Счастье сложно описать, трудно уловить, невозможно однозначно определить. Оно может быть совсем неприглядным, неожиданным и странным для окружающих, а иногда над самыми счастливыми минутами мрачно нависают тени грядущих трагедий.

Русский писатель Владимир Сорокин нарезает хамон в Берлине в 2018 году.

#в_поисках_счастья

Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty

С недавних пор (пару дней как) я увлёкся фильмом «Иван Грозный» Сергея Эйзенштейна. Решил послушать саундтрек — выбор пал на эту американскую запись музыки Сергея Прокофьева для фильма.

И какая же хорошая обложка у этого альбома! Дизайнер, конечно, ничего такого не имел в виду, помещая на неё, кажется, что-то из Малевича. Но получилось и глубоко, и точно.

В «Капитан Волконогов бежал» Меркуловой-Чупова на стены метафорического Ленинграда времён «Большого террора» также поместили граффити всевозможного русского авангарда 1910-1920-х годов, а не картины мастеров кондового соцреализма.

Так и тут то, что безвестный американский дизайнер пошёл искать корни «Большого террора» (а что «Иван Грозный» именно про это, все знают) не в так называемом «вековечном русском рабстве» и не в исторических полотнах Павла Корина, а именно в русском авангарде, к которому и Эйзенштейн целиком и полностью принадлежал, правильно. Русский авангард присягнул большевикам. Воспевающего тиранию «Грозного» снял один из его главных лидеров.

И дело не в том, что бедный Малевич или затюканный Филонов должны отвечать за захоронения на Коммунарке — нет же. Просто в нашем поколении стало хорошим тоном только восхищаться конструктивизмом, «Человеком с киноаппаратом» и Маяковским, забывая весь тоталитарный контекст, который сотворяло это искусство ещё до всякого провозглашения социалистического реализма.

И вся судьба Эйзенштейна — тому порукой.

#простаков #коврик_у_кенотафа

Кумир и наставник издания «Кенотаф» Алексей Цветков (читайте его обширное интервью) прокомментировал впечатление Сергея Простакова от случайной обложки саундтрека к фильму «Иван Грозный»:

Не могу не среагировать на твой пост про «Ивана Грозного», то есть про то, что русский авангард в некотором важном смысле лежит у истоков большого стиля и сталинизма. Первым это продемонстрировал Борис Гройс в «Gesamtkunstwerk Сталин» (он же «Стиль Сталин») и сразу же поднял этот разговор на нужную концептуальную высоту. То есть, это прям текст об этом парадоксе, к которому не все были готовы: как самые революционные, нигилистические и освободительные амбиции, воплощаясь, дают нам большой стиль и тоталитаризм и почему тут эстетическое не менее важно, чем политическое.

#кенотаф_читают

Пришло время подзабытой рубрики #кенотаф_отвечает.

Нам в @thecenotaphbot написали музыканты группы Dog Wave:

Привет! Мы группа Dog Wave и у нас тут вышел альбом, были бы очень рады если бы вы бы его послушали и осветили! Спасибо за внимание.

А мы послушали и освещаем. Перед нами до приторности знакомый и заезженный городской шугейз с мечтательным женским вокалом. Тем не менее, грязность звучания очень часто группу уводит уже в откровенный нойз, а то и панк. Но самое интересное — это тексты. Их вполне могла бы исполнять Маша Вебер, выпускница «Фабрики звёзд-3», которую далекой осенью 2003 года курировал Александр Шульгин, бывший муж певицы Валерии. Вот у Маши была замечательная песня «Московская тоска», которая стала бы отличным кавером и легко бы легла в ряд других песен с этого альбома Dog Wave.

Dog wave — «Остаться собой», 2025 | Слушать на всех площадках

Пишите и вы нам в бот. Обязательно прочитаем и, может быть, ответим.

Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty

У всех есть возможность сказать своё последнее слово — хотя не всегда тот, кто его произносит или пишет, знает, что именно оно окажется последним. В этой рубрике мы очищаем последние слова от налёта времени и даём вам возможность посмотреть на них отвлечённо.

Последние слова Жана-Поля Сартра, обращённые к его жене Симоне де Бовуар: «Я люблю тебя очень, моя маленькая Бобо». Последнее слово можно перевести как «дурочка».

