#цитата
В Коране существует 125-ый аят в шестой суре: «Кого Аллах хочет вести прямым путем, уширяет тому грудь для ислама, а кого хочет сбить, делает тому грудь прямой и узкой, как если бы он возносился в небо».
Заметьте потрясающую семантику. Ведь во время низведения этого откровения не существовало ни парапланов, ни взлетающих ракет, ни самолетов, а что значит «возносился в небо»? Этот физический образ в VII веке для слушающих на арабском языке не имел никаких аналогов, ведь поблизости не было и гор, на которые можно было взойти, чтобы испытать высоту. Стало быть, это фигуральное выражение, которое имеет невидимый спиритуальнай план. Что значит «грудь прямая и узкая»? Если подойти к этому нестандартным образом, то прямая и узкая грудь для вознесения в небо — это дыхательные йогические практики, которые на самом деле нацелены на то, чтобы сделать физическое существо не зависимым от воздуха, потому что при правильной трансформации оно питается уже праной. Расстояние между вдохами все больше до тех пор, пока на каком-то этапе не станет возможным зарыть человека в могилу, опустить в барокамеру, а он оттуда через сутки выйдет живым в состоянии глубокого анабиоза. Это то, что называется прямой и узкой грудью, а «вознесение в небо» — это, естественно, восхождение от грубых коагуляционных пластов присутствия, воплощенности к тонким и субтильным слоям. Так вот, заметьте, аят прямо говорит, что кого Бог ведет прямым путем — уширяет тому грудь. А грудь — это синоним мужества, экспансии, открытости, конфронтации, вызова. Уширение груди для ислама — это горизонтальная экспансия, контрдавление на социум, среду. А кого Аллах сбивает с прямого пути, тому он делает грудь узкой и прямой, как бы для вознесения на небо. То есть ведет путем эксклюзивной мистики, эксклюзивного эзотеризма, индивидуальных практик, которые являются сферой шайтана. Все эзотерические, инициатические практики — это сфера, в которой человек находит подключение к так называемому Великому существу, который принимается за эталон, архетип, образ Бога. Это Великое существо является первым из творений Аллаха, которое отказалось поклониться человеку, поскольку человек бесконечно слабее его, и было низвергнуто. Это Денница, Люцифер, он же Ормузд. Потому что Ормузд и Люцифер — это синонимы, в языческих традициях это существо Света. Соединение и работа с ним — в этом и заключаются все оккультные эзотерические практики, которые составляют традицию и наследие всех известных орденов. Это уход от прямого пути, а вот прямой путь — уширение груди, то есть как раз политические и революционные практики, в результате которых меняется политическое содержание горизонтали, на которой реализуется человеческий фактор. Это абсолютно четкое истолкование всего лишь одного из 6600 аятов Корана, который является колоссальным документом новой теологии и нового мышления. К сожалению, истолкователи по своему психотипу гораздо ближе к тем, у кого грудь сделали прямой и узкой для вознесения на небо, чем к тем, кто должен расширять свою грудь, чтобы воздействовать на природу вещей в человеческом плане.
Из интервью «ПОЛЯРНОЙ ЗВЕЗДЕ», 2005 г.
В Коране существует 125-ый аят в шестой суре: «Кого Аллах хочет вести прямым путем, уширяет тому грудь для ислама, а кого хочет сбить, делает тому грудь прямой и узкой, как если бы он возносился в небо».
Заметьте потрясающую семантику. Ведь во время низведения этого откровения не существовало ни парапланов, ни взлетающих ракет, ни самолетов, а что значит «возносился в небо»? Этот физический образ в VII веке для слушающих на арабском языке не имел никаких аналогов, ведь поблизости не было и гор, на которые можно было взойти, чтобы испытать высоту. Стало быть, это фигуральное выражение, которое имеет невидимый спиритуальнай план. Что значит «грудь прямая и узкая»? Если подойти к этому нестандартным образом, то прямая и узкая грудь для вознесения в небо — это дыхательные йогические практики, которые на самом деле нацелены на то, чтобы сделать физическое существо не зависимым от воздуха, потому что при правильной трансформации оно питается уже праной. Расстояние между вдохами все больше до тех пор, пока на каком-то этапе не станет возможным зарыть человека в могилу, опустить в барокамеру, а он оттуда через сутки выйдет живым в состоянии глубокого анабиоза. Это то, что называется прямой и узкой грудью, а «вознесение в небо» — это, естественно, восхождение от грубых коагуляционных пластов присутствия, воплощенности к тонким и субтильным слоям. Так вот, заметьте, аят прямо говорит, что кого Бог ведет прямым путем — уширяет тому грудь. А грудь — это синоним мужества, экспансии, открытости, конфронтации, вызова. Уширение груди для ислама — это горизонтальная экспансия, контрдавление на социум, среду. А кого Аллах сбивает с прямого пути, тому он делает грудь узкой и прямой, как бы для вознесения на небо. То есть ведет путем эксклюзивной мистики, эксклюзивного эзотеризма, индивидуальных практик, которые являются сферой шайтана. Все эзотерические, инициатические практики — это сфера, в которой человек находит подключение к так называемому Великому существу, который принимается за эталон, архетип, образ Бога. Это Великое существо является первым из творений Аллаха, которое отказалось поклониться человеку, поскольку человек бесконечно слабее его, и было низвергнуто. Это Денница, Люцифер, он же Ормузд. Потому что Ормузд и Люцифер — это синонимы, в языческих традициях это существо Света. Соединение и работа с ним — в этом и заключаются все оккультные эзотерические практики, которые составляют традицию и наследие всех известных орденов. Это уход от прямого пути, а вот прямой путь — уширение груди, то есть как раз политические и революционные практики, в результате которых меняется политическое содержание горизонтали, на которой реализуется человеческий фактор. Это абсолютно четкое истолкование всего лишь одного из 6600 аятов Корана, который является колоссальным документом новой теологии и нового мышления. К сожалению, истолкователи по своему психотипу гораздо ближе к тем, у кого грудь сделали прямой и узкой для вознесения на небо, чем к тем, кто должен расширять свою грудь, чтобы воздействовать на природу вещей в человеческом плане.
Из интервью «ПОЛЯРНОЙ ЗВЕЗДЕ», 2005 г.
Forwarded from Традиция Пророков
Media is too big
VIEW IN TELEGRAM
Патриотизм - оружие язычества
© Гейдар Джемаль. Ислам и патриотизмГейдар Джахидович, не могли бы коротко прокомментировать данный текст:
"Гераклит говорил, что есть бытие и есть небытие, Парменид же утверждал, что бытие есть, а небытия вовсе нет.
Про бытие и небытие, а точнее, про соответствующие слова. В других языках это понятие обычно выражается или причастием "существующее" (греч. ον, лат. ens, англ. being), или субстантивированным инфинитивом "быть" (фр. être, нем. Sein). А у нас - существительным "бытие". Почему-то принято утверждать, что автором такого перевода был Григорий Теплов в середине 18 века. На самом же деле этот перевод уходит глубоко в церковнославянскую традицию. Так, в литургических текстах периодически встречается выражение, связанное с догматом о творении мира Богом из ничего (в противовес античному учению о появлении мира из хаоса): "Ты от небытия в бытие вся привел еси" (т.е. "Ты всё привёл от небытия в бытие"). В древнерусских богослужебных книгах именно этот перевод регулярен, тогда как в послениконовских текстах вместо "от небытия в бытие" периодически встречается более буквальная, но невразумительная калька с греческого "от не сущих во еже быти".
Интересно, есть ли ещё такие языки, где понятия "существование", с одной стороны, и "происхождение" (γενεσις), с другой, были бы переведены одним и тем же словом, подобно славянскому "бытие"."
Гейдар Джемаль:
Костя, вопрос сугубо филологический. Вероятно, такие языки есть, но это тема не по существу.
Если бы вы спросили меня, кто прав Гераклит или Парменид, отвечу, что, конечно, первый.
Не в том смысле, что небытие есть, а в том, что его "отсутствие" является беспощадной реальностью в центре самого бытия.
Логика Парменида двумерная, Гераклита трехмерная. Мы должны мыслить в пятимерном пространстве.
Из бесед. 24.04.2016 г.
"Гераклит говорил, что есть бытие и есть небытие, Парменид же утверждал, что бытие есть, а небытия вовсе нет.
Про бытие и небытие, а точнее, про соответствующие слова. В других языках это понятие обычно выражается или причастием "существующее" (греч. ον, лат. ens, англ. being), или субстантивированным инфинитивом "быть" (фр. être, нем. Sein). А у нас - существительным "бытие". Почему-то принято утверждать, что автором такого перевода был Григорий Теплов в середине 18 века. На самом же деле этот перевод уходит глубоко в церковнославянскую традицию. Так, в литургических текстах периодически встречается выражение, связанное с догматом о творении мира Богом из ничего (в противовес античному учению о появлении мира из хаоса): "Ты от небытия в бытие вся привел еси" (т.е. "Ты всё привёл от небытия в бытие"). В древнерусских богослужебных книгах именно этот перевод регулярен, тогда как в послениконовских текстах вместо "от небытия в бытие" периодически встречается более буквальная, но невразумительная калька с греческого "от не сущих во еже быти".
