«— Христос воскрес, — сказал он.
— Воистину воскрес, — ответила девушка.
Они поцеловались.
На берегу их уже ждали с растиранием, с бутылкой водки, которую торопливо передавали из рук в руки. Затем закурили.
— Есть чего-то хочется. Разговеться б надо, — сказала Лена (так звали девушку, которая купалась с Андреем).
— А у меня яйцо есть! — радостно воскликнул Андрюха.
— Как, всего одно? Мы думали, парочка найдется, — хохотнули девушки.
Андрей полез в карман куртки, думая, что скорлупа, наверное, треснула. Однако яичко было целехонькое.
— Ух, золотое! Как из «Курочки Рябы»!
— Я же говорил: золотое-непростое, — просиял Андрей.
— Ну, такое грех просто так есть. Поехали разговляться!
Дальше было все то, что бывает в таких случаях, в такие ночи. Гонка по пустому шоссе на мотоцикле, и ощущение девического тела, прижавшегося сзади, и ее руки, сцепившиеся у него на поясе, и залезание в окно нижнего этажа женского общежития текстильного ПТУ, и разговление красными маринованными помидорами, сухарями, рисом, сардинами и водкой».
Павел Пепперштейн, «Яйцо».
Картина — тот же автор, «The monument оf the Great Egg».
— Воистину воскрес, — ответила девушка.
Они поцеловались.
На берегу их уже ждали с растиранием, с бутылкой водки, которую торопливо передавали из рук в руки. Затем закурили.
— Есть чего-то хочется. Разговеться б надо, — сказала Лена (так звали девушку, которая купалась с Андреем).
— А у меня яйцо есть! — радостно воскликнул Андрюха.
— Как, всего одно? Мы думали, парочка найдется, — хохотнули девушки.
Андрей полез в карман куртки, думая, что скорлупа, наверное, треснула. Однако яичко было целехонькое.
— Ух, золотое! Как из «Курочки Рябы»!
— Я же говорил: золотое-непростое, — просиял Андрей.
— Ну, такое грех просто так есть. Поехали разговляться!
Дальше было все то, что бывает в таких случаях, в такие ночи. Гонка по пустому шоссе на мотоцикле, и ощущение девического тела, прижавшегося сзади, и ее руки, сцепившиеся у него на поясе, и залезание в окно нижнего этажа женского общежития текстильного ПТУ, и разговление красными маринованными помидорами, сухарями, рисом, сардинами и водкой».
Павел Пепперштейн, «Яйцо».
Картина — тот же автор, «The monument оf the Great Egg».
This media is not supported in your browser
VIEW IN TELEGRAM
По случаю 70 лет со дня рождения — последняя прижизненная видеозапись Майка Науменко, музыканта, изобретшего рок-н-ролл на русском языке, органично существовавшего исключительно в подполье и символичного окончившего земной путь спустя неделю после августовского путча.
Исчерпывающую характеристику повседневности музыканта дал организатор концертов и андерграундный авантюрист Пит Колупаев:
«Чтение западной музыкальной прессы и отечественных детективов 40’х и 50’х годов, сдача пустых бутылок, валяние дурака, общение с рок-музыкантами посредством сухого вина. Личные неприязни: глупые девочки, глупые мальчики, тушеная капуста».
Исчерпывающую характеристику повседневности музыканта дал организатор концертов и андерграундный авантюрист Пит Колупаев:
«Чтение западной музыкальной прессы и отечественных детективов 40’х и 50’х годов, сдача пустых бутылок, валяние дурака, общение с рок-музыкантами посредством сухого вина. Личные неприязни: глупые девочки, глупые мальчики, тушеная капуста».
Forwarded from мортиры и перелески.
Пасха у футуристов, 1915.
«Пасхальные пожелания.
Казимир Малевич: «Разум — каторжная цепь для художника, а потому желаю всем художникам лишиться разума».
Александра Экстер: «Присоединяюсь».
Артур Лурье: «Освобождения от варварского ига».
Николай Кульбин: «Воскресения».
Маяковский: «Ужасно боюсь Пасхи: похристосуешься, — а вдруг — Измайлов?!».
Василий Каменский: «Отчаянно люблю Пасху. — Она весной и куличевая (а кулич — вкус мудрецов) и, главное, можно целоваться даже с незнакомыми. И еще — я родился на Пасхе».
«Пасхальные пожелания.
Казимир Малевич: «Разум — каторжная цепь для художника, а потому желаю всем художникам лишиться разума».
Александра Экстер: «Присоединяюсь».
Артур Лурье: «Освобождения от варварского ига».
Николай Кульбин: «Воскресения».
Маяковский: «Ужасно боюсь Пасхи: похристосуешься, — а вдруг — Измайлов?!».
Василий Каменский: «Отчаянно люблю Пасху. — Она весной и куличевая (а кулич — вкус мудрецов) и, главное, можно целоваться даже с незнакомыми. И еще — я родился на Пасхе».
Отметая различного рода притянутые за уши рассуждения о локальном искусстве и социально ориентированной поэзии, Роман Абрамович на премьере спектакля в Екатеринбурге о Борисе Рыжем — самый изящный показатель.
Поэт никогда не одолеет коммерсанта образцово-березовской эпохи, а завсегдатай джета Дримлайнер и (некогда) музея Гараж никогда его не поймет.
Видимо, в этом и кроется магия искусства.
Поэт никогда не одолеет коммерсанта образцово-березовской эпохи, а завсегдатай джета Дримлайнер и (некогда) музея Гараж никогда его не поймет.
Видимо, в этом и кроется магия искусства.
Рассвет за окном. На смятой простыне в моих руках вся невинная прелесть мира и недоуменный вопрос, что делали с ней. Она божественна, она бесчеловечна. Что же делать человеку с ее бесчеловечным сиянием? Человек — это морщины, мешки под глазами, известь в душе и крови, человек — это прежде всего сомнение в своем божественном праве делать зло. «Человек начинается с горя», как сказал какой-то поэт. Кто же спорит. Человек начинается с горя. Жизнь начинается завтра. Волга впадает в Каспийское море. Дыр бу щыл убещур.
Георгий Иванов, «Распад атома».
Георгий Иванов, «Распад атома».
Сколь часто мы знакомимся с биографиями авангардистов, подпольщиков и прочих возбудителей общественных нравов, желая разузнать/выискать мотивы их творчества, столь редко жаждем прочитать о жизни людей, не сходящих с полос таблоидов.
А в жизни по обыкновению случается всё иначе. Биография Ди Каприо авторства Пронченко не заслуживает эпитетов, так как они в проигрыше у содержания.
Помимо увлекательной хроники (никогда не думал, что кумир футболиста Эрика Кантона — поэт Рембо, а отец Леонардо зависал с битниками) и прочих шалостей, книга Зинаиды — блестящее напоминание, что лучший путь творца не образ, но создание мифа о себе самом.
Ди Каприо с этим блестяще справляется, книга читается влёт, а Бог, если вы забыли, не фраер.
А в жизни по обыкновению случается всё иначе. Биография Ди Каприо авторства Пронченко не заслуживает эпитетов, так как они в проигрыше у содержания.
Помимо увлекательной хроники (никогда не думал, что кумир футболиста Эрика Кантона — поэт Рембо, а отец Леонардо зависал с битниками) и прочих шалостей, книга Зинаиды — блестящее напоминание, что лучший путь творца не образ, но создание мифа о себе самом.
Ди Каприо с этим блестяще справляется, книга читается влёт, а Бог, если вы забыли, не фраер.
Ничего дурного в экранизации «Войны и мира» Андреасяном я, кстати, не наблюдаю. Как завещал Великий русский битник, обратившийся в мессию, Петр Мамонов, если человек пребывает на самом дне, то у него на самом деле хорошее положение: «ему дальше некуда, кроме как наверх».
Конечно, подобная расстановка сил кажется насмешкой над индустрией, но если копнуть глубже — вероятно, функционерам и референтам комиссий и киностудий стало столь тошно, что абсурдизация масштабов бесталанщины показалась куда более действенным методом, нежели борьба с ней с и без того оскудевшими способами.
Для экранизации романа Бондарчуком использовались коллекции 58 музеев страны, свыше 40 предприятий производили реквизит, не говоря о конкуренции Шостаковича и Свиридова за право написания музыки к картине, 23 тоннах взрывчатки для постановки Бородинского сражения — в целом — невиданной дотошности в реконструкции.
Я уверен, что, попросив, Андреасяну предоставят несравненно больше (кроме Шостаковича), но на выходе получится каноническая номенклатурная хрестоматия, изрядно приправленная гипертрофированным героизмом, обязательной для нынешних времен мемезацией и нравоучениями с поправкой на «новый мировой порядок».
Главное, чтобы Николай Картозия не пошутил, мол, первый бал Наташи Ростовой обратится в свадебное праздненство в Сафисе, а бисквит на ужине государя — в долму, иначе немедленно получит свежий иск о защите чести и прочего, якобы относящегося к достоинству.
После очередногоподсчета сборов триумфа Андреасяна режиссеру следует поручить, например, экранизации «Заметок о чаепитии и землетрясениях» Леона Богданова и «Между собакой и волком» Саши Соколова. Во-первых, это будет замечательно. А во-вторых, наконец, куда-нибудь и оттолкнемся.
Конечно, подобная расстановка сил кажется насмешкой над индустрией, но если копнуть глубже — вероятно, функционерам и референтам комиссий и киностудий стало столь тошно, что абсурдизация масштабов бесталанщины показалась куда более действенным методом, нежели борьба с ней с и без того оскудевшими способами.
Для экранизации романа Бондарчуком использовались коллекции 58 музеев страны, свыше 40 предприятий производили реквизит, не говоря о конкуренции Шостаковича и Свиридова за право написания музыки к картине, 23 тоннах взрывчатки для постановки Бородинского сражения — в целом — невиданной дотошности в реконструкции.
Я уверен, что, попросив, Андреасяну предоставят несравненно больше (кроме Шостаковича), но на выходе получится каноническая номенклатурная хрестоматия, изрядно приправленная гипертрофированным героизмом, обязательной для нынешних времен мемезацией и нравоучениями с поправкой на «новый мировой порядок».
Главное, чтобы Николай Картозия не пошутил, мол, первый бал Наташи Ростовой обратится в свадебное праздненство в Сафисе, а бисквит на ужине государя — в долму, иначе немедленно получит свежий иск о защите чести и прочего, якобы относящегося к достоинству.
После очередного
Люди искусства на западе би лайк: приготовьте мне усадьбу, сервируйте рябчика с Мутон Ротшильд, взбейте подушки. Возможно, я создам для вас шедевр.
Люди искусства в России: умоляю, лишите всех доходов, деклассируйте, изнасилуйте, ударьте камнем по голове и в конце, пожалуйста, расстреляйте. Тогда я обязательно создам для вас шедевр.
Люди искусства в России: умоляю, лишите всех доходов, деклассируйте, изнасилуйте, ударьте камнем по голове и в конце, пожалуйста, расстреляйте. Тогда я обязательно создам для вас шедевр.
«Под завыванье саксофона и негритянский ритм джаза Куприн говорил тихо, серьезно о мудрой старости:
— Радоваться в молодости легко: радует ощущение бытия, радует крепкость, ловкость тела, радуют влюбленности, радуют надежды на будущее, которое мы всегда представляем почему-то лучше настоящего, а вот сохранить радость на закате жизни — нелегко, совсем нелегко. Надо научиться радоваться чужой радости, чужой жизни и тому внешне бедному, что теперь может дать жизнь. И я как особой милости прошу у Бога дать мне эту радость».
Лидия Арсеньева, воспоминания о Куприне.
— Радоваться в молодости легко: радует ощущение бытия, радует крепкость, ловкость тела, радуют влюбленности, радуют надежды на будущее, которое мы всегда представляем почему-то лучше настоящего, а вот сохранить радость на закате жизни — нелегко, совсем нелегко. Надо научиться радоваться чужой радости, чужой жизни и тому внешне бедному, что теперь может дать жизнь. И я как особой милости прошу у Бога дать мне эту радость».
Лидия Арсеньева, воспоминания о Куприне.
Если это не он, то с завтрашнего дня я становлюсь старообрядцем
«Кто может умереть — умрет,
Кто выживет — бессмертен будет,
Пойдет греметь из рода в род,
Его и правнук не осудит.
На предпоследнюю войну
Бок о бок с новыми друзьями
Пойдем в чужую сторону.
Да будет память близких с нами
Счастливец, кто переживет
Друзей и подвиг свой военный,
Залечит раны и пойдет
В последний бой со всей Вселенной
И слава будет не слова,
А свет для всех, но только проще,
А эта жизнь — плакун-трава
Пред той широкошумной рощей».
Арсений Тарковский.
Кто выживет — бессмертен будет,
Пойдет греметь из рода в род,
Его и правнук не осудит.
На предпоследнюю войну
Бок о бок с новыми друзьями
Пойдем в чужую сторону.
Да будет память близких с нами
Счастливец, кто переживет
Друзей и подвиг свой военный,
Залечит раны и пойдет
В последний бой со всей Вселенной
И слава будет не слова,
А свет для всех, но только проще,
А эта жизнь — плакун-трава
Пред той широкошумной рощей».
Арсений Тарковский.