О, синьор в цилиндре строгом,
В рединготе и с пластроном,
С пестрой ленточкой в петлице
За заслуги перед троном!..
Вы сердиты. Вы дугою
Изогнули ваши брови,
Даже держите свой зонтик
Вы как будто наготове.
Да, вы правы. Я зевака.
И стою я, рот разинув,
Пред витринами нарядных,
Освещенных магазинов.
И могу смотреть часами,
Как в плену своем хрустальном
Улыбается, сияет
Эта кукла в платье бальном...
Иль прильнув к зеркальным стеклам
Ресторана или бара,
И глядеть, как честным людям
Подают во льду омара,
Удивительные фрукты,
Замороженные вина,
От которых радость в сердце
Может вспыхнуть беспричинно!
А еще люблю я очень
Слушать музыку шарманки
И встречаться с грустным взором
Бесприютной обезьянки...
Вообще, синьор, немало
Есть вещей на белом свете,
Вызывающих восторги
И в зеваке, и в поэте.
И напрасно вы замкнулись
В вашем строгом рединготе,
И от улицы, от встречи
Ничего уже не ждете!
Вот, была ж у вас... со мною...
Хоть на миг одна дорога.
А ведь встреча с человеком
Это, право, очень много.
Если ж вам и это чуждо,
Значит, дух ваш полон мрака,
Значит, вы не... теплый парень,
Не поэт и не зевака!
Дон Аминадо. 1927 год.
В рединготе и с пластроном,
С пестрой ленточкой в петлице
За заслуги перед троном!..
Вы сердиты. Вы дугою
Изогнули ваши брови,
Даже держите свой зонтик
Вы как будто наготове.
Да, вы правы. Я зевака.
И стою я, рот разинув,
Пред витринами нарядных,
Освещенных магазинов.
И могу смотреть часами,
Как в плену своем хрустальном
Улыбается, сияет
Эта кукла в платье бальном...
Иль прильнув к зеркальным стеклам
Ресторана или бара,
И глядеть, как честным людям
Подают во льду омара,
Удивительные фрукты,
Замороженные вина,
От которых радость в сердце
Может вспыхнуть беспричинно!
А еще люблю я очень
Слушать музыку шарманки
И встречаться с грустным взором
Бесприютной обезьянки...
Вообще, синьор, немало
Есть вещей на белом свете,
Вызывающих восторги
И в зеваке, и в поэте.
И напрасно вы замкнулись
В вашем строгом рединготе,
И от улицы, от встречи
Ничего уже не ждете!
Вот, была ж у вас... со мною...
Хоть на миг одна дорога.
А ведь встреча с человеком
Это, право, очень много.
Если ж вам и это чуждо,
Значит, дух ваш полон мрака,
Значит, вы не... теплый парень,
Не поэт и не зевака!
Дон Аминадо. 1927 год.
Все было русское... И "Бедность не порок".
И драматург по имени Островский.
И русская игра, и русский говорок,
И режиссер, хоть пражский, но московский.
Все было русское... И песня, и трепак,
И гиканье, и посвист молодецкий.
И пленный русский князь, и даже хан Кончак.
Хоть был он хан, и даже половецкий.
Все было русское... Блистательный балет,
И добрые волшебники, и феи.
И греза-девочка четырнадцати лет
В божественном неведенье Психеи.
Все было русское... И русские лубки,
И пляски баб, и поле, и ракита,
И лад, и строй гитар, исполненный тоски,
И человек по имени Никита.
Все было русское... И клюква, и укроп,
И русский квас, изюминой обильный.
И даже было так, что даже Мисс Europe
Звалась Татьяной и была из Вильны.
Все было русское... И дни, и вечера,
И диспут со скандалом неизбежным.
И столь классическое слово - Opera,
И то оно казалось зарубежным.
Все было русское... От шахмат и до Муз,
От лирики до водки и закуски.
И только huissier, который был француз,
Всегда писал и думал по-французски...
Дон Аминадо. 1933 год.
И драматург по имени Островский.
И русская игра, и русский говорок,
И режиссер, хоть пражский, но московский.
Все было русское... И песня, и трепак,
И гиканье, и посвист молодецкий.
И пленный русский князь, и даже хан Кончак.
Хоть был он хан, и даже половецкий.
Все было русское... Блистательный балет,
И добрые волшебники, и феи.
