Вчера показывал студентам «Простую историю» Линча. Зафиксирую некоторые мысли.

Открывающий и закрывающий кадры звездного неба отсылают к концовке «Человека-слона» и началам «Головы-ластика» и «Дюны». Звездное небо — образ метафизический. Но это также метонимия провинциальной Америки, далекой от больших городов, где по ночам в небе видны мириады звезд, одноэтажной Америки из детства Линча, а значит и семейности (как в «Простой истории»).

Далее нам показывают как раз такой городок, Лоуренс, за планами которого следует комично-гротескный эпизод, завершающийся сердечным приступом, как мы потом узнаем, Элвина Стрейта. Нечто подобное мы уже видели в начале «Синего бархата».

В фильмографии Линча есть два роуд-муви — «Дикие сердцем» и «Простая история», а также фильм, который в строгом смысле таковым не является, но в котором топос дороги не менее значим, — «Шоссе в никуда». Дорога у Линча всегда в той или иной степени родом из «Волшебника страны Оз» («Дикие сердцем» — и вовсе прямой парафраз путешествия Дороти), о желтом кирпиче которой будто бы напоминает желтая разделительная линия. И опять же, дорога — очень американский топос. А Линч, не стоит забывать, до мозга костей американец.

В «Дикие сердцем» герои бегут из точки А в никуда, у них нет цели.
В «Шоссе в никуда» дорога нигде не начинается и нигде не заканчивается.
В «Простой истории», или точнее в «прямой», дорога имеет начало (А) и конец (В) и пряма/проста так же, как и сам нарратив.

Медленно ползущие разделительные полосы в «Простой истории» иронически рифмуются с динамичными полосами в «Щоссе в никуда».
Вообще медленность Линча как нельзя удачно оказывается пригодной для передачи опыта старости. Тут вспоминается недавняя «Тельма» (2024), а-ля шпионский боевик про стариков.

При всей радикальности изображения зла Линч очень светлый режиссер, верящий в добро и людей, верящий до наивности. «Простая история», часто характеризуемая как наименее «линчевская» не только из-за своей линейности, понятности, простоты, но из-за отсутствия образов изнанки, сокрытого мрачного аспекта реальности — секса, насилия, ужасающего зла. Это солярный фильм. Но на самом деле при солярной доминанте, при всей воли к жизни, все побеждающей, в фильме все равно то и дело проступает темная сторона жизни с ее болью, одиночеством, тоской. Или в фигуре близнецов, довольно комичных, а не жутких, как водится за двойниками в романтической традиции (и у самого Линча), но при этом немного гадких, — они пытаются надурить старика, — все же это не радикальное бескомпромиссное зло вроде Фрэнка Бута («Синий бархат») или Боба («Твин Пикс»), но у Линча за малым всегда стоит абсолютное. Или в почти вскользь упоминаемой трагедии — пожар в доме его дочери, в результате которого пострадал один из детей, и, как следствие, лишение дочери родительских прав. Или в воспоминаниях о пережитом на Второй Мировой войне и оставшихся после нее боли и вине от трагической ошибки, о которой Элвин, может быть, впервые только и поведал случайному встречному старику. Наконец, непонятная десятилетняя размолвка с братом, ради примирения с которым Элвин и совершает свое паломничество на гору Синай.

Но линчевские тут не только темы и образы, но и сама экземплификация, то как, например, возникает эта тоска и боль. Две сцены очень характерны. Когда Элвин Стрейт слышит телефонный разговор его дочери, мы видим, чувствуем, как глубокая печаль и скорбь охватывают его, он уже знает все, что чуть позже сообщит ему Рози. Эта сцена напоминает будто немотивированный плач героев «Твин пикса» в первом эпизоде по поводу смерти Лоры Палмер. Глубина утраты возникает от того, что герои предвосхищают весть о смерти. В самом мире что-то разладилось. Другой эпизод — когда Элвин едет по мосту и воодушевляющая музыка вдруг резко переходит в минор (Бадаламенти часто делает так у Линча), а красивые панорамы природы сменяются крупным планом тревожного лица Элвина, — он что-то почувствовал? о чем-то вспомнил? — мы не знаем, но щемящее чувство тоски уже наполнило все наше существо.

#линч

набралось тут, надо делиться