Насколько мне понравился «Грозовой перевал» с его погружением в динамику насилия, настолько не понравилась «Джейн Эйр». Великая любовь в очередной раз не то, чем кажется.
Начало знакомства Джейн с Рочестером мне напомнило «Мою тёмную Ванессу». Она — изолированная от других девушка без опыта романтических отношений. Он — годится ей в отцы; он — объясняет ей, какая она не-такая-как-все и какая именно не такая, причём его слова, слова как бы знатока человеческой природы, расходятся с действительностью:
«…I don’t mean to flatter you: if you are cast in a different mould to the majority, it is no merit of yours: Nature did it».
«I might have been as good as you—wiser, almost as stainless. I envy your peace of mind, your clean conscience, your unpolluted memory. Little girl, a memory without blot or contamination must be an exquisite treasure—an inexhaustible source of pure refreshment; is it not?»
А вот и нет: память человека, в детстве пережившего домашнее насилие, незапятнанной не назовёшь. Рочестер даже не допускает мысли о чём-то подобном. Он мог бы, кстати, допустить мысль о тяготах жизни в Локвудской школе, о которых был наслышан, но не делает даже этого.
Сходство со Стрейном имеет, впрочем, свои пределы: Рочестер-то себе откровенно в тягость. В лице Джейн ему нужны другие вещи, а именно — контейнер для слива своих эмоций и, как видно, экран для проекции своих фантазий об очищении и покое. Его можно понять, но на душевное родство это не очень-то похоже. Джейн настаивает на обратном, пропуская мимо внимания тревожные сигналы (например, Рочестер не раз и не два пытается навязать ей волю, которая расходится с её собственной, и не принимает её отказы всерьёз), но, как и Ванесса, на самом деле чувствует, что здесь что-то не так (см., допустим, эпизоды с дорогой одеждой).
Зато равенства и признания Джейн добивается — любопытным образом.
Возьмём двадцать тысяч фунтов — наследство от дядюшки с Мадейры, подарившее Джейн финансовую независимость. Как дядюшка заработал эти деньги? Подробного объяснения текст не даёт, но фигура Роберта Мэйсона, связывающая воедино дядюшку, Мадейру и Ямайку, позволяет предположить, что — как минимум отчасти на работорговле и/или рабском труде.
Дальше переместимся на Ямайку, откуда Рочестер привёз свою первую жену. Нередким для тех краёв явлением были бунты чернокожих рабов; во время бунтов рабы поджигали господские дома. Берта Мэйсон тоже поджигает Торнфилд. Более того: она описывается так называемыми «racially charged words» — «dark», «discoloured» (вместо «pale»), «savage». В общем, есть основания допускать, что вместе с европейской в её жилах течёт африканская кровь.
Деление на своих и чужих, как правило, предполагает, что первые обладают всяческими достоинствами, а вторые — всяческими недостатками. Скажем, одним из клише колониальной готической литературы, imperial Gothic fiction, было связывать инаковость с безумием. Один из ярких тому примеров — «Сердце тьмы» Джозефа Конрада. У нас нет убедительных доказательств, что Берта была безумна уже при заключении брака, зато есть рассказ Шарлотты Перкинс Гилман «Жёлтые обои», в котором доходчиво показано, как в «the madwoman in the attic» может превратиться обычная женщина.
В судьбах Джейн и Берты есть параллели — то самое домашнее насилие и сопротивление ему. Однако Джейн со временем унимает свои страсти и в этом достигает женского идеала своей эпохи, а Берта — нет, за что ей, по-моему, и приходится поплатиться, сначала свободой, а потом жизнью. На один из аспектов этих страстей, наверное, намекает сравнение Берты с вампиром; что это за аспект, можно узнать даже не из более позднего «Дракулы» Брэма Стокера, а из «Вампира» Джона Полидори, опубликованного за тридцать лет до «Джейн Эйр».
Вот так правильность не мешает — или даже позволяет? — быть ненадёжным рассказчиком.
Насколько мне понравился «Грозовой перевал» с его погружением в динамику насилия, настолько не понравилась «Джейн Эйр». Великая любовь в очередной раз не то, чем кажется.
Начало знакомства Джейн с Рочестером мне напомнило «Мою тёмную Ванессу». Она — изолированная от других девушка без опыта романтических отношений. Он — годится ей в отцы; он — объясняет ей, какая она не-такая-как-все и какая именно не такая, причём его слова, слова как бы знатока человеческой природы, расходятся с действительностью:
«…I don’t mean to flatter you: if you are cast in a different mould to the majority, it is no merit of yours: Nature did it».