И греза-девочка четырнадцати лет
В божественном неведенье Психеи.
Все было русское... И русские лубки,
И пляски баб, и поле, и ракита,
И лад, и строй гитар, исполненный тоски,
И человек по имени Никита.
Все было русское... И клюква, и укроп,
И русский квас, изюминой обильный.
И даже было так, что даже Мисс Europe
Звалась Татьяной и была из Вильны.
Все было русское... И дни, и вечера,
И диспут со скандалом неизбежным.
И столь классическое слово - Opera,
И то оно казалось зарубежным.
Все было русское... От шахмат и до Муз,
От лирики до водки и закуски.
И только huissier, который был француз,
Всегда писал и думал по-французски...
Дон Аминадо. 1933 год.
Настанет день – России добрый год,
Когда спадёт подъём болотных вод,
Когда на Волге-матушке моей
Не будет неестественных морей,
Когда, как в предыдущие века,
Луга подымут звонкие стога,
Когда народ, внимательный к стиху,
Стерляжью дегустирует уху.
Экскурсоводы у руин плотин
Вспомянут сумрачность былых годин
И поведут спасительную речь:
«Природу надо сохранять, беречь!»
Н.И. Глазков. 1978 год.
Когда спадёт подъём болотных вод,
Когда на Волге-матушке моей
Не будет неестественных морей,
Когда, как в предыдущие века,
Луга подымут звонкие стога,
Когда народ, внимательный к стиху,
Стерляжью дегустирует уху.
Экскурсоводы у руин плотин
Вспомянут сумрачность былых годин
И поведут спасительную речь:
«Природу надо сохранять, беречь!»
Н.И. Глазков. 1978 год.
ОТХОДНАЯ ВАЛЛЕНШТЕЙНУ
Вот, брат, такие-то дела:
Герой, «Железная Метла»,
Сам Валленштейн дал дуба.
Заколот (есть слушок такой)
Он императорской рукой,—
Сработано не грубо!
Уж больно он высоко лез —
Всегда и всем наперерез,
Могущества добился.
И до чего же вдруг сглупил:
Со шведом в заговор вступил —
И жизнью поплатился.
Был знаменитый генерал:
Куда как лихо воевал
В дыму, в огне сражений.
Хитер душой, весьма не глуп,
На подвиг щедр, на слово скуп,
Не ведал поражений.
Он мог и друга и врага
Раздеть как липку — донага,
Без совести и права.
Грабеж — дурное ремесло:
Богатство сильно возросло,
Да приутихла слава.
Добыть задумал под конец
Он императорский венец,
Рассесться на престоле.
Шалишь! Не вышел этот трюк.
Тут наступил ему каюк
По августейшей воле…
Его страшили — так и знай —
Крик петуха, собачий лай,—
А был ведь храбрый воин!
Отныне он навеки глух.
Пусть лает пес, кричит петух —
Он помер. Он спокоен.
Да, дело скверное — увы!
Не прыгнуть выше головы.
Кажись, уж ты всесилен —
Да ножку вдруг подставил бес.
Дуб вроде вырос до небес,
А ствол, глядишь, подпилен.
Эх, Валленштейн, прощай-прости,
Желаем доброго пути!
Ты в мир отходишь лучший.
В сырой земле истлеет плоть,
Но будет милостив Господь
К твоей душе заблудшей!
Немецкая народная баллада. Перевод Л. Гинзбурга.
На иллюстрации: Рудольф Отто фон Оттенфельд. "Лагерь Валленштейна". 1913 год.
Вот, брат, такие-то дела:
Герой, «Железная Метла»,
Сам Валленштейн дал дуба.
Заколот (есть слушок такой)
Он императорской рукой,—
Сработано не грубо!
Уж больно он высоко лез —
Всегда и всем наперерез,
Могущества добился.
И до чего же вдруг сглупил:
Со шведом в заговор вступил —
И жизнью поплатился.
Был знаменитый генерал:
Куда как лихо воевал
В дыму, в огне сражений.
Хитер душой, весьма не глуп,
На подвиг щедр, на слово скуп,
Не ведал поражений.
Он мог и друга и врага
Раздеть как липку — донага,
Без совести и права.
Грабеж — дурное ремесло:
Богатство сильно возросло,
Да приутихла слава.