Интересно, есть ли ещё такие языки, где понятия "существование", с одной стороны, и "происхождение" (γενεσις), с другой, были бы переведены одним и тем же словом, подобно славянскому "бытие"."
Гейдар Джемаль:
Костя, вопрос сугубо филологический. Вероятно, такие языки есть, но это тема не по существу.
Если бы вы спросили меня, кто прав Гераклит или Парменид, отвечу, что, конечно, первый.
Не в том смысле, что небытие есть, а в том, что его "отсутствие" является беспощадной реальностью в центре самого бытия.
Логика Парменида двумерная, Гераклита трехмерная. Мы должны мыслить в пятимерном пространстве.
Из бесед. 24.04.2016 г.
#видео
https://youtu.be/2RCdJ5saO3I
Основные темы:
- История кириллицы: от дохристианской письменности до неовизантийского символа
- Латинизация и кириллизация: борьба алфавитов и культур
- Ислам и арабская графика в СССР: от союзничества до репрессий
- Узбекистан, Казахстан, Таджикистан: алфавитные реформы и культурный разрыв
- 3 мифа о смене алфавитов, которые до сих пор используют политики и реформаторы
Это глубокий анализ роли кириллицы в геополитике и культурной идентичности народов постсоветского пространства. Разбираемся, как алфавит может быть не просто средством общения, а политическим оружием.
https://youtu.be/2RCdJ5saO3I
Основные темы:
- История кириллицы: от дохристианской письменности до неовизантийского символа
- Латинизация и кириллизация: борьба алфавитов и культур
- Ислам и арабская графика в СССР: от союзничества до репрессий
- Узбекистан, Казахстан, Таджикистан: алфавитные реформы и культурный разрыв
- 3 мифа о смене алфавитов, которые до сих пор используют политики и реформаторы
Это глубокий анализ роли кириллицы в геополитике и культурной идентичности народов постсоветского пространства. Разбираемся, как алфавит может быть не просто средством общения, а политическим оружием.
YouTube
КИРИЛЛИЦА КАК ОРУЖИЕ И ЖЕРТВА КУЛЬТУРНОГО ИМПЕРИАЛИЗМА | ГЕЙДАР ДЖЕМАЛЬ
Кириллица как оружие и жертва культурного империализма | История, политика и алфавитные войны
Почему кириллица — больше, чем просто алфавит? В этом видео вы узнаете о том, как кириллическое письмо стало не только культурным символом славянских народов, но…
Почему кириллица — больше, чем просто алфавит? В этом видео вы узнаете о том, как кириллическое письмо стало не только культурным символом славянских народов, но…
#цитата
У пантеизма есть два полюса. Первый — спинозизм, отождествляющий полюс манифестирования мира с существованием, которое рассматривается как обладание личностью неотъемлемого качества самопредставлением о существовании. Существование вечно, бесконечно, поэтому оно ничем не отличается от тех категорий, которые выдвигаются в качестве описания природы Бога. Спиноза, будучи иудеем и не тождественным по своим корням чисто европейским мыслителем, проговорил европейский секрет. То, о чем Платон говорил красиво, а Спиноза, последовав чеховскому совету, стал говорить некрасиво, в результате чего выболтал этот секрет. Для европейца никакого Бога как личности не существует. Для него Бог всегда сводится к Абсолюту и является в лучшем случае псевдонимом. У Фомы Аквината это просто очевидно, у Аристотеля это очевидно, это достаточно четко звучит у Кузанского. Бог и Абсолют — это синонимы. А Абсолют — это объективная категория. Это парадигма некоего безусловного и безальтернативного объекта. Потому что субъект уже сам в себе содержит характер противопоставления. Он уже предполагает некую антитезу. Эта антитеза заявлена в откровении пророков, но в христианстве сложилось так, что, номинально апеллируя, к этим откровениям, мысль опиралась не на них, а на эллинскую традицию, а также на митраизм, который был распространен до принятия христианства по всей Римской империи. Так называемая христианская теология — это митраизм чистой воды. Это история нисхождения Ормузда в мир тьмы и спасение света, его захват силами тьмы и распятие, посылка бога Духа Святого, который нисходит, освобождает Ормузда, и они с остатками света поднимаются наверх, как в сцене Света Фаворского — Преображения. Они поднимаются и здесь остаются еще крупицы света, которые надо доспасти практикой аскезы, вобрать их в себя и выйти из этого мира тьмы. Если посмотрим на разные старообрядческие бегунские согласия, там просто один к одному — чистое манихейство. Митраизм апеллирует к библейским персонажам в качестве референтного материала. Эта комбинация составляет специфику исторического христианства, а его серьезная мысль — это чистый эллинизм. В итоге Спиноза это выбалтывает. Он говорит, что характеристикой безусловной мысли является существование, которое не имеет границ, и мы не можем себе их представить. Мы не способны представить, что было время, когда существования не было, что есть место, где существования нет. Поскольку существование безгранично и вечно, оно совпадает с теми атрибутами, которые мы предъявляем к Абсолюту, который, тем самым, ничем не отличается от чистого существования. Никакой дистинкции между существующим объектом и Богом, как Абсолютом, тоже нет. Спиноза был вехой, этапом. Декарт — это одна сторона, Спиноза — другая. Здесь они размежевались. Поэтому преодоление монизма, преодоление Спинозы, преодоление пантеизма — это фундаментальное условие для того социального движения, внутри которого человек будет заново переформулирован как агент провиденциальной Мысли, агент Провидения. Он будет понят как некая точка, которая противостоит протяженности. Декарт это проинтуировал, но рано умер, или может быть, вовремя. Декарт — это мыслитель, который на европейском пространстве был ближе всего к Корану. Фактически на фоне всего остального, в том числе и собственно цивилизационно-культурных мусульманских мыслителей, самым исламским философом был Декарт.
Из интервью «ПОЛЯРНОЙ ЗВЕЗДЕ», 2005 г.
У пантеизма есть два полюса. Первый — спинозизм, отождествляющий полюс манифестирования мира с существованием, которое рассматривается как обладание личностью неотъемлемого качества самопредставлением о существовании. Существование вечно, бесконечно, поэтому оно ничем не отличается от тех категорий, которые выдвигаются в качестве описания природы Бога. Спиноза, будучи иудеем и не тождественным по своим корням чисто европейским мыслителем, проговорил европейский секрет. То, о чем Платон говорил красиво, а Спиноза, последовав чеховскому совету, стал говорить некрасиво, в результате чего выболтал этот секрет. Для европейца никакого Бога как личности не существует. Для него Бог всегда сводится к Абсолюту и является в лучшем случае псевдонимом. У Фомы Аквината это просто очевидно, у Аристотеля это очевидно, это достаточно четко звучит у Кузанского. Бог и Абсолют — это синонимы. А Абсолют — это объективная категория. Это парадигма некоего безусловного и безальтернативного объекта. Потому что субъект уже сам в себе содержит характер противопоставления. Он уже предполагает некую антитезу. Эта антитеза заявлена в откровении пророков, но в христианстве сложилось так, что, номинально апеллируя, к этим откровениям, мысль опиралась не на них, а на эллинскую традицию, а также на митраизм, который был распространен до принятия христианства по всей Римской империи. Так называемая христианская теология — это митраизм чистой воды. Это история нисхождения Ормузда в мир тьмы и спасение света, его захват силами тьмы и распятие, посылка бога Духа Святого, который нисходит, освобождает Ормузда, и они с остатками света поднимаются наверх, как в сцене Света Фаворского — Преображения. Они поднимаются и здесь остаются еще крупицы света, которые надо доспасти практикой аскезы, вобрать их в себя и выйти из этого мира тьмы. Если посмотрим на разные старообрядческие бегунские согласия, там просто один к одному — чистое манихейство. Митраизм апеллирует к библейским персонажам в качестве референтного материала. Эта комбинация составляет специфику исторического христианства, а его серьезная мысль — это чистый эллинизм. В итоге Спиноза это выбалтывает. Он говорит, что характеристикой безусловной мысли является существование, которое не имеет границ, и мы не можем себе их представить. Мы не способны представить, что было время, когда существования не было, что есть место, где существования нет. Поскольку существование безгранично и вечно, оно совпадает с теми атрибутами, которые мы предъявляем к Абсолюту, который, тем самым, ничем не отличается от чистого существования. Никакой дистинкции между существующим объектом и Богом, как Абсолютом, тоже нет. Спиноза был вехой, этапом. Декарт — это одна сторона, Спиноза — другая. Здесь они размежевались. Поэтому преодоление монизма, преодоление Спинозы, преодоление пантеизма — это фундаментальное условие для того социального движения, внутри которого человек будет заново переформулирован как агент провиденциальной Мысли, агент Провидения. Он будет понят как некая точка, которая противостоит протяженности. Декарт это проинтуировал, но рано умер, или может быть, вовремя. Декарт — это мыслитель, который на европейском пространстве был ближе всего к Корану. Фактически на фоне всего остального, в том числе и собственно цивилизационно-культурных мусульманских мыслителей, самым исламским философом был Декарт.
Из интервью «ПОЛЯРНОЙ ЗВЕЗДЕ», 2005 г.
Forwarded from Poistine
السلام عليكم ورحمة الله وبركاته
Уважаемые читатели «Поистине», братья и сёстры по вере!
По милости Аллаха, мы встречаем великий праздник единобожников - Ид аль-Адха!