«I might have been as good as you—wiser, almost as stainless. I envy your peace of mind, your clean conscience, your unpolluted memory. Little girl, a memory without blot or contamination must be an exquisite treasure—an inexhaustible source of pure refreshment; is it not?»
А вот и нет: память человека, в детстве пережившего домашнее насилие, незапятнанной не назовёшь. Рочестер даже не допускает мысли о чём-то подобном. Он мог бы, кстати, допустить мысль о тяготах жизни в Локвудской школе, о которых был наслышан, но не делает даже этого.
Сходство со Стрейном имеет, впрочем, свои пределы: Рочестер-то себе откровенно в тягость. В лице Джейн ему нужны другие вещи, а именно — контейнер для слива своих эмоций и, как видно, экран для проекции своих фантазий об очищении и покое. Его можно понять, но на душевное родство это не очень-то похоже. Джейн настаивает на обратном, пропуская мимо внимания тревожные сигналы (например, Рочестер не раз и не два пытается навязать ей волю, которая расходится с её собственной, и не принимает её отказы всерьёз), но, как и Ванесса, на самом деле чувствует, что здесь что-то не так (см., допустим, эпизоды с дорогой одеждой).
Зато равенства и признания Джейн добивается — любопытным образом.
Возьмём двадцать тысяч фунтов — наследство от дядюшки с Мадейры, подарившее Джейн финансовую независимость. Как дядюшка заработал эти деньги? Подробного объяснения текст не даёт, но фигура Роберта Мэйсона, связывающая воедино дядюшку, Мадейру и Ямайку, позволяет предположить, что — как минимум отчасти на работорговле и/или рабском труде.
Дальше переместимся на Ямайку, откуда Рочестер привёз свою первую жену. Нередким для тех краёв явлением были бунты чернокожих рабов; во время бунтов рабы поджигали господские дома. Берта Мэйсон тоже поджигает Торнфилд. Более того: она описывается так называемыми «racially charged words» — «dark», «discoloured» (вместо «pale»), «savage». В общем, есть основания допускать, что вместе с европейской в её жилах течёт африканская кровь.
Деление на своих и чужих, как правило, предполагает, что первые обладают всяческими достоинствами, а вторые — всяческими недостатками. Скажем, одним из клише колониальной готической литературы, imperial Gothic fiction, было связывать инаковость с безумием. Один из ярких тому примеров — «Сердце тьмы» Джозефа Конрада. У нас нет убедительных доказательств, что Берта была безумна уже при заключении брака, зато есть рассказ Шарлотты Перкинс Гилман «Жёлтые обои», в котором доходчиво показано, как в «the madwoman in the attic» может превратиться обычная женщина.
В судьбах Джейн и Берты есть параллели — то самое домашнее насилие и сопротивление ему. Однако Джейн со временем унимает свои страсти и в этом достигает женского идеала своей эпохи, а Берта — нет, за что ей, по-моему, и приходится поплатиться, сначала свободой, а потом жизнью. На один из аспектов этих страстей, наверное, намекает сравнение Берты с вампиром; что это за аспект, можно узнать даже не из более позднего «Дракулы» Брэма Стокера, а из «Вампира» Джона Полидори, опубликованного за тридцать лет до «Джейн Эйр».
Вот так правильность не мешает — или даже позволяет? — быть ненадёжным рассказчиком.
BY Lukupäiväkirja
Warning: Undefined variable $i in /var/www/group-telegram/post.php on line 260
In February 2014, the Ukrainian people ousted pro-Russian president Viktor Yanukovych, prompting Russia to invade and annex the Crimean peninsula. By the start of April, Pavel Durov had given his notice, with TechCrunch saying at the time that the CEO had resisted pressure to suppress pages criticizing the Russian government. Pavel Durov, Telegram's CEO, is known as "the Russian Mark Zuckerberg," for co-founding VKontakte, which is Russian for "in touch," a Facebook imitator that became the country's most popular social networking site. Since its launch in 2013, Telegram has grown from a simple messaging app to a broadcast network. Its user base isn’t as vast as WhatsApp’s, and its broadcast platform is a fraction the size of Twitter, but it’s nonetheless showing its use. While Telegram has been embroiled in controversy for much of its life, it has become a vital source of communication during the invasion of Ukraine. But, if all of this is new to you, let us explain, dear friends, what on Earth a Telegram is meant to be, and why you should, or should not, need to care. NEWS Stocks dropped on Friday afternoon, as gains made earlier in the day on hopes for diplomatic progress between Russia and Ukraine turned to losses. Technology stocks were hit particularly hard by higher bond yields.
from de
