В последние выходные все сбежали из дождливой Пуэблы, и город на эти несколько дней согласился стать в чём-то моим, в чём-то — нашим.
Приятельница на днях написала, что Мексика мне очень идёт. Рационально не схватываемое высказывание ощущается очень точным. Мне действительно так идёт Мексика, что в дни неумолимо приближающегося отъезда нужно срочно придумать, как, в каких формах, ее можно забрать с собой.
Привезу три бутылки мескаля: одну разопью с мужем, вторую — с другом, третью — с воспоминаниями о тех, с кем делю его здесь. Привезу сладости с тамариндом, у которых самая изящная и мелодичная острота. Привезу квадратики азула и расставлю их по квартире, как маленькие ловушки для памяти. Привезу керамику талавера: буду пить из нее по утрам крепкий кофе, угощать гостей, чтоб подстраивать повод лишний раз рассказать о поездке. Привезу журнал о кино и революции на испанском, чтобы начать потихоньку его учить. Привезу снимки мозаик, картин и муралов, чтобы не забыть, как много ещё нужно узнать о латиноамериканском искусстве. Привезу добытые частным образом ссылки на мексиканские фильмы — чтобы снова написать тем, кто мне их прислал.
Привезу привычку просто так говорить и получать комплименты. Привезу архив своих кружочков и фотографий — чтобы помнить, какой красивой и счастливой я здесь себя ощущала. Привезу любовь есть руками. Привезу способность откликаться на искренние my love и my dear, на так с тобой хорошо. Привезу убежденность в собственной нужности — в том, что словом, даже английским, я могу притягивать, менять и преображать. Привезу наконец обретенное умение быть спонтанной, поддаваться обстоятельствам и не сокрушаться от внезапно изменившихся планов. Привезу первый опыт обращения к богам за советом (Кетцалькоатль, к слову, ответил — потому в Пуэбле и шли дожди). Привезу интересное наблюдение: что могу стать нежно любимой другой страной в том числе и за то, как сильно люблю свою.
Привезу, видимо, горько-сладкое чувство: будто сердце моё отъездом разбито и, вместе с тем, наполнено до краев.
Приятельница на днях написала, что Мексика мне очень идёт. Рационально не схватываемое высказывание ощущается очень точным. Мне действительно так идёт Мексика, что в дни неумолимо приближающегося отъезда нужно срочно придумать, как, в каких формах, ее можно забрать с собой.
Привезу три бутылки мескаля: одну разопью с мужем, вторую — с другом, третью — с воспоминаниями о тех, с кем делю его здесь. Привезу сладости с тамариндом, у которых самая изящная и мелодичная острота. Привезу квадратики азула и расставлю их по квартире, как маленькие ловушки для памяти. Привезу керамику талавера: буду пить из нее по утрам крепкий кофе, угощать гостей, чтоб подстраивать повод лишний раз рассказать о поездке. Привезу журнал о кино и революции на испанском, чтобы начать потихоньку его учить. Привезу снимки мозаик, картин и муралов, чтобы не забыть, как много ещё нужно узнать о латиноамериканском искусстве. Привезу добытые частным образом ссылки на мексиканские фильмы — чтобы снова написать тем, кто мне их прислал.
Привезу привычку просто так говорить и получать комплименты. Привезу архив своих кружочков и фотографий — чтобы помнить, какой красивой и счастливой я здесь себя ощущала. Привезу любовь есть руками. Привезу способность откликаться на искренние my love и my dear, на так с тобой хорошо. Привезу убежденность в собственной нужности — в том, что словом, даже английским, я могу притягивать, менять и преображать. Привезу наконец обретенное умение быть спонтанной, поддаваться обстоятельствам и не сокрушаться от внезапно изменившихся планов. Привезу первый опыт обращения к богам за советом (Кетцалькоатль, к слову, ответил — потому в Пуэбле и шли дожди). Привезу интересное наблюдение: что могу стать нежно любимой другой страной в том числе и за то, как сильно люблю свою.
Привезу, видимо, горько-сладкое чувство: будто сердце моё отъездом разбито и, вместе с тем, наполнено до краев.