Праздник в память о подвиге высшей веры, великом акте предания себя Всевышнему. Акте, который декларирует тщету всего сущего и величие Всевышнего и грядущего Его Царства. И подобно нашему праотцу Ибрахиму, алейхи салям, на каждом мусульманине лежит обязанность не разменивать приказы Всевышнего на быстротечную ближнюю жизнь.
Пусть Аллах, Свят Он и Велик, примет от нас и от вас, и позволит нам всем хотя бы раз в жизни посетить Его Дом в благородной Мекке.
Продолжайте оставаться с нами, следите за обновлениями и проявляйте активность в нашем общем деле.
Ид мубарак! Вместе в исламе!
Уважаемые читатели «Поистине», братья и сёстры по вере!
По милости Аллаха, мы встречаем великий праздник единобожников - Ид аль-Адха!
Праздник в память о подвиге высшей веры, великом акте предания себя Всевышнему. Акте, который декларирует тщету всего сущего и величие Всевышнего и грядущего Его Царства. И подобно нашему праотцу Ибрахиму, алейхи салям, на каждом мусульманине лежит обязанность не разменивать приказы Всевышнего на быстротечную ближнюю жизнь.
Пусть Аллах, Свят Он и Велик, примет от нас и от вас, и позволит нам всем хотя бы раз в жизни посетить Его Дом в благородной Мекке.
Продолжайте оставаться с нами, следите за обновлениями и проявляйте активность в нашем общем деле.
Ид мубарак! Вместе в исламе!
#цитата
Не удивительно ли, что левый Сартр — общественный защитник радикалов и террористов эсеровской закваски — вышел из академической шинели Хайдеггера, почвенника, вступившего в НСДАП, расплевавшись со своим еврейским учителем Гуссерлем? Нет, совершенно логично, ибо для Хайдеггера революцией и нонконформизмом было примкнуть к политическим маргиналам, отрицающим актуальный мировой порядок, а для Сартра таким же вызовом было поддержать левых и объявить о своей моральной солидарности с евреями. Контенты разные, адаптированные к противоположным по сути эпохам, довоенной и послевоенной. Но принцип — один!
Правда, Хайдеггер не интуирует разражающийся кризис, он сам старается его организовать, вытянуть на поверхность из гниющего тела умершей европейской философии. Две с половиной тысячи лет от Платона до Ницше — насмарку! Хайдеггеровская мысль вопрошает о подлинно сущем, которое так и не обнаружено ни в идеальном реализме Платона, ни в трансценденталиях Канта. Хайдеггер дошел до рубежа, за которым следует ослепительная вспышка понимания, он задал правильные вопросы (в частности, «почему есть нечто, а не Ничто» — удивительный по своей точности вопрос), но все-таки он не шагнул в саму эту вспышку. Хайдеггерианство — пролегомены ко всякому будущему пониманию (перефразируя название одной кантовской работы).
Сартр на порядок поверхностнее германского мэтра, но при этом гораздо ближе к тайне. Сущим оказывается на самом деле «Ничто», которое живет внутри человека как основание его подлинной свободы. Тут вам не только Хайдеггер и Ницше, тут весь Иван Карамазов с Кирилловым и Свидригайловым вместе. Как жаль, что Петенька Верховенский не читал «Бытие и Ничто» — гораздо лучше бы получилось у него создать организацию в далеком и вместе с тем «нашенском» Скотопрогоньевске!
Гейдар Джемаль: СОВРЕМЕННЫЙ СОЦИАЛЬНО-ПОЛИТИЧЕСКИЙ КРИЗИС МИРОВОЙ СИСТЕМЫ, 2006 г.
Не удивительно ли, что левый Сартр — общественный защитник радикалов и террористов эсеровской закваски — вышел из академической шинели Хайдеггера, почвенника, вступившего в НСДАП, расплевавшись со своим еврейским учителем Гуссерлем? Нет, совершенно логично, ибо для Хайдеггера революцией и нонконформизмом было примкнуть к политическим маргиналам, отрицающим актуальный мировой порядок, а для Сартра таким же вызовом было поддержать левых и объявить о своей моральной солидарности с евреями. Контенты разные, адаптированные к противоположным по сути эпохам, довоенной и послевоенной. Но принцип — один!
Правда, Хайдеггер не интуирует разражающийся кризис, он сам старается его организовать, вытянуть на поверхность из гниющего тела умершей европейской философии. Две с половиной тысячи лет от Платона до Ницше — насмарку! Хайдеггеровская мысль вопрошает о подлинно сущем, которое так и не обнаружено ни в идеальном реализме Платона, ни в трансценденталиях Канта. Хайдеггер дошел до рубежа, за которым следует ослепительная вспышка понимания, он задал правильные вопросы (в частности, «почему есть нечто, а не Ничто» — удивительный по своей точности вопрос), но все-таки он не шагнул в саму эту вспышку. Хайдеггерианство — пролегомены ко всякому будущему пониманию (перефразируя название одной кантовской работы).
Сартр на порядок поверхностнее германского мэтра, но при этом гораздо ближе к тайне. Сущим оказывается на самом деле «Ничто», которое живет внутри человека как основание его подлинной свободы. Тут вам не только Хайдеггер и Ницше, тут весь Иван Карамазов с Кирилловым и Свидригайловым вместе. Как жаль, что Петенька Верховенский не читал «Бытие и Ничто» — гораздо лучше бы получилось у него создать организацию в далеком и вместе с тем «нашенском» Скотопрогоньевске!
Гейдар Джемаль: СОВРЕМЕННЫЙ СОЦИАЛЬНО-ПОЛИТИЧЕСКИЙ КРИЗИС МИРОВОЙ СИСТЕМЫ, 2006 г.
#цитата
Богом люди называют разное. Мы только что говорили о том, что для большинства язычников «бог» есть синтез сознания и Бытия. Или для других – «встреча Бытия с самим собой». Для третьих это – «максимальное Бытие в чистом виде». На то и язычники, чтобы абсолютизировать объект. Дело в том, что эти объекты им никак не помогут. «Абсолютное» Бытие, даже если бы они ткнули в него пальцем, точно так же не поможет им, как «абсолютный» глиняный идол. Представьте себе глиняного идола, которого не объехать, не обогнуть. Его глина так тяжела, что если он развалится, то рухнет и задавит все человечество. От этого вам не легче, потому что максимальное «наличие наличного» никак вас не поднимает и никуда не выводит, оно вас не трансцендирует.
…Все есть неведение о Нем, вы постоянно проводите работу ограничения этого неведения. Оно имеет внешние, внутренние признаки, какие угодно. Озарение и прочее – это вещи эфемерные. Вас сегодня озарило и вы думаете, допустим, что вы католик, а завтра вам другая шлея под хвост попадет – и вы об этом забудете. Озарение преходяще. Это как поэзия. Поэму написал, а потом смотришь и думаешь: зачем я ее написал?
Тем не менее это все-таки не из области интеллекта – это из области фундаментальной экзистенции, которая ставит себе интеллект на службу. Вы знаете, что решение вашей проблемы только в том, что вы полагаете нечто, утверждающее все на финише вашей веры, а вы знаете это, потому что вы испытали шок встречи с другим, который, опять же повторю, внутри вас самих.
Из книги «Логика монотеизма», 2021 г.
Богом люди называют разное. Мы только что говорили о том, что для большинства язычников «бог» есть синтез сознания и Бытия. Или для других – «встреча Бытия с самим собой». Для третьих это – «максимальное Бытие в чистом виде». На то и язычники, чтобы абсолютизировать объект. Дело в том, что эти объекты им никак не помогут. «Абсолютное» Бытие, даже если бы они ткнули в него пальцем, точно так же не поможет им, как «абсолютный» глиняный идол. Представьте себе глиняного идола, которого не объехать, не обогнуть. Его глина так тяжела, что если он развалится, то рухнет и задавит все человечество. От этого вам не легче, потому что максимальное «наличие наличного» никак вас не поднимает и никуда не выводит, оно вас не трансцендирует.
…Все есть неведение о Нем, вы постоянно проводите работу ограничения этого неведения. Оно имеет внешние, внутренние признаки, какие угодно. Озарение и прочее – это вещи эфемерные. Вас сегодня озарило и вы думаете, допустим, что вы католик, а завтра вам другая шлея под хвост попадет – и вы об этом забудете. Озарение преходяще. Это как поэзия. Поэму написал, а потом смотришь и думаешь: зачем я ее написал?
Тем не менее это все-таки не из области интеллекта – это из области фундаментальной экзистенции, которая ставит себе интеллект на службу. Вы знаете, что решение вашей проблемы только в том, что вы полагаете нечто, утверждающее все на финише вашей веры, а вы знаете это, потому что вы испытали шок встречи с другим, который, опять же повторю, внутри вас самих.
Из книги «Логика монотеизма», 2021 г.