Добыть задумал под конец
Он императорский венец,
Рассесться на престоле.
Шалишь! Не вышел этот трюк.
Тут наступил ему каюк
По августейшей воле…
Его страшили — так и знай —
Крик петуха, собачий лай,—
А был ведь храбрый воин!
Отныне он навеки глух.
Пусть лает пес, кричит петух —
Он помер. Он спокоен.
Да, дело скверное — увы!
Не прыгнуть выше головы.
Кажись, уж ты всесилен —
Да ножку вдруг подставил бес.
Дуб вроде вырос до небес,
А ствол, глядишь, подпилен.
Эх, Валленштейн, прощай-прости,
Желаем доброго пути!
Ты в мир отходишь лучший.
В сырой земле истлеет плоть,
Но будет милостив Господь
К твоей душе заблудшей!
Немецкая народная баллада. Перевод Л. Гинзбурга.
На иллюстрации: Рудольф Отто фон Оттенфельд. "Лагерь Валленштейна". 1913 год.
Мне двадцать три, и Время, этот вор,
Неуловимый, дерзкий, быстрокрылый,
Уносит дни моей весны унылой,
Так и не давшей всходов до сих пор.
Но лишь в обман ввожу, быть может, взор
Я внешностью ребячливой и хилой,
Превосходя в душе сокрытой силой
Иного, кто на мысль и дело скор.
И все ж - спешить иль медлить я обязан,
Иду к высокой цели иль ничтожной
И близок от нее или далек
По воле провиденья непреложной -
Благословен мой путь: он предуказан
Тем, кем мне задан мой земной урок.
Милтон.
Неуловимый, дерзкий, быстрокрылый,
Уносит дни моей весны унылой,
Так и не давшей всходов до сих пор.
Но лишь в обман ввожу, быть может, взор
Я внешностью ребячливой и хилой,
Превосходя в душе сокрытой силой
Иного, кто на мысль и дело скор.
И все ж - спешить иль медлить я обязан,
Иду к высокой цели иль ничтожной
И близок от нее или далек
По воле провиденья непреложной -
Благословен мой путь: он предуказан
Тем, кем мне задан мой земной урок.
Милтон.
Вершина знаний, мысли цвет , —
таким был университет.
А нынче, волею судеб,
он превращается в вертеп.
Гуляют, бражничают, жрут,
книг сроду в руки не берут,
для шалопая-школяра
ученье — вроде бы игра.
В былые дни такой пострел
всю жизнь над книжками потел,
и обучался он — учти —
до девяноста лет почти.
Ну, а теперь — за десять лет
кончают университет,
и в жизнь выходят потому,
не научившись ничему!
При этом наглости у них
хватает поучать других.
Нет! Прочь гоните от дверей
таких слепых поводырей.
Неоперившихся птенцов
пускают наставлять юнцов!
Барашек, мантию надев,
решил, что он — ученый лев!
Ужель блаженный Августин
погряз в гнуснейшей из трясин?
Неужто мудрость всех веков
свелась к распутству кабаков?
То гордый дух былых времен
распят, осмеян, искажен.
Здесь бредни мудростью слывут,
а мудрость глупостью зовут!
С каких же, объясните, пор
ученье — блажь, прилежность —
вздор?
Но если названное — тлен,
что вы предложите взамен?!
Эх, молодые господа,
побойтесь Страшного суда!
Прощенья станете просить —
да кто захочет вас простить?
Народная немецкая баллада. Перевод Л. Гинзбурга.
таким был университет.
А нынче, волею судеб,
он превращается в вертеп.
Гуляют, бражничают, жрут,
книг сроду в руки не берут,
для шалопая-школяра
ученье — вроде бы игра.
В былые дни такой пострел
всю жизнь над книжками потел,
и обучался он — учти —
до девяноста лет почти.
Ну, а теперь — за десять лет
кончают университет,
и в жизнь выходят потому,
не научившись ничему!
При этом наглости у них
хватает поучать других.
Нет! Прочь гоните от дверей
таких слепых поводырей.
Неоперившихся птенцов
пускают наставлять юнцов!
Барашек, мантию надев,
решил, что он — ученый лев!
Ужель блаженный Августин
погряз в гнуснейшей из трясин?
Неужто мудрость всех веков
свелась к распутству кабаков?
То гордый дух былых времен
распят, осмеян, искажен.
Здесь бредни мудростью слывут,
а мудрость глупостью зовут!
С каких же, объясните, пор
ученье — блажь, прилежность —
вздор?
Но если названное — тлен,
что вы предложите взамен?!
Эх, молодые господа,
побойтесь Страшного суда!
Прощенья станете просить —
да кто захочет вас простить?
Народная немецкая баллада. Перевод Л. Гинзбурга.
Вонзите штопор в упругость пробки, —
И взоры женщин не будут робки!..
Да, взоры женщин не будут робки,
И к знойной страсти завьются тропки.
Плесните в чаши янтарь муската
И созерцайте цвета заката…
Раскрасьте мысли в цвета заката
И ждите, ждите любви раската!..
Ловите женщин, теряйте мысли…
Счет поцелуям — пойди, исчисли!..
А к поцелуям финал причисли, —
И будет счастье в удобном смысле!
Игорь Северянин. 1909 г.
И взоры женщин не будут робки!..
Да, взоры женщин не будут робки,
И к знойной страсти завьются тропки.
Плесните в чаши янтарь муската
И созерцайте цвета заката…
Раскрасьте мысли в цвета заката
И ждите, ждите любви раската!..
Ловите женщин, теряйте мысли…
Счет поцелуям — пойди, исчисли!..
А к поцелуям финал причисли, —
И будет счастье в удобном смысле!
Игорь Северянин. 1909 г.
Прости, Господь, что, сердцем странный
Я ежедневно не молюсь.
Прости, что скорбный и туманный,
Я с грезой бурной не борюсь.
Но не беспечному веселью
Я жизнь по капле отдаю,
Задался я высокой целью:
Звезду наметил я свою.
Прости, Господь, что, сердцем чистый,
Склоняюсь редко я в мольбе –
Я все же выбрал путь тернистый,
И он ведет меня к Тебе.
Молитвы заменив стихами
И веря в Твой безбрежный свет,
Молюсь я высшими мечтами –
Прости, о Боже, я – поэт.
В.П. Палей. 1915 год, май.
Я ежедневно не молюсь.
Прости, что скорбный и туманный,
Я с грезой бурной не борюсь.
Но не беспечному веселью
Я жизнь по капле отдаю,
Задался я высокой целью:
Звезду наметил я свою.
Прости, Господь, что, сердцем чистый,
Склоняюсь редко я в мольбе –
Я все же выбрал путь тернистый,
И он ведет меня к Тебе.
Молитвы заменив стихами
И веря в Твой безбрежный свет,
Молюсь я высшими мечтами –
Прости, о Боже, я – поэт.
В.П. Палей. 1915 год, май.
Уже сама потребность получать новости по нескольку раз в день есть признак страха; воображение разгоняется и застывает на высоких оборотах. Все эти антенны больших городов подобны волосам, вставшим дыбом. Они как будто вызывают демонов.
Юнгер.
Юнгер.
Песенка шута
Вот король идёт в поход,
За собой войска ведёт:
Сто румяных усачей,
Сто весёлых трубачей.
И со связкою мечей
Едет старый казначей.
Воробьишка подлетел
И на эту связку сел,
Увидал картонный меч
И повёл такую речь:
«Меч картонный средь мечей,
Это чей?»
И король ответил смело:
– А тебе какое дело?
В. Берестов. 1942 г.
Вот король идёт в поход,
За собой войска ведёт:
Сто румяных усачей,
Сто весёлых трубачей.
И со связкою мечей
Едет старый казначей.
Воробьишка подлетел
И на эту связку сел,
Увидал картонный меч
И повёл такую речь:
«Меч картонный средь мечей,
Это чей?»
И король ответил смело:
– А тебе какое дело?
В. Берестов. 1942 г.
Любой человек должен уметь менять пеленки, планировать вторжения, резать свиней, конструировать здания, управлять кораблями, писать сонеты, вести бухгалтерию, возводить стены, вправлять кости, облегчать смерть, исполнять приказы, отдавать приказы, сотрудничать, действовать самостоятельно, решать уравнения, анализировать новые проблемы, вносить удобрения, программировать компьютеры, вкусно готовить, хорошо сражаться и достойно умирать. Специализация — удел насекомых.
Роберт Хайнлайн
Роберт Хайнлайн