❤57❤🔥17🔥4
Луис Бунюэль, на какое-то время переехавший в Мексику после утверждения франкистской диктатуры, именно там снял фильм Ангел-истребитель. Я внезапно вспомнила о его мексиканском происхождении под самый конец поездки — в ее дополнительный день, который был выдан нам в утешение, как гостинец, уже на пороге спешно сунутый в карман уходящему визитеру. Из-за абсурдности главного концепта Ангел-истребитель часто называют комедией: там люди без всякой ясной причины не могут покинуть комнату, упираясь в невидимую стену и подбирая своим неловким потугам оправдания одно нелепей другого. Но это, друзья, не смешно.
Я воспринимала фильм так, как принято, — через рамку сюрреализма — пока при попытке покинуть Мексику с нами не начали происходить по-настоящему странные вещи.
На автобусной станции в Пуэбле мы впервые столкнулись с мексиканской полицией: нас чуть не арестовали из-за пса, подозрительно принюхавшегося к одному из чемоданов. Бессмысленное перетряхивание наших вещей и переговоры на испанском с чудом ответившей на звонок представительницей университета заняли ровно столько, чтоб мы успели все-таки заскочить в отъезжающий автобус. Но затем, уже в аэропорте, нам выдали неправильные билеты: не с тем временем, не с тем выходом. Так что шестичасовое ожидание рейса превратилось в блуждание, полное иррациональных сомнений: может быть, вопреки здравому смыслу, наш самолет так и не подадут на посадку, и мы все-таки никуда сейчас не полетим?
Мой коллега Омар любит рассказывать о слове ahorita, которое у них понимают не так, как везде. Обычно его говорят, если планируют справиться с чем-то в ближайшие сроки, но в Мексике ahorita — это нечто неопределенное, маркирующее одновременно и наличие, и откладывание намерения, так что два часа легко превращаются в пару десятилетий. Не в курсе, знал ли об этом феномене Бунюэль, именно там придумавший Ангела-истребителя, но это слово, как я теперь понимаю, определяет характер Мексики — выходит, вплоть до работы аэропорта — куда лучше аморфного в своей интернациональности сюрреализма.
Мы все-таки вылетели в Стамбул, последний раз полюбовавшись на одинокую пальму на горизонте, успев вдохнуть липкий, потный воздух Канкуна. Но Кетцалькоатль, под конец решивший противоречить себе и отправлять теперь совершенно другие сигналы, добрался до нас и там — развернул самолет, уже почти подлетевший к России, и вместо Петербурга на еще одну ночь отправил нас в Hampton by Hilton. В номера, где можно курить и снова, как будто успешней первого раза, пытаться свыкнуться с возвращением — чтобы потом пойти на прогулку и встретить стамбульский рассвет бок о бок с еще одним, теперь уже добрым спутником-псом.
Я уже в Петербурге, но меня не оставляет еще одна мысль: как-то так получилось, что в аэропорте Мехико мы так и не прошли пограничный контроль. Так что, если верить моему паспорту, теперь навсегда лишенному финального штампа, я как въехала в Мексику в начале июня, так и осталась там.
Я воспринимала фильм так, как принято, — через рамку сюрреализма — пока при попытке покинуть Мексику с нами не начали происходить по-настоящему странные вещи.
На автобусной станции в Пуэбле мы впервые столкнулись с мексиканской полицией: нас чуть не арестовали из-за пса, подозрительно принюхавшегося к одному из чемоданов. Бессмысленное перетряхивание наших вещей и переговоры на испанском с чудом ответившей на звонок представительницей университета заняли ровно столько, чтоб мы успели все-таки заскочить в отъезжающий автобус. Но затем, уже в аэропорте, нам выдали неправильные билеты: не с тем временем, не с тем выходом. Так что шестичасовое ожидание рейса превратилось в блуждание, полное иррациональных сомнений: может быть, вопреки здравому смыслу, наш самолет так и не подадут на посадку, и мы все-таки никуда сейчас не полетим?
Мой коллега Омар любит рассказывать о слове ahorita, которое у них понимают не так, как везде. Обычно его говорят, если планируют справиться с чем-то в ближайшие сроки, но в Мексике ahorita — это нечто неопределенное, маркирующее одновременно и наличие, и откладывание намерения, так что два часа легко превращаются в пару десятилетий. Не в курсе, знал ли об этом феномене Бунюэль, именно там придумавший Ангела-истребителя, но это слово, как я теперь понимаю, определяет характер Мексики — выходит, вплоть до работы аэропорта — куда лучше аморфного в своей интернациональности сюрреализма.
Мы все-таки вылетели в Стамбул, последний раз полюбовавшись на одинокую пальму на горизонте, успев вдохнуть липкий, потный воздух Канкуна. Но Кетцалькоатль, под конец решивший противоречить себе и отправлять теперь совершенно другие сигналы, добрался до нас и там — развернул самолет, уже почти подлетевший к России, и вместо Петербурга на еще одну ночь отправил нас в Hampton by Hilton. В номера, где можно курить и снова, как будто успешней первого раза, пытаться свыкнуться с возвращением — чтобы потом пойти на прогулку и встретить стамбульский рассвет бок о бок с еще одним, теперь уже добрым спутником-псом.
Я уже в Петербурге, но меня не оставляет еще одна мысль: как-то так получилось, что в аэропорте Мехико мы так и не прошли пограничный контроль. Так что, если верить моему паспорту, теперь навсегда лишенному финального штампа, я как въехала в Мексику в начале июня, так и осталась там.
❤52❤🔥10🕊5😁3👀2
Когда-нибудь этот канал снова будет посвящен фильмам и книгам, но время еще не пришло.
Один из коллег, теперь ставший другом по переписке, чутко заметил, что, быть может, причина, по которой возвращение дается так тяжело, связана с тем, что we probably liked the Mexican versions of ourselves very much.
Бродя по Петербургу в коматозном состоянии и не зная, куда деть себя теперь от тоски, я зацепилась за эту мысль как спасительную: что если дело не только в конкретном месте и в конкретных людях, от утраты которых меня шатает, а во мне самой? Может быть, больше всего мне не хватает себя — той, которой, как оказалось в Мексике, я могу быть? Это соображение, затрагивающее самый фундамент жизни, вопреки его пугающей масштабности, все-таки кажется обнадеживающим — ведь на то, кем быть, в отличие от многого другого, я могу повлиять, если достанет сил остаться с собой решительной и честной.
Прежде всего, оглядываясь сейчас на себя в предшествующие этой поездке годы, я замечаю, как мало, в самом деле, все это время думала о себе. Мою личную жизнь, как и жизни многих, как бы смыло в этот затянувшийся период волной большой трагедии, почти не оставляющей пространства для трагедий личных, превращающей приватное в нечто беспроблемное и очень понятное — в спасительный ресурс поддержки, уютный и надежный карман, в который прячешься от бури, с которой не по силам совладать. Но я очень люблю сюжет с трансформацией советской культуры и кино в частности: как после революции, Гражданской войны, коллективизации и индустриализации, репрессий, Второй мировой, покорения космоса — общество объединилось в последнем коллективном выдохе и тотчас распалось на единицы. Вызов, кризис, катаклизм сразу переместились извне вовнутрь — и мои любимые фильмы (Июльский дождь самый-самый) и тексты второй половины 1960-х и 1970-х показывают, как в каждом из героев, наконец получивших достаточно пространства и времени для разговора с самим собой, тотчас разверзлась внутренняя пропасть. Так, распивая одним поздним мексиканским вечером Modelo Negro в сквере на задворках католического храма, я решилась произнести вещи, о которых смущалась до того поговорить даже с собой: что разметка, навязанная моей жизни бессубъектным внешним императивом, в пору мне не во всем.
В Мексике я целый месяц не читала новостей — и, сознавая беспечность, совершенно не стыжусь в этом признаться. Я была так поглощена, так захвачена собственной жизнью, что, как потом оказалось, не заметила даже, что в мире за это время началась и закончилась очередная война. Вернувшись, я постепенно достаю привычные каналы из архива, с опаской, на очень осторожной дистанции принимаюсь снова смотреть кино, но как будто ревную себя к экрану: не хочу больше отчуждать собственные чувства в пользу несуществующих миров.
Теперь я испытываю не свойственное себе отторжение к построению планов. Думаю, что во многом причина столь интенсивного переживания времени в Мексике заключалась в том, что за целый месяц там я ни разу не ждала ни одного дня наперед (ну, разве что, думала периодически о том, что когда-нибудь настанет последний). Такое ожидание — когда, например, в начале декабря уже думаешь о встрече Нового года — обыкновенно скукоживает все предшествующие события, превращает их в незначительный придаток к чему-то самому главному. Но там мы, как будто не прикладывая специальных усилий, умели добывать чудеса из пустяков. Их источником могла стать поездка на Uber, распитие кортадо на порожке кофейни, заботливо добытая к завтраку булочка, приветственное слово, просто так выученное студентом на русском, бесстрашная дорога домой через пропахший травой Paseo Bravo.