#последние_слова

Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty

Счастье сложно описать, трудно уловить, невозможно однозначно определить. Оно может быть совсем неприглядным, неожиданным и странным для окружающих, а иногда над самыми счастливыми минутами мрачно нависают тени грядущих трагедий.

Аятолла Хомейни возвращается в Иран во время Исламской революции в 1979 году после 15-летней релокации.

#в_поисках_счастья

Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty

Суждения о чуждом своём

Как тренировать умение видеть мир открытым — рассуждает Сергей Простаков

Недавно написал текст о фильме Кирилла Серебренникова об Эдуарде Лимонове (о последнем будет ещё много в "Кенотафе" — дочитываю обретённый шедевр "Москву майскую") — там я утверждал, что Серебренников снял нормальный фильм Серебренникова про Лимонова. Кирилл имеет право на своё кино о великом русском писателе. Конечно же, моё утверждение многим не понравилось. Про Лимонова должны снимать фильмы только нацболы — на худой конец, те, кто его знал много лет. Все остальные не имеют права не только снимать фильмы о нём, но и иметь своё мнение.

Ещё мне недавно насыпали того же рода критики книги Александра Горбачёва* о Летове: там дескать в предисловии упомянуты запрещённые в России эмигрантские медиа и даже певица Монеточка. Какое они имеют отношение к Летову? Как автор посмел в одном тексте свести Оксимирона и Летова?

Человек, творящий в определённом контексте, назовём его прямо, национальном, но воображаемых сообществ, может быть какое угодно множество, неизбежно начинает принадлежать окружающему миру, а не себе одному, и уж точно не только своим друзьям и знакомым.

Более того, чем дальше отстоит автор размышлений и жизнеописаний о том или ином творце от его близкого круга, тем лучше для самого творца — это, значит, что его произведения отзываются в сердцах у людей, которые никогда не были хулиганами на Салтовке и не проходили через карательную советскую медицину.

Отсюда и другой вывод: люди, которые ограничивают возможность размышлять о ком-то только достойными, только своим кругом берут на себя наглость выстраивать иерархии самостоятельно там, где их выстраивает гармония жизни. Помню, десять лет назад я прочитал возмущённую рецензию Анны Наринской* на биографию Бродского от Владимира Бондаренко, верного единомышленника Проханова. Наринская настаивала: не тройгайте Бродского, он не ваш. Из этого ничего не вышло — Бродский общий, как и Пушкин с Ахматовой, одинаково годящийся и для 2011 года и для 2022 года.

Более того, нужно взять за правило читать, смотреть, слушать то, что у вас изначально вызывает отторжение. Это не обязательно делать регулярно и часто, но всё-таки необходимо для того, чтобы тренировать мышцу, отвечающую за открытость мира, за умение видеть его во всём разнообразии. Надо попробовать понять, почему одним нравится Swans, а другим — Уэльбек.

Тут я даже себе позволю морализаторское заключение: многие беды мира случились из-за людей, которые высмеивали и презирали вкус других. Подумай об этом, дорогой читатель, когда будешь ставить дизлайк этом посту.

#созерцания_и_наблюдения #простаков

*— иноагент
*— тоже иноагент
*— тоже иноагент
*— тоже иноагент

Прореха на человечестве: жизнь смешного человека на пути к спасению

«Кенотаф» — издание, которое внимательно следит за миром букв, анализирует его — и иногда подает сигналы во Вселенную об усвоенном материале. В этот раз Егор Сенников решил произвести передачу шифровки о биографии Егора Летова «Он увидел солнце», написанной Александром Горбачевым*. Книга уже вышла на бумаге в издательстве «Выргород» — и Егор Сенников уверен: перед нами одна из самых жизнеутверждающих книг последнего времени.

Это болото источает заразу.
Я вижу лица со следами проказы.
Сетью землю покрыли заводы.
Гадят и срут, убивая ее!

В 1960-е годы в Сибири были обнаружены месторождения черного золота. Найденное ископаемое топливо должно было изменить всё — десятки тысяч людей были заняты их освоением, принимались государственные программы, подписывались договоры с западногерманским правительством. Из глубин Сибири потянулась вдаль труба. Полвека она влияла на судьбы континента, а из перенесённых по ней богатств рождались состояния, политические альянсы, особняки, дороги и прочие интересные вещи.

И в те же годы, в той же Сибири забил еще один фонтан, напор которого оказался таким мощным, что сносил не только башни, но, казалось, мог снести и весь мир. Из него нам еще черпать и черпать — и цены на его содержимое неуклонно растут.

В 1960-е в Сибири родился Егор Летов.

Книга Александра Горбачева о нём — это попытка описать путь и судьбу этого странного зверя, этого передатчика смыслов, которые он извлекал то ли с неба по трубе, то ли из глубин сибирских руд. И попытка эта крайне удачная.

Когда-то меня очень удивляло название и фильма, и фонда Александра Сокурова — «Пример интонации». «Почему интонация, откуда на ней такой акцент?» — думал я. С годами же я понял, что интонация — самая важная вещь, которая, чаще всего, стоит выше и формы, и сути. И в этой книге — интонация найдена правильная: она не панибратская, здесь нет попытки прикинуться другом и хорошим знакомым Летова, но, все равно она очень личная. Она тактичная и уважительная, иногда может быть даже с перебором — были места, где хотелось автора под руку подтолкнуть и сказать: давай же, попробуй тут ударить.

Но удара не следует. Лишь спокойный изучающий взгляд.

Эта книга не похожа на самого Летова — это не ураган или невротичный хаос; больше похожа на пришёпетывание Леонида Федорова в микрофон, если бы он спокойно описывал мир вокруг себя.

В подворотне бьется чёрная сотня,
В переулке будут жертвы и трупы.

В интервью «Кенотафу» Горбачев говорил, что сейчас для него лично «важнее всего в Летове то, что он показывает, как жить, действовать и гореть в ситуации тотального поражения и пиздеца». И эта линия здесь есть, но не она здесь самая главная и вдохновляющая.

Мы следим за тем, как через одного человека проходит огромное количество энергии, а он ей честно делится с окружающим миром. И энергия эта страшная — она вроде как зовет к гибели, но при этом силы исходит так много, что ты благодаря ей же преодолеваешь смерть. Вместо гроба — пляски, вместо последней записки — спасительная истерика.

Такие энергетические потоки проходят через любого творческого человека — и во времена летовского расцвета эти силы распада и творения пробивали себе путь самыми разными способами. Многих они отравляют так, что сводят в могилу раньше срока. Летов продержался подольше многих — и не только прошел этот путь рука об руку со страшной силой, но и смог её приручить, и приласкать.

И примириться с ней. Главный сюжет, за которым следишь, листая страницы — это отношения человека со смертью, которая то идёт по улице, то манит из леса. Как сологубовская недотыкомка, она мелькает и зовёт, и иногда так соблазнительно ей поддаться.

Но надо жить. Проходят мгновения слабости и боли, и в конце концов, остается четкое понимание — надо жить назло всем и всему, жить долго и счастливо.

По возможности — вечно.

Часовой у входа встал
Город до смерти устал
Старый город голодал
Враг оружье отобрал

* Минюст РФ внес Александра Горбачева в реестр иностранных агентов.

#сенников #рецензии_на_кенотафе

У всех есть возможность сказать свое последнее слово — хотя не всегда тот, кто его произносит или пишет, знает, что именно оно окажется последним. В рубрике «Последние слова» мы очищаем последние слова от налета времени и даём вам возможность посмотреть на них отвлеченно.

Сегодня — последние слова Владимира Ленина, которые он сказал на смертном одре, увидев забежавшую в комнату собаку.

#последние_слова

Счастье сложно описать, трудно уловить, невозможно однозначно определить. Оно может быть совсем неприглядным, неожиданным и странным для окружающих, а иногда над самыми счастливыми минутами мрачно нависают тени грядущих трагедий.

Писатели Захар Прилепин и Дмитрий Быков* в начале 2010-х годов.

#в_поисках_счастья

* — иноагент

Улица Ильи Эренбурга

Мы отправляемся в новое путешествие по реке времени. Резидент Кенотафа Егор Сенников, объявляет о старте нового цикла текстов, которыми он надеется построить невидимый памятник человеку, который всей своей жизнью доказал, что выход из безвыходных ситуаций существует.

Берг, Бер, Бур… Эрендорф, Эрендорг, Эрен…

Эренбург.

Илья Григорьевич Эренбург.

Это был человек, который в своей жизни все время умудрялся ускользать от реальности. Он жил в эпоху катастроф, когда все, чему его учил XIX век, его книги, его идеалы — обращалось в прах. Он был на Марне и входил в Курск, после его освобождения. Его арестовывали, высылали, отказывали в визах, угрожали смертью. Он сомневался, метался от одной крайности к другой, то молился о России, то восхвалял режим, который ранее проклинал. В него стреляли, но ему удавалось уворачиваться от пуль. Его мало кто любил, он вечный маргинал: он был и евреем, и опасным русским, и всклокоченным большевиком. На него доносили друзья и коллеги. Он ставил свою подпись там, где не стоило. С ужасом смотрел на механизм войны, но с восторгом на машинерию человеческой повседневной борьбы.

Мир, в котором он родился, разнесло в щепки, он остался лишь в его памяти: мир, в котором не было виз. Московский извозчик гундит: «На овес прибавить-бы». Хамовники заносит снегом. По белому полотну ступает граф Толстой — не оставляя следов. Умышленный мир, Аркадия, в которую не вернуться — и из которой Эренбург был родом. Он все вынимал, будто луковицу, воспоминания детства: подпольную работу в Замоскворечье, гимназию, миссию России, стихи…

В начале своих мемуаров он говорит, что не оказался под колесами времени не потому, что был сильнее или прозорливее других, а просто потому что повезло — как будто вытащил счастливый билет в лотерею.

Допустим. Но это все равно ничего не объясняет.

Эренбург всем был не мил — и тем мне дорог. Мир трясло, то ли в предсмертной агонии, то ли в родовых муках, а он скакал с одной тонущей льдины на другую, но не шел ко дну. Он и Вечный Жид, и домашний еврей Сталина, и «пикассирующая» интеллигенция, и собутыльник великих. Он плачет перед фресками в итальянском монастыре, и выступает с речью на всемирном конгрессе сторонников мира. Эренбург — беглый оппозиционный активист, который отправляется в эмиграцию с билетом в один конец. Эренбург — опора режима. Эренбург — на фронте и в тылу, он летит на реактивном самолете в Нью-Йорк и тащится на дрожках в полтавскую ссылку, голодает в Крыму и плывет в Тбилиси с контрабандистами. Эренбург смотрит в окно на Париж, по которому маршируют немцы; он гладит собаку на своей подмосковной даче.

Можно представить, что защитником в этой лотерее времени был огромный талант — но эпоха была такая, что иногда дарование становилось главным обвинением против человека. Так что и это ничего не объясняет.

Мне хочется построить кенотаф для Эренбурга, знак на том месте, где нет мертвого тела, но есть надобность в сохранении. Он всем дает пример как жить и творить в поле такого напряга, где любое устройство сгорает на раз. Обломок эпохи спокойствия, где больших войн в Европе не велось десятилетиями, он, позврослев, только и видел, что разные войны — и даже его самый известный сборник статей так и называется: Война.

А его первый роман, написанный меньше чем за месяц в Бельгии, когда Эренбург смутно представлял, что с ним произойдет дальше — вышлют или арестуют — повествует о Хулио Хуренито, об Учителе в страшную, но смешную эпоху, где яростные споры в кофейне об искусстве резко сменяются образом стекающих по стене вышибленных мозгов дезертира. Где политические эмигранты мечтают о карьере министра, а над примитивными способами уничтожения людей нависают страшными тенями образы ядерного гриба и Освенцима.

Пламенный и жестокий, пропагандист и тонкий стилист, авантюрист, приспособленец и борец; все это в нем жило, переливалось, соседствовало — и иногда взрывалось.

В отзвуках этих взрывов мы и попытаемся разобраться.

Дамы и господа, мы вступаем на улицу Ильи Эренбурга!

Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty

Слово и Дело

Егор Сенников в новом цикле делает первый шаг по улице Ильи Эренбурга. Первый этюд – о выходе за границы допустимого.

Вступив на путь оппозиционного активизма, нужно всегда иметь в виду, что эта дорога может довольно рано тебя привести к неприятным и морально сложным выборам. Этому не стоит удивляться, а нужно просто понимать, что у тебя впереди и обыски, и допросы, и аресты, ссылки, крытки, угрозы. Проблемы, одним словом. Путь авантюриста. Илья Эренбург на него вступил еще гимназистом.

Первая любовь настигла его в 16 лет.

Первая война — в 23 года.

А первая тюрьма — в 17 лет.

За месяц до ареста, в декабре 1907 года он написал передовую статью в подпольный журнал «Звено»; текст трескучий, громкий — и безликий. Такие манифесты талантливый человек может выдавать не приходя в сознание:

«Глубоко ненавистен нам тот строй, где рядом с роскошью и развратом царит непроглядная нище та, власть рубля и нагайки. Мы твердо убеждены в его неизбежном падении, в приходе светлого царства свободы, равенства, братства».

Эренбург состоял в подпольной большевистской организации учащихся; его друзья в ней — Бухарин, Сокольников-Бриллиант (оба, как известно, сделали после революции стремительную карьеру, а следом рухнули в небытие). Листовки, забастовки, агитация, рабочие. Спустя десятилетия Эренбург об этом будет вспоминать с теплотой, напуская тумана и романтики, но вообще нам несложно представить типаж такого активиста. Наглый малый, неврастеничный, мало чего знающий, но уверенный, что знает больше прочих, бесконечно убежденный в своей правоте.

Но разгуляево времен Первой русской революции уже выдыхается. Да и за организацией Охранное отделение следило с самого начала. В начале 1908 года ее громят, а Эренбург начинает свой путь по тюрьмам. Обвиняется он по 102-й статье — участие в сообществе, составившимся для насильственного посягательства на изменение в России образа правления. Можно было загреметь на каторгу на 8 лет, но Эренбурга отделался сравнительно легко: помотавшись по московским тюрьмам, он высылается в Полтаву (где тут же связывается с местными социал-демократами), а вскоре бежит из страны. Он едет в Париж, не имея малейшего представления о том, что будет дальше. Но он активист, а там — Партия; можно надеяться, что кривая куда-то выведет.

В этот момент жизнь его как-то раздваивается. Есть живой Эренбург, худой и невротичный человек, этакий пай-мальчик, мечтавший делать революцию. Он встречается с Лениным, с другими большевиками-эмигрантами, выступает с какими-то докладами, едет в Вену к Троцкому, помогает тому издавать «Правду»…

Но есть и другой Эренбург, если можно сказать — бумажный. Государство об Эренбурге не забыло, и пока реальный Илья то участвует в митингах в память о Парижской коммуне, то слушает выступления Луначарского, механизм государственного аппарата определяет его судьбу. Охранные отделения обмениваются письмами, прокурор из Москвы передает дело в окружной суд. Суд забирает залог, внесенный отцом, затем Эренбург из Парижа пишет в суд письмо, что не может прибыть в силу того, что болеет во Франции (суд не убежден в правоте — и правильно). В 1913 году родители подают прошение на имя императора с просьбой об амнистии сына — в ней им отказывают. Эренбург реальный и этот бюрократически-бумажный живут разными жизнями: в одной знакомства, поиски, искусство, а в другой — сухие строчки обвинительных заключений.

Ну и казалось бы, вся жизнь расписана: делай карьеру в этом мутном и гнилом мире оппозиционной эмиграции, пиши то, что от тебя ждут, следуй за вождем, избегай расколов, входи в ЦК, готовь проекты.

Но Эренбург очень быстро заскучал в этом унылом болоте — и совершает радикальный шаг, требующий отчаяния и наглости.

Он вытаскивает себя из этой колеи. Он находит новую истину. Теперь он верит в искусство.

Эренбург начинает писать стихи.

И до утра над Сеною недужной
Я думаю о счастье и о том,
Как жизнь прошла бесслезно и ненужно
В Париже непонятном и чужом.

#улица_эренбурга

Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty

У всех есть возможность сказать своё последнее слово — хотя не всегда тот, кто его произносит или пишет, знает, что именно оно окажется последним. В этой рубрике мы очищаем последние слова от налёта времени и даём вам возможность посмотреть на них отвлечённо.

Сегодня — 65 лет великому американскому роману «Убить пересмешника» Харпер Ли. И по этому случаю его последние слова.

#последние_слова

Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty

Счастье сложно описать, трудно уловить, невозможно однозначно определить. Оно может быть совсем неприглядным, неожиданным и странным для окружающих, а иногда над самыми счастливыми минутами мрачно нависают тени грядущих трагедий.

Лидер чехословацких коммунистов-реформистов Александр Дубчек среди жителей Праги. Весна 1968-го.

#в_поисках_счастья

Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty