинка Брейнарда. Работает лекарство! 💊
Помню, как глазки в кучку делал и как мне говорили никогда так не делать, а то вдруг, мол, так и останешься на всю жизнь с косоглазием.