#цитата
То, что нынешние евразийцы, с легкой руки Л. Н. Гумилева, принимают за политическую модель Евразии, является на самом деле чингисхановской «мировой контрреволюцией» против последствий сверхпроекта великого Атрида. Известно, что Чингисхан получил благословение на свою завоевательную миссию от последних потомков великих шаманских родов Северной Азии, которые завершились вместе с так называемым «высоким шаманизмом» именно в его время — первой трети 13 века. Чингисхан создал эту типовую модель евразийской империи, столь милую сердцу некоторых наших патриотов, в которой «цветущая сложность» местечковых туземных традиций патронажно перекрывается единой централизованной системой абсолютно бездуховной и совершенно прагматичной бюрократии. Система, созданная монголами, в принципе ничем не отличается от римской имперской системы. Единственная, но весьма важная разница — в атмосфере взаимоотношений между централизующей бюрократией и автохтонами. Политический пафос чингизидства выражается в отчетливой благосклонности к любым корпорациям туземного жречества при бескомпромиссной ненависти к военно-религиозной демократии, каковой с оговорками было исламское цивилизационное пространство до монгольского завоевания. После этого завоевания в исламе возникла корпорация профессионального духовенства, та самая «муллократия», которая сегодня препятствует исламскому миру в реализации его провиденциальной исторической миссии.
Именно чингизидская реакция на свершения Александра Великого, ставшая, говоря прямо, глобальным клерикальным реваншем, является базовым архетипом, вокруг которого сегодняшние евразийцы выстраивают свои геополитические концепции. Проблема, однако, в том, что чингизидство, будучи аналогом «Рима», и даже имея некоторые важные организационные преимущества перед ним, тем не менее фатально занимает по отношению к этому «Риму» подчиненное положение. В России, существование которой бесспорно связано с историко-политическими последствиями монгольских завоеваний, образ «Рима» на протяжении столетий был куда более привлекателен, чем монгольское политическое наследие. От Иоанна III до Николая II российская политическая система старательно лелеяла в себе именно западную административную составляющую. Внезапный возврат имперского «панмонголизма» в умы и сердца наших граждан произошел во многом благодаря Сталину. Именно он оживил дух Чингисхана в противовес архетипическому «Риму», и для этого были особые основания.
Чингизидская имперская модель лучше соответствует задачам контрреволюции, является более эффективным политическим инструментом в руках сил мировой тирании, для которых самым актуальным вопросом ХХ века стала ликвидация последствий и завоеваний Октябрьской революции. У «Рима», кажущегося более эффективным и прогрессивным, нет, тем не менее, иммунитета против социальной революции. «Рим» хрупок, потому что его централизованная бюрократия, будучи высокомерно толерантной, дистанцирована от туземной почвы. Чингизидская бюрократия не просто толерантна, она стремится всегда опираться на эту почву, в какой бы форме та не проявлялась. Она стремится к симбиозу с туземным фактором, отвечающим этой бюрократии верноподданнической любовью на уровне коллективного бессознательного, на уровне наиболее косных хтонических элементов человеческого субстрата. «Риму» наплевать на варваров, если те не бунтуют, поскольку он имеет собственную независимую бюрократическую квази-духовность в самом пафосе своей организованности. Чингизидская бюрократия, как упоминалось выше, абсолютно бездуховна, поэтому она в некотором смысле зависит от эманаций «почвы», которая ее питает.
Сталин, решивший положить конец мировой революции, ликвидировать Коминтерн и вернуть СССР в мировую систему, инстинктивно прибег к опыту наиболее контрреволюционной из политических структур в истории.
Гейдар Джемаль: СУДЬБА ПОНЯТИЙ, 2001 г.
То, что нынешние евразийцы, с легкой руки Л. Н. Гумилева, принимают за политическую модель Евразии, является на самом деле чингисхановской «мировой контрреволюцией» против последствий сверхпроекта великого Атрида. Известно, что Чингисхан получил благословение на свою завоевательную миссию от последних потомков великих шаманских родов Северной Азии, которые завершились вместе с так называемым «высоким шаманизмом» именно в его время — первой трети 13 века. Чингисхан создал эту типовую модель евразийской империи, столь милую сердцу некоторых наших патриотов, в которой «цветущая сложность» местечковых туземных традиций патронажно перекрывается единой централизованной системой абсолютно бездуховной и совершенно прагматичной бюрократии. Система, созданная монголами, в принципе ничем не отличается от римской имперской системы. Единственная, но весьма важная разница — в атмосфере взаимоотношений между централизующей бюрократией и автохтонами. Политический пафос чингизидства выражается в отчетливой благосклонности к любым корпорациям туземного жречества при бескомпромиссной ненависти к военно-религиозной демократии, каковой с оговорками было исламское цивилизационное пространство до монгольского завоевания. После этого завоевания в исламе возникла корпорация профессионального духовенства, та самая «муллократия», которая сегодня препятствует исламскому миру в реализации его провиденциальной исторической миссии.
Именно чингизидская реакция на свершения Александра Великого, ставшая, говоря прямо, глобальным клерикальным реваншем, является базовым архетипом, вокруг которого сегодняшние евразийцы выстраивают свои геополитические концепции. Проблема, однако, в том, что чингизидство, будучи аналогом «Рима», и даже имея некоторые важные организационные преимущества перед ним, тем не менее фатально занимает по отношению к этому «Риму» подчиненное положение. В России, существование которой бесспорно связано с историко-политическими последствиями монгольских завоеваний, образ «Рима» на протяжении столетий был куда более привлекателен, чем монгольское политическое наследие. От Иоанна III до Николая II российская политическая система старательно лелеяла в себе именно западную административную составляющую. Внезапный возврат имперского «панмонголизма» в умы и сердца наших граждан произошел во многом благодаря Сталину. Именно он оживил дух Чингисхана в противовес архетипическому «Риму», и для этого были особые основания.
Чингизидская имперская модель лучше соответствует задачам контрреволюции, является более эффективным политическим инструментом в руках сил мировой тирании, для которых самым актуальным вопросом ХХ века стала ликвидация последствий и завоеваний Октябрьской революции. У «Рима», кажущегося более эффективным и прогрессивным, нет, тем не менее, иммунитета против социальной революции. «Рим» хрупок, потому что его централизованная бюрократия, будучи высокомерно толерантной, дистанцирована от туземной почвы. Чингизидская бюрократия не просто толерантна, она стремится всегда опираться на эту почву, в какой бы форме та не проявлялась. Она стремится к симбиозу с туземным фактором, отвечающим этой бюрократии верноподданнической любовью на уровне коллективного бессознательного, на уровне наиболее косных хтонических элементов человеческого субстрата. «Риму» наплевать на варваров, если те не бунтуют, поскольку он имеет собственную независимую бюрократическую квази-духовность в самом пафосе своей организованности. Чингизидская бюрократия, как упоминалось выше, абсолютно бездуховна, поэтому она в некотором смысле зависит от эманаций «почвы», которая ее питает.
Сталин, решивший положить конец мировой революции, ликвидировать Коминтерн и вернуть СССР в мировую систему, инстинктивно прибег к опыту наиболее контрреволюционной из политических структур в истории.
Гейдар Джемаль: СУДЬБА ПОНЯТИЙ, 2001 г.
#цитата
Хрупкость политической системы Запада, основанной на римско-имперской традиции, подтвердилась в конце XVIII века и на протяжении всего революционного XIX века, полностью посвященного социальным бурям. Социалистическая традиция насчитывает около 2,5 тысячелетий, поскольку наиболее авторитетные исследователи возводят ее к Платону. В Платоне же следует искать и корни «космизма», который подспудно проходит через всю историю западной философии. «Космистское» мировоззрение в определенной мере можно назвать левым платонизмом; оно присутствует в интеллектуальных исканиях средневековой и возрожденческой Европы как оппозиция догматическому католицизму. Наиболее яркими вспышками радикального космизма были выступления Бруно, Бэкона, Мора и Кампанеллы. К XVIII веку космизм утрачивает мощное неоплатоническое вдохновение и вырождается у французских утопических социалистов в доморощенную теософию, замешанную на спиритизме. От них космистская эстафета переходит в Россию. На самом деле этот скверный социальный мистицизм, единственной искупающей чертой которого была жажда абсолютной справедливости, совсем не годился в качестве идеологического оружия революции, и уж во всяком случае, не был способен противостоять догматической теологии клерикалов. Но тут явился марксизм, одно из наиболее непонятых и недооцененных учений в истории мысли.
Возможно, основная вина за это лежит на самом учении. И Маркс, и, разумеется, его последователи изо всех сил настаивали на том, что их доктрина представляет собой сугубый материализм, основана на научном методе, бескомпромиссно противостоит «фидеизму и поповщине». Все, тем не менее, далеко не так просто. «Материализм» Маркса несет в себе фундаментальную гностическую традицию. Мессианизм этой доктрины давно стал общим местом у всех ее исследователей. Однако не многие современники I Интернационала отдавали себе отчет в том, что эта ориентация на провиденциальный смысл истории позволяет вновь открыть дорогу религиозному измерению в борьбе за социальную справедливость, вернуться на глубоком уровне к пафосу зелотов, пафосу антицерковных революционных войн позднего средневековья.. Стержнем марксизма оказывается историософская мистика времени, с его внутренней телеологической заданностью. Именно время есть сфера проявления Провидения. Исторический материализм, в особенности, после того как попал на российскую предбольшевистскую почву, стал инструментом освобождения скрытого религиозного зерна, на самом деле всегда заключающегося в революционной энергетике, от контроля со стороны корпоративного клерикализма. Иначе можно сказать, что через опыт действенного прикладного марксизма шла подготовка к тому, чтобы в некий грядущий момент освободить суть монотеистической доктрины от духовного и организационного диктата «фарисеев и книжников». Исторический материализм здесь превращается в некий оперативный гнозис, связанный с провиденциальный мистерией Вечной революции. Говоря это, мы не забываем, что форма, в которой был изложен марксизм, не свободна от очень серьезных просчетов, приведших, в конечном счете, к дискредитации всего проекта.
Гейдар Джемаль: СУДЬБА ПОНЯТИЙ, 2001 г.
Хрупкость политической системы Запада, основанной на римско-имперской традиции, подтвердилась в конце XVIII века и на протяжении всего революционного XIX века, полностью посвященного социальным бурям. Социалистическая традиция насчитывает около 2,5 тысячелетий, поскольку наиболее авторитетные исследователи возводят ее к Платону. В Платоне же следует искать и корни «космизма», который подспудно проходит через всю историю западной философии. «Космистское» мировоззрение в определенной мере можно назвать левым платонизмом; оно присутствует в интеллектуальных исканиях средневековой и возрожденческой Европы как оппозиция догматическому католицизму. Наиболее яркими вспышками радикального космизма были выступления Бруно, Бэкона, Мора и Кампанеллы. К XVIII веку космизм утрачивает мощное неоплатоническое вдохновение и вырождается у французских утопических социалистов в доморощенную теософию, замешанную на спиритизме. От них космистская эстафета переходит в Россию. На самом деле этот скверный социальный мистицизм, единственной искупающей чертой которого была жажда абсолютной справедливости, совсем не годился в качестве идеологического оружия революции, и уж во всяком случае, не был способен противостоять догматической теологии клерикалов. Но тут явился марксизм, одно из наиболее непонятых и недооцененных учений в истории мысли.
Возможно, основная вина за это лежит на самом учении. И Маркс, и, разумеется, его последователи изо всех сил настаивали на том, что их доктрина представляет собой сугубый материализм, основана на научном методе, бескомпромиссно противостоит «фидеизму и поповщине». Все, тем не менее, далеко не так просто. «Материализм» Маркса несет в себе фундаментальную гностическую традицию. Мессианизм этой доктрины давно стал общим местом у всех ее исследователей. Однако не многие современники I Интернационала отдавали себе отчет в том, что эта ориентация на провиденциальный смысл истории позволяет вновь открыть дорогу религиозному измерению в борьбе за социальную справедливость, вернуться на глубоком уровне к пафосу зелотов, пафосу антицерковных революционных войн позднего средневековья.. Стержнем марксизма оказывается историософская мистика времени, с его внутренней телеологической заданностью. Именно время есть сфера проявления Провидения. Исторический материализм, в особенности, после того как попал на российскую предбольшевистскую почву, стал инструментом освобождения скрытого религиозного зерна, на самом деле всегда заключающегося в революционной энергетике, от контроля со стороны корпоративного клерикализма. Иначе можно сказать, что через опыт действенного прикладного марксизма шла подготовка к тому, чтобы в некий грядущий момент освободить суть монотеистической доктрины от духовного и организационного диктата «фарисеев и книжников». Исторический материализм здесь превращается в некий оперативный гнозис, связанный с провиденциальный мистерией Вечной революции. Говоря это, мы не забываем, что форма, в которой был изложен марксизм, не свободна от очень серьезных просчетов, приведших, в конечном счете, к дискредитации всего проекта.
Гейдар Джемаль: СУДЬБА ПОНЯТИЙ, 2001 г.
#цитата
На самом деле квалификация сознания как «человеческого» в нашем случае есть фигура речи. Разумеется, сознание проявляется на человеческом уровне, но если бы оно было эпифеноменом человеческого фактора, неким побочным продуктом, возникающим в результате воздействия внешних обстоятельств на биологические существа из отряда приматов, — о таком сознании не стоило бы и говорить изначально.
Нас интересует сознание как некая «точка сборки», вокруг которой структурируется бытие; более того, «точка», которая противостоит этому бытию, выходя из сугубо бытийной сферы, вплоть до того, что не подлежит определению с помощью онтологических квалификативов; ограничивает собой бытие и является «кровоточащей травмой», нанесенной самой «плоти» сущего; иными словами, сознание для нас — это содержательный смысл сущего, которым само сущее не владеет и не распоряжается, но к которому человек на особых условиях имеет определенный доступ.
Именно такое сознание является заложником «мирового времени». Употребляя это выражение, мы дистанцируемся от более или менее известных и ожидаемых понятий, связанных со временем, таких как «космическое время», «историческое время» или, например, «личное экзистенциальное время», относящееся к жизни смертного индивида.
«Мировое время» имеет в виду все это и нечто большее. Оно соединяет в общем пересечении длительность, относящуюся к циклу проявления пространственно-временного континуума, с мимолетным существованием физической личности, которая выглядит на фоне чудовищного костра Универсума как моментальная траектория случайной искры. Тем не менее, и искра, и костер очевидно совместимы как феномены хотя бы в плоскости созерцательного взгляда... В нашем же случае историческое время есть не что иное, как прямая адаптация нескончаемых волн скоротечных существований к небесно-земной клепсидре, где верхние воды капля за каплей перетекают от изначального «Да» к финальному «Нет».
Что же означает только что сказанное? Каким образом столь различные масштабы длительности с безграничными вариациями внутреннего темпа совмещаются в общем представлении, более конкретном, чем просто абстрактные указания на идею времени?
Только благодаря сюжету!
В отличие от «космического времени» как универсального проявления второго начала термодинамики, в отличие от «биологического времени», являющегося частным случаем того же второго начала, в отличие также от «времени исторического» как длинной череде событий и персонажей, находящихся в спорной и плохо доказуемой причинно-следственной зависимости, «мировое время» есть Сюжет. На это в какой-то степени намекают космогонические мифы древних, служащие современным физикам неисчерпаемым источником свежих мыслей.
Сознание есть главное действующее лицо этого Сюжета. Точнее, сознание как перспектива смысла, возможность смысла, проецируется в нескольких фундаментальных, противостоящих друг другу аспектах, каждый из которых выступает в качестве самостоятельного игрока, претендуя на то, чтобы стать решающей и последней реализацией всего сознания.
Это очень напоминает театр. Ведь действующие лица пьесы представляют собой, на самом деле, противостоящие друг другу обличия одного замысла, одной сверхидеи, не могущей состояться без разделения на игроков. В конечном счете, в итоге успешного Сюжета, его подлинный смысл остается единственным действующим лицом, с которым остальные лишь в большей или меньшей степени могут ассоциироваться. Идея сюжета, дух драмы выходят за рамки любой конкретной роли, но все-таки Гамлет как действующее лицо почти совпадает с «Гамлетом» как центральной проблемой шекспировской пьесы.
Гейдар Джемаль: ОЧЕРКИ К «ТЕОЛОГИЧЕСКОМУ МАНИФЕСТУ», 2008 г.
На самом деле квалификация сознания как «человеческого» в нашем случае есть фигура речи. Разумеется, сознание проявляется на человеческом уровне, но если бы оно было эпифеноменом человеческого фактора, неким побочным продуктом, возникающим в результате воздействия внешних обстоятельств на биологические существа из отряда приматов, — о таком сознании не стоило бы и говорить изначально.
Нас интересует сознание как некая «точка сборки», вокруг которой структурируется бытие; более того, «точка», которая противостоит этому бытию, выходя из сугубо бытийной сферы, вплоть до того, что не подлежит определению с помощью онтологических квалификативов; ограничивает собой бытие и является «кровоточащей травмой», нанесенной самой «плоти» сущего; иными словами, сознание для нас — это содержательный смысл сущего, которым само сущее не владеет и не распоряжается, но к которому человек на особых условиях имеет определенный доступ.
Именно такое сознание является заложником «мирового времени». Употребляя это выражение, мы дистанцируемся от более или менее известных и ожидаемых понятий, связанных со временем, таких как «космическое время», «историческое время» или, например, «личное экзистенциальное время», относящееся к жизни смертного индивида.
«Мировое время» имеет в виду все это и нечто большее. Оно соединяет в общем пересечении длительность, относящуюся к циклу проявления пространственно-временного континуума, с мимолетным существованием физической личности, которая выглядит на фоне чудовищного костра Универсума как моментальная траектория случайной искры. Тем не менее, и искра, и костер очевидно совместимы как феномены хотя бы в плоскости созерцательного взгляда... В нашем же случае историческое время есть не что иное, как прямая адаптация нескончаемых волн скоротечных существований к небесно-земной клепсидре, где верхние воды капля за каплей перетекают от изначального «Да» к финальному «Нет».
Что же означает только что сказанное? Каким образом столь различные масштабы длительности с безграничными вариациями внутреннего темпа совмещаются в общем представлении, более конкретном, чем просто абстрактные указания на идею времени?
Только благодаря сюжету!
В отличие от «космического времени» как универсального проявления второго начала термодинамики, в отличие от «биологического времени», являющегося частным случаем того же второго начала, в отличие также от «времени исторического» как длинной череде событий и персонажей, находящихся в спорной и плохо доказуемой причинно-следственной зависимости, «мировое время» есть Сюжет. На это в какой-то степени намекают космогонические мифы древних, служащие современным физикам неисчерпаемым источником свежих мыслей.
Сознание есть главное действующее лицо этого Сюжета. Точнее, сознание как перспектива смысла, возможность смысла, проецируется в нескольких фундаментальных, противостоящих друг другу аспектах, каждый из которых выступает в качестве самостоятельного игрока, претендуя на то, чтобы стать решающей и последней реализацией всего сознания.
Это очень напоминает театр. Ведь действующие лица пьесы представляют собой, на самом деле, противостоящие друг другу обличия одного замысла, одной сверхидеи, не могущей состояться без разделения на игроков. В конечном счете, в итоге успешного Сюжета, его подлинный смысл остается единственным действующим лицом, с которым остальные лишь в большей или меньшей степени могут ассоциироваться. Идея сюжета, дух драмы выходят за рамки любой конкретной роли, но все-таки Гамлет как действующее лицо почти совпадает с «Гамлетом» как центральной проблемой шекспировской пьесы.
Гейдар Джемаль: ОЧЕРКИ К «ТЕОЛОГИЧЕСКОМУ МАНИФЕСТУ», 2008 г.
#цитата
Есть такое произведение Ю. В. Мамлеева „Шатуны“, там есть персонаж Куротруп, который дико боится смерти и приходит к выводу, наблюдая за курами во дворе, что курица ничего не знает о смерти и живет очень блаженно. Этот старичок начинает ходить по двору куриным шагом, склонив голову на бок. Парень спятил на страхе смерти и ушел в куриность, чтобы не думать о смерти. Это то, что происходит сейчас со страной и с людьми. Они становятся такими идиотами и тяжелой гопотой, чтобы не думать о цивилизационном крахе, который постигает страну. Это гопничество — форма защиты, забвения, они скрываются в таком грубом сексе, пьянке, наркотиках, мате, проваливаются туда все глубже. Нутро молодых менее заскорузло, чем нутро их отцов — отцы просто тупая вата, а молодые понимают, что все катится в тартарары и в огонь пожирающий, и отрываются. Парадигма общего поведения есть форма забвения от ужаса того, что ожидает судьбу страны, люди скрываются в таком „куротрупничестве“, чтобы не смотреть в лицо своей судьбе.
Вырисовывается страшная картина: гопота рулит, интеллигенцию — в сортир, что дальше? «Гуляй, поле», вот что останется. А если говорить серьезно, идет огромный человеческий кризис, и не только в России. Это и судьба Запада. Посмотрите на этих европейцев, которых все оплакивают в связи с мигрантами! Это очень смешно, потому что человеческое качество мигрантов безмерно выше коллективного человеческого материала всей Европы, за некоторым исключением. Европа — это биомасса, оттиснутая по определенной матрице, умеющая читать и писать, садиться в машину, держать вилку, но не более того. За этим плещется ничтожность, полный нуль. И оплакивать их странно. Да один мигрант из Сирии, переживший войну, стоит больше всей Европы. Человечество — это реальная ситуация „Острова доктора Моро“ Герберта Уэллса, где все кончилось печально.
Гейдар Джемаль: СТРАНА СКАТЫВАЕТСЯ В ТЯЖЕЛОЕ ГОПНИЧЕСТВО, ЧТОБЫ НЕ СМОТРЕТЬ В ЛИЦО СУДЬБЕ, 2015 г.
Есть такое произведение Ю. В. Мамлеева „Шатуны“, там есть персонаж Куротруп, который дико боится смерти и приходит к выводу, наблюдая за курами во дворе, что курица ничего не знает о смерти и живет очень блаженно. Этот старичок начинает ходить по двору куриным шагом, склонив голову на бок. Парень спятил на страхе смерти и ушел в куриность, чтобы не думать о смерти. Это то, что происходит сейчас со страной и с людьми. Они становятся такими идиотами и тяжелой гопотой, чтобы не думать о цивилизационном крахе, который постигает страну. Это гопничество — форма защиты, забвения, они скрываются в таком грубом сексе, пьянке, наркотиках, мате, проваливаются туда все глубже. Нутро молодых менее заскорузло, чем нутро их отцов — отцы просто тупая вата, а молодые понимают, что все катится в тартарары и в огонь пожирающий, и отрываются. Парадигма общего поведения есть форма забвения от ужаса того, что ожидает судьбу страны, люди скрываются в таком „куротрупничестве“, чтобы не смотреть в лицо своей судьбе.
Вырисовывается страшная картина: гопота рулит, интеллигенцию — в сортир, что дальше? «Гуляй, поле», вот что останется. А если говорить серьезно, идет огромный человеческий кризис, и не только в России. Это и судьба Запада. Посмотрите на этих европейцев, которых все оплакивают в связи с мигрантами! Это очень смешно, потому что человеческое качество мигрантов безмерно выше коллективного человеческого материала всей Европы, за некоторым исключением. Европа — это биомасса, оттиснутая по определенной матрице, умеющая читать и писать, садиться в машину, держать вилку, но не более того. За этим плещется ничтожность, полный нуль. И оплакивать их странно. Да один мигрант из Сирии, переживший войну, стоит больше всей Европы. Человечество — это реальная ситуация „Острова доктора Моро“ Герберта Уэллса, где все кончилось печально.
Гейдар Джемаль: СТРАНА СКАТЫВАЕТСЯ В ТЯЖЕЛОЕ ГОПНИЧЕСТВО, ЧТОБЫ НЕ СМОТРЕТЬ В ЛИЦО СУДЬБЕ, 2015 г.
#цитата
Проблема Истории в том, что ею никогда не руководят люди, у которых вопросы доминируют над ответами. Проблема Истории в том, что человечеством руководят те, у кого ответы предшествуют вопросам. Такие люди составляют касту клерикалов. «Клерикалы» — достаточно гибкое понятие. В структурах официально утвержденных, этаблированных, церковных систем (я не имею в виду только христианство), есть проявленные, занимающие высокие посты люди, а рядом с ними — люди, по внешней иерархии выглядящие гораздо менее значительно. Серые кардиналы стоят не только за королями, но и за официальными главами клерикальных структур. Настоящий экуменизм начинается не с официальных вершин, а с некоего звена, слегка дистанцированного от всем видимого пика. Здесь мы снова возвращаемся к Генону, который говорит о единстве всех традиций: традициям нечего делить, на всех одна Истина. А если продолжить на шаг это утверждение Генона, оказывается, что и профанизм является одной из возможных модификаций Традиции, потому что любой институт, любая манифестация профанического общества расшифровывается с точки зрения традиционной метафизики как некий символ, как некий иероглиф — даже рынок. Возьмем хайековское определение рынка. Хайек отказался от логической систематизации законов рынка, сказав, что это некая непознаваемая вещь с присущими моментами риска, случайностей и т. д., то есть некая агрессивная аморфность (модификация аристотелевского определения субстанции в социальной сфере). Таким образом, рынок, если следовать пониманию Хайека, оказывается проявлением аморфного «женского» полюса в социальном «космосе», с его законами обмена количеств. В принципе, это не что иное, как обмен количеств, которые все время растворяют, снимают форму и качество, снимают всякую фиксацию, переводя ее в чистое количество.
В конечном счете жесткое различение между традиционным обществом и профанизмом расплывается. О монументах, выстроенных профанами в XX веке, нам говорят: «Посмотрите, здесь куб, а здесь пирамида, здесь те или иные символы». Кто-то отвечает: «Это делали масоны, а у масонов в голове традиционный геометрический символизм». Если современная цивилизация построена на традиционных символах, то где же тогда профанизм? Профанизм остается где-то на передней полосе газет, в столбцах редакторов, которые выдвигают наиболее легкие, общепонятные объяснения. А как только мы подходим к памятнику, к небоскребу, к дому, к метро с его всем понятной, всем очевидной, даже вызывающей улыбку масонской интерпретацией — профанизм куда-то «убегает», мы в мире метафизических намеков и загадок, как во времена готических соборов.
Гейдар Джемаль: ТРАДИЦИОНАЛИЗМ И ПРОФАНИЗМ, 1998 г.
Проблема Истории в том, что ею никогда не руководят люди, у которых вопросы доминируют над ответами. Проблема Истории в том, что человечеством руководят те, у кого ответы предшествуют вопросам. Такие люди составляют касту клерикалов. «Клерикалы» — достаточно гибкое понятие. В структурах официально утвержденных, этаблированных, церковных систем (я не имею в виду только христианство), есть проявленные, занимающие высокие посты люди, а рядом с ними — люди, по внешней иерархии выглядящие гораздо менее значительно. Серые кардиналы стоят не только за королями, но и за официальными главами клерикальных структур. Настоящий экуменизм начинается не с официальных вершин, а с некоего звена, слегка дистанцированного от всем видимого пика. Здесь мы снова возвращаемся к Генону, который говорит о единстве всех традиций: традициям нечего делить, на всех одна Истина. А если продолжить на шаг это утверждение Генона, оказывается, что и профанизм является одной из возможных модификаций Традиции, потому что любой институт, любая манифестация профанического общества расшифровывается с точки зрения традиционной метафизики как некий символ, как некий иероглиф — даже рынок. Возьмем хайековское определение рынка. Хайек отказался от логической систематизации законов рынка, сказав, что это некая непознаваемая вещь с присущими моментами риска, случайностей и т. д., то есть некая агрессивная аморфность (модификация аристотелевского определения субстанции в социальной сфере). Таким образом, рынок, если следовать пониманию Хайека, оказывается проявлением аморфного «женского» полюса в социальном «космосе», с его законами обмена количеств. В принципе, это не что иное, как обмен количеств, которые все время растворяют, снимают форму и качество, снимают всякую фиксацию, переводя ее в чистое количество.
В конечном счете жесткое различение между традиционным обществом и профанизмом расплывается. О монументах, выстроенных профанами в XX веке, нам говорят: «Посмотрите, здесь куб, а здесь пирамида, здесь те или иные символы». Кто-то отвечает: «Это делали масоны, а у масонов в голове традиционный геометрический символизм». Если современная цивилизация построена на традиционных символах, то где же тогда профанизм? Профанизм остается где-то на передней полосе газет, в столбцах редакторов, которые выдвигают наиболее легкие, общепонятные объяснения. А как только мы подходим к памятнику, к небоскребу, к дому, к метро с его всем понятной, всем очевидной, даже вызывающей улыбку масонской интерпретацией — профанизм куда-то «убегает», мы в мире метафизических намеков и загадок, как во времена готических соборов.
Гейдар Джемаль: ТРАДИЦИОНАЛИЗМ И ПРОФАНИЗМ, 1998 г.
#цитата
Я против того, чтобы идти от частного к целому, брать деталь и, подобно Кювье, восстанавливать целостную картину. Надо устанавливать парадигматическую истинность. Реальность имеет некую парадигму. Интуитивно понимаешь: вот оно, так и должно быть, а потом находишь детали, разрозненные кусочки, которые в эту схему укладываются. Никогда не удается набрать такое количество деталей, которое перешло бы в качество совпадения с парадигмой, так что подобные построения всегда уязвимы. Критически настроенные академики всегда скажут: «Ну, батенька, вот эта деталька так объясняется, зачем же сразу такие скачки логические? Нет этого ничего, все, как с виду кажется, так оно и есть».
Гейдар Джемаль: ТРАДИЦИОНАЛИЗМ И ПРОФАНИЗМ, 1998 г.
Я против того, чтобы идти от частного к целому, брать деталь и, подобно Кювье, восстанавливать целостную картину. Надо устанавливать парадигматическую истинность. Реальность имеет некую парадигму. Интуитивно понимаешь: вот оно, так и должно быть, а потом находишь детали, разрозненные кусочки, которые в эту схему укладываются. Никогда не удается набрать такое количество деталей, которое перешло бы в качество совпадения с парадигмой, так что подобные построения всегда уязвимы. Критически настроенные академики всегда скажут: «Ну, батенька, вот эта деталька так объясняется, зачем же сразу такие скачки логические? Нет этого ничего, все, как с виду кажется, так оно и есть».
Гейдар Джемаль: ТРАДИЦИОНАЛИЗМ И ПРОФАНИЗМ, 1998 г.
#цитата
Любой мистик исходит из того, что божественное — результат встречи совершенного с несовершенным. Но в данном случае нам не нужна эта ситуация, не нужна встреча, не нужна главная программа искупления.
Сущность религиозной мистики заключается в том, что совершенное, которое ни в чем не нуждается, которое безусловно включает в себя всё, завершает всё, является равновесием всех смыслов, всех направлений. Казалось бы, это и есть божественное, — но это не так. Божественным является то, что несовершенство принято совершенством как равноправная пара. Иными словами, Бог невозможен без «брачного союза» совершенства и несовершенства.
Несовершенство принято в этот союз.
Надо понять, что религиозный мистицизм, основанный на этих «объятиях» совершенного и несовершенного, на создании «брачного союза» — ложь, абсолютная ложь. То, что религиозные мистики называют «богом», «возникновением божественного», — это мельтешение в отхожей яме Бытия, это анти-Дух, анти-Мысль, анти-Провидение. Вот именно поэтому все эти аятоллы и прочие мэтры говорят: «Если Друг сделает так, как я хочу, то мы пожелаем жаркое пламя и соломенную циновку».
Идея замыкания до полного цикла, замыкания до полноты, последняя тайна заключается в том, что совершенство становится истинным совершенством только тогда, когда оно дополняется несовершенством как отдельной реальностью, без которой совершенство бессмысленно. Это краеугольный камень, отброшенный строителями за ненадобностью, но именно он ложится в основание купола, ключом, замыкающим купол. Эта та форма, благодаря которой купол стоит.
Вся суть религиозного мистицизма состоит в том, что несовершенство является необходимым дополнением для совершенного. Совершенное без несовершенного — ничто.«Бог» — это нераздельный союз совершенного и несовершенного. В этом суть христианства, суть обожения, суть всего.
А мы говорим, что всё это — ложь. Потому что сама идея совершенного и несовершенного, их диалектика, их глорификация через возгонку того и другого, — полная фальшь.
Человек должен умереть. Но не в смысле Ницше — не для того, чтобы родился сверхчеловек. Он должен умереть для того, чтобы освободить своё сознание как точку оппозиции всему.
Когда человек умирает, с этого начинается Бог. Но не в смысле религиозных мистиков, которые мыслят в категориях «совершенной полноты», «несовершенства». А Бог, понятый как Тот, Кто творит для того, чтобы показать, что всё, что есть, что всё, что сотворено, является выражением Его сокрытости.
Это противоположная идея тому, что всё вокруг нас свидетельствует о Боге.
Из книги «Сады и пустоши», 2021
Любой мистик исходит из того, что божественное — результат встречи совершенного с несовершенным. Но в данном случае нам не нужна эта ситуация, не нужна встреча, не нужна главная программа искупления.
Сущность религиозной мистики заключается в том, что совершенное, которое ни в чем не нуждается, которое безусловно включает в себя всё, завершает всё, является равновесием всех смыслов, всех направлений. Казалось бы, это и есть божественное, — но это не так. Божественным является то, что несовершенство принято совершенством как равноправная пара. Иными словами, Бог невозможен без «брачного союза» совершенства и несовершенства.
Несовершенство принято в этот союз.
Надо понять, что религиозный мистицизм, основанный на этих «объятиях» совершенного и несовершенного, на создании «брачного союза» — ложь, абсолютная ложь. То, что религиозные мистики называют «богом», «возникновением божественного», — это мельтешение в отхожей яме Бытия, это анти-Дух, анти-Мысль, анти-Провидение. Вот именно поэтому все эти аятоллы и прочие мэтры говорят: «Если Друг сделает так, как я хочу, то мы пожелаем жаркое пламя и соломенную циновку».
Идея замыкания до полного цикла, замыкания до полноты, последняя тайна заключается в том, что совершенство становится истинным совершенством только тогда, когда оно дополняется несовершенством как отдельной реальностью, без которой совершенство бессмысленно. Это краеугольный камень, отброшенный строителями за ненадобностью, но именно он ложится в основание купола, ключом, замыкающим купол. Эта та форма, благодаря которой купол стоит.
Вся суть религиозного мистицизма состоит в том, что несовершенство является необходимым дополнением для совершенного. Совершенное без несовершенного — ничто.«Бог» — это нераздельный союз совершенного и несовершенного. В этом суть христианства, суть обожения, суть всего.
А мы говорим, что всё это — ложь. Потому что сама идея совершенного и несовершенного, их диалектика, их глорификация через возгонку того и другого, — полная фальшь.
Человек должен умереть. Но не в смысле Ницше — не для того, чтобы родился сверхчеловек. Он должен умереть для того, чтобы освободить своё сознание как точку оппозиции всему.
Когда человек умирает, с этого начинается Бог. Но не в смысле религиозных мистиков, которые мыслят в категориях «совершенной полноты», «несовершенства». А Бог, понятый как Тот, Кто творит для того, чтобы показать, что всё, что есть, что всё, что сотворено, является выражением Его сокрытости.
Это противоположная идея тому, что всё вокруг нас свидетельствует о Боге.
Из книги «Сады и пустоши», 2021
#цитата
Внутри нас нет никого и ничего, внутри нас некая бездна, «Чёрная дыра», которая не является феноменом, не является субстанцией, не является ничем. Это просто чисто существующее вне времени и пространства.
Попробуйте помыслить, допустим, себя в длительности. Это не получится, потому что любая длительность распадается на отслеженный и спроецированный, объективированный кусок времени. Однако то, о чем мы говорим, – то есть подлинное, наблюдающее Я, – оно помещается вне длительности как некое, условно говоря, данное здесь, некое никогда, данное теперь. Это парадокс, это другое, и вместе с тем это и есть истинное Я. Как если бы вы внезапно обнаружили, что каждый из вас является луковицей, которую можно обдирать шкурку за шкуркой, и в конце концов мы приходим к чистому отсутствию: «А где же мальчик, и что тут было?» А тут ничего и не было.
Лежат шкурки, лежат лепестки луковицы. Луковица исчезла, ее нет. Оказывается, что это – «смерть» луковицы: луковица вышла вон, иссякла и утекла ручейком. Получается, то, что было внутри ее как она подлинная, как она сама, и ее конец в виде ее отсутствия и смерти, есть одно и то же, просто мы его обнажаем.
На самом деле в испуге мы встречаемся с подлинностью онтологии и смерти, то есть смерти как негативной верификации собственного присутствия, потому что это есть единственная форма присутствия. Единственная форма присутствия базируется на чистом нетождестве.
Вы не можете судить о вещах, если вы сами – вещь, вы не можете знать, что вы лежите в куче камней, если вы сами – камень. Камень среди камней не знает ни о себе, ни о других. Он находится в глубоком сне объекта. Объект есть абсолютный сон, в который уходит все, что перестает оживлять этот момент нетождественности, а момент нетождественности не может быть чем-то иным, из чего-то. Момент нетождественности – это пустое пространство внутри луковицы.
Это «не то и не то», а фактически ноль в центре нас, который мы всегда опознаем как другое или как другого, когда мы сталкиваемся с ним в испуге. Поэтому встреча со смертью всегда носит характер длительного и острого переживания того самого испуга, который мы испытываем в момент шока, но только как уже неизбывный ужас, когда мы погружаемся в когти того, что нас хватает мимолетно, допустим, на дачной мансарде на какую-то долю мига.
Из книги «Логика монотеизма», 2021 г.
Внутри нас нет никого и ничего, внутри нас некая бездна, «Чёрная дыра», которая не является феноменом, не является субстанцией, не является ничем. Это просто чисто существующее вне времени и пространства.
Попробуйте помыслить, допустим, себя в длительности. Это не получится, потому что любая длительность распадается на отслеженный и спроецированный, объективированный кусок времени. Однако то, о чем мы говорим, – то есть подлинное, наблюдающее Я, – оно помещается вне длительности как некое, условно говоря, данное здесь, некое никогда, данное теперь. Это парадокс, это другое, и вместе с тем это и есть истинное Я. Как если бы вы внезапно обнаружили, что каждый из вас является луковицей, которую можно обдирать шкурку за шкуркой, и в конце концов мы приходим к чистому отсутствию: «А где же мальчик, и что тут было?» А тут ничего и не было.
Лежат шкурки, лежат лепестки луковицы. Луковица исчезла, ее нет. Оказывается, что это – «смерть» луковицы: луковица вышла вон, иссякла и утекла ручейком. Получается, то, что было внутри ее как она подлинная, как она сама, и ее конец в виде ее отсутствия и смерти, есть одно и то же, просто мы его обнажаем.
На самом деле в испуге мы встречаемся с подлинностью онтологии и смерти, то есть смерти как негативной верификации собственного присутствия, потому что это есть единственная форма присутствия. Единственная форма присутствия базируется на чистом нетождестве.
Вы не можете судить о вещах, если вы сами – вещь, вы не можете знать, что вы лежите в куче камней, если вы сами – камень. Камень среди камней не знает ни о себе, ни о других. Он находится в глубоком сне объекта. Объект есть абсолютный сон, в который уходит все, что перестает оживлять этот момент нетождественности, а момент нетождественности не может быть чем-то иным, из чего-то. Момент нетождественности – это пустое пространство внутри луковицы.
Это «не то и не то», а фактически ноль в центре нас, который мы всегда опознаем как другое или как другого, когда мы сталкиваемся с ним в испуге. Поэтому встреча со смертью всегда носит характер длительного и острого переживания того самого испуга, который мы испытываем в момент шока, но только как уже неизбывный ужас, когда мы погружаемся в когти того, что нас хватает мимолетно, допустим, на дачной мансарде на какую-то долю мига.
Из книги «Логика монотеизма», 2021 г.
Forwarded from Традиция Пророков
Media is too big
VIEW IN TELEGRAM
Трамп и Гражданская война в США
© Интервью Гейдара Джемаля весной 2016 года.#цитата
Преодоление потерявших смысл описаний вводит нас в царство новой тишины, в которой начинают звучать сначала едва слышимые, а потом беспощадно громкие приказы Бога.
Гейдар Джемаль
Преодоление потерявших смысл описаний вводит нас в царство новой тишины, в которой начинают звучать сначала едва слышимые, а потом беспощадно громкие приказы Бога.
Гейдар Джемаль
#цитата
Сначала произошло усвоение Генона в «трехмерном» объеме, то есть это не только Генон, но и другие авторы, — тот же Эвола. Это была идея «великого тождества», которая, кстати говоря, сразу вызвала у меня внутреннее напряжение.
Внутренний поиск шел у меня на самом глубоком уровне — еще до Гегеля или параллельно ему. Это пыталось как бы выразиться в этой «анфиладе», но не выразилось. Была идея трансцендентного, которая оформилась потом уже на уровне понимания Генона, — параллельно. Оформилась идея «Есть то, чего нет». То есть обратная Пармениду. То, что есть, — того нет. А вот чего нет, — то есть. В конечном счете это кристаллизовалась в глубоком убеждении, что ключевым словом ко всему является «утверждение». Это, собственно, было геноновской позицией, но в одном месте он говорит l’affirmation absolue: за пределами утверждения не может быть ничего, кроме ошибки. Есть утверждение и оно есть абсолютно всё. А вне его — только ошибка, которая не существует.
И я сказал себе: стоп! Вот эта «ошибка, которая не существует», — она и есть то, что нас интересует. Ошибка, которая не существует, — она и есть единственно подлинная. Но дальше нужно было организовать диалектический гегелевский путь к этой ошибке, а потом — к её преодолению. Что значит «за пределами утверждения есть только ошибка, которая не существует»? Есть отсутствие. Но значит есть утверждение, которое включает в себя абсолютно все (опять возвращаемся к гегелевскому панлогизму), которое вместе с тем оказывается пустой чашей.
Я не знал тогда, что существует каббалистическая доктрина чаши, точки. Ко всему этому я пришел сам и с другой стороны. У меня было много разных подходов к одному и тому же.
У меня был такой подход, что утверждением может быть только трансцендентное, то есть имманентное — это всё, тождественное самому себе. То, что является «отсутствующей ошибкой», — это указание на трансцендентное. Трансцендентное всегда ускользает, убегает. Проблема в том, что трансцендентное, чтобы быть трансцендентным, должно перешагивать через что-то, «иметь память о том, что оно перешагнуло», а если так — оно привязано якорем к той земле, от которой хочет оторваться. А это значит, что оно не трансцендентно, потому что трансцендентное должно быть полностью на той стороне.
Почему Иное не годится? Потому что в Ином содержится понятие Этого. По отношению к чему оно Иное? По отношению к Этому. Это и Иное — как две половинки. А нам надо вырваться за пределы этой взаимосвязи. Вот чистое трансцендентное, которое вырвалось, — оно и есть Утверждение. Это можно сделать только через нетождество. Нетождество чему? Нетождество абсолютной ночи молчания, абсолютному негативу, нетождество злу, в котором нет Мысли.
Из книги «Сады и пустоши», 2021
Сначала произошло усвоение Генона в «трехмерном» объеме, то есть это не только Генон, но и другие авторы, — тот же Эвола. Это была идея «великого тождества», которая, кстати говоря, сразу вызвала у меня внутреннее напряжение.
Внутренний поиск шел у меня на самом глубоком уровне — еще до Гегеля или параллельно ему. Это пыталось как бы выразиться в этой «анфиладе», но не выразилось. Была идея трансцендентного, которая оформилась потом уже на уровне понимания Генона, — параллельно. Оформилась идея «Есть то, чего нет». То есть обратная Пармениду. То, что есть, — того нет. А вот чего нет, — то есть. В конечном счете это кристаллизовалась в глубоком убеждении, что ключевым словом ко всему является «утверждение». Это, собственно, было геноновской позицией, но в одном месте он говорит l’affirmation absolue: за пределами утверждения не может быть ничего, кроме ошибки. Есть утверждение и оно есть абсолютно всё. А вне его — только ошибка, которая не существует.
И я сказал себе: стоп! Вот эта «ошибка, которая не существует», — она и есть то, что нас интересует. Ошибка, которая не существует, — она и есть единственно подлинная. Но дальше нужно было организовать диалектический гегелевский путь к этой ошибке, а потом — к её преодолению. Что значит «за пределами утверждения есть только ошибка, которая не существует»? Есть отсутствие. Но значит есть утверждение, которое включает в себя абсолютно все (опять возвращаемся к гегелевскому панлогизму), которое вместе с тем оказывается пустой чашей.
Я не знал тогда, что существует каббалистическая доктрина чаши, точки. Ко всему этому я пришел сам и с другой стороны. У меня было много разных подходов к одному и тому же.
У меня был такой подход, что утверждением может быть только трансцендентное, то есть имманентное — это всё, тождественное самому себе. То, что является «отсутствующей ошибкой», — это указание на трансцендентное. Трансцендентное всегда ускользает, убегает. Проблема в том, что трансцендентное, чтобы быть трансцендентным, должно перешагивать через что-то, «иметь память о том, что оно перешагнуло», а если так — оно привязано якорем к той земле, от которой хочет оторваться. А это значит, что оно не трансцендентно, потому что трансцендентное должно быть полностью на той стороне.
Почему Иное не годится? Потому что в Ином содержится понятие Этого. По отношению к чему оно Иное? По отношению к Этому. Это и Иное — как две половинки. А нам надо вырваться за пределы этой взаимосвязи. Вот чистое трансцендентное, которое вырвалось, — оно и есть Утверждение. Это можно сделать только через нетождество. Нетождество чему? Нетождество абсолютной ночи молчания, абсолютному негативу, нетождество злу, в котором нет Мысли.
Из книги «Сады и пустоши», 2021