Месяц назад Киев встретил меня толпой рагулей, бросающихся на людей по форме
Сейчас я уткнулся прям в сгоревший камуфляжный бус у себя на раене
Что-то неуловимо изменилось за эти годы и не факт, что к лучшему конечно

Внезапно люди заметили, что постсоветские христиане-некомбатанты между христом и истиной всегда выбирают якобы христа, а не истину. Вся их риторика спокон веков на этом строится, даже если где-то там лежат и мешают трупы детей. Вот ведь неожиданность.

Желтое

Безумие желтое. Почему, я не знаю, но оно такое. Мы желтые, желче листьев и солнца и желтое солнце чертит раскаленную дугу с востока на запад и обратно. Мы движемся за ним следом желто среди коридоров, стен и палат, словно нелепый зодиак. Мы воняем. А если и не воняем, то все без исключения ядовито пахнем: химией, потом, болезнью. Так опасное насекомое запахом предупреждает - не подходи. И не подходят же, хехе.
.
Сначала я не понимал, как работает психотропная магия.  И, уколотый чем-то мощным, пошел в аптеку. Туда я дошел вполне бодро, а вот когда возвращался - препарат выстрелил. В голову будто всадили горячий кