На обложке новой Собаки Михаил Пиотровский (разворот с директором Эрмитажа вообще назван лишь громкой как эхо фамилией-брендом), но дальше вступают кот Маврик, роскошный свет и кадр, выставленный согласно палладианским принципам. Снято так, что хочется немедленно все бросить и бежать дышать старыми мастерами. Редакция начала январь традиционно — с любимого раздела Блокадных историй. Чуть глубже флеш-рояли пентаклей в архитектурном раскладе города, ДНК винной империи Big Wine Freaks (основатели отвечают на интересные вопросы друзей-конкурентов, например, каков ежемесячный бюджет на бой бокалов Zalto и как формировалась фирменная ‘социальная посадка’). Вишенка на торте — интервью с денди Игорем Пасечником, главой спасительного для Петербурга холдинга НИиПИ Спецреставрация. Ведь чтобы делать город будущего, нужно уважать его прошлое и любить настоящее. А Петербург — непростой, и быть его жителем — работа.©️
Зрителей 22, актеров 11, кто-то уже чистит картошку. Поэты и философы Хармс, Заболоцкий, Друскин и ко жили бедно, одевались плохо. Но создавали интересные вещи и связи. Спектакль начинается на кухне ‘чинарей’ Липавских в 1933. Это опись мыслей друзей-коллег в момент, когда их контакт стал ослабевать и разрушаться. Заспойлерить невозможно, все живет и развивается в пространстве ‘Полутора комнат’ как сквозняк, свободно и неожиданно. Контакт с артистами не просто близкий, зритель сидит у них в голове. Ловит спады волн энергии и ощущает температуру речи. Диалоги, монологи, споры в какой-то момент выливаются в исповедь (невероятный по технике исполнения кусок). Еще есть театр в театре, который и сам-то внутри музея. Который внутри Дома Мурузи. Последний оказывается отличным медиумом, трассы между эпохами и в междумирье здесь гладкие. Искусство и должно быть таким, чтобы проходить сквозь стены. Колыбельная закончилась к десяти вечера, руки пахнут селедкой. Настоящей, с косточками.
Сегодня каналу 3 года. Пролетели как Сапсан по маршруту Москва-Петербург. А я запечатлела крепкий поцелуй вагонов на платформе. По-прежнему в любой точке мира каждое утро начинаю с печатной газеты и сама пишу про то, что останавливает на себе взгляд в стремительном потоке, заставляет думать и задевает струны души. Будь то яркий интернациональный совриск, северный бар ‘Витя’ в парадной доходного дома, французские булки, суздальский рывок в космос, необычный театр, годные книги и журналы обеих столиц или просто — жизнь.
‘Бруталист’ Брэди Корбета — это эпос. Монументальная работа сродни циклам романов Драйзера или бестселлерам Айн Рэнд, где спрессованы эпохи и главные человеческие коллизии. Творец версус купец, талант против посредственности, жизнь или смерть. Хочу такую библиотеку — подумает всякий книголюб и эстет на 42-й минуте фильма, но отпрянет от экрана, услышав в конце, что послужило истинным вдохновением конструкции. Да, можно, оказывается, выжить в Бухенвальде, но сломаться в Пенсильвании. Или не сломаться — как посмотреть на изгиб судьбы. Фильм величествен и задумкой (вымышленный байопик гения архитектуры, поправшего Холокост), и операторской работой — с первых кадров перевернутой Статуи Свободы задан очень необычный, слегка дергающийся и смазанный ритм, плюс глубокие природные цвета. При этом к месту каждая глыба каррарского мрамора, каждая заплаточка ветхого шерстяного костюма. Одно сплошное ядро красоты, в которое уместились антисемитизм, капитализм, проблемы мигрантов, зависимости и дыхание преданной любви.
Циничная, хоть и ласковая книга о женщине и ее природном любопытстве, из-за которого можно, например, выйти замуж. Что называется, и о тех, кто много раз ‘умирал’, рожая, и о совсем свободных. Роман как окованный, разукрашенный фольгой старинный сундук, где хранится родовое приданое: тяжелые муаровые платья, старинные кружева, строчное белье и даже недогоревшие венчальные свечи. Все переложено табачным листом и воспоминаниями о старой провинциальной России и укладе эмигрантки в Париже. Зинаида Гиппиус написала на произведение современницы такую рецензию: ‘Рассказ ведет пожилая дама. У нее муж, трое взрослых детей, любовник, старый еврей, и какой-то еще горбун неизвестного назначения’. Это и есть те самые шестеро. А даме, кстати, всего 47.