Во время одной из последних барных встреч нам снова предложили попросить о чем-нибудь одного из мексиканских святых. Я все думаю о том, что тогда написала на ленте: в чем там можно рассчитывать на богов, которые и без того явно были на моей стороне, а в чем — на себя. И справлюсь ли я с этим в принципе, ведь мой товарищ по переписке мудро добавил: I keep telling myself to be more Mexican, but it is hard without those people around you.
Один из коллег, теперь ставший другом по переписке, чутко заметил, что, быть может, причина, по которой возвращение дается так тяжело, связана с тем, что we probably liked the Mexican versions of ourselves very much.
Бродя по Петербургу в коматозном состоянии и не зная, куда деть себя теперь от тоски, я зацепилась за эту мысль как спасительную: что если дело не только в конкретном месте и в конкретных людях, от утраты которых меня шатает, а во мне самой? Может быть, больше всего мне не хватает себя — той, которой, как оказалось в Мексике, я могу быть? Это соображение, затрагивающее самый фундамент жизни, вопреки его пугающей масштабности, все-таки кажется обнадеживающим — ведь на то, кем быть, в отличие от многого другого, я могу повлиять, если достанет сил остаться с собой решительной и честной.
Прежде всего, оглядываясь сейчас на себя в предшествующие этой поездке годы, я замечаю, как мало, в самом деле, все это время думала о себе. Мою личную жизнь, как и жизни многих, как бы смыло в этот затянувшийся период волной большой трагедии, почти не оставляющей пространства для трагедий личных, превращающей приватное в нечто беспроблемное и очень понятное — в спасительный ресурс поддержки, уютный и надежный карман, в который прячешься от бури, с которой не по силам совладать. Но я очень люблю сюжет с трансформацией советской культуры и кино в частности: как после революции, Гражданской войны, коллективизации и индустриализации, репрессий, Второй мировой, покорения космоса — общество объединилось в последнем коллективном выдохе и тотчас распалось на единицы. Вызов, кризис, катаклизм сразу переместились извне вовнутрь — и мои любимые фильмы (Июльский дождь самый-самый) и тексты второй половины 1960-х и 1970-х показывают, как в каждом из героев, наконец получивших достаточно пространства и времени для разговора с самим собой, тотчас разверзлась внутренняя пропасть. Так, распивая одним поздним мексиканским вечером Modelo Negro в сквере на задворках католического храма, я решилась произнести вещи, о которых смущалась до того поговорить даже с собой: что разметка, навязанная моей жизни бессубъектным внешним императивом, в пору мне не во всем.
В Мексике я целый месяц не читала новостей — и, сознавая беспечность, совершенно не стыжусь в этом признаться. Я была так поглощена, так захвачена собственной жизнью, что, как потом оказалось, не заметила даже, что в мире за это время началась и закончилась очередная война. Вернувшись, я постепенно достаю привычные каналы из архива, с опаской, на очень осторожной дистанции принимаюсь снова смотреть кино, но как будто ревную себя к экрану: не хочу больше отчуждать собственные чувства в пользу несуществующих миров.
Теперь я испытываю не свойственное себе отторжение к построению планов. Думаю, что во многом причина столь интенсивного переживания времени в Мексике заключалась в том, что за целый месяц там я ни разу не ждала ни одного дня наперед (ну, разве что, думала периодически о том, что когда-нибудь настанет последний). Такое ожидание — когда, например, в начале декабря уже думаешь о встрече Нового года — обыкновенно скукоживает все предшествующие события, превращает их в незначительный придаток к чему-то самому главному. Но там мы, как будто не прикладывая специальных усилий, умели добывать чудеса из пустяков. Их источником могла стать поездка на Uber, распитие кортадо на порожке кофейни, заботливо добытая к завтраку булочка, приветственное слово, просто так выученное студентом на русском, бесстрашная дорога домой через пропахший травой Paseo Bravo.
Во время одной из последних барных встреч нам снова предложили попросить о чем-нибудь одного из мексиканских святых. Я все думаю о том, что тогда написала на ленте: в чем там можно рассчитывать на богов, которые и без того явно были на моей стороне, а в чем — на себя. И справлюсь ли я с этим в принципе, ведь мой товарищ по переписке мудро добавил: I keep telling myself to be more Mexican, but it is hard without those people around you.
❤74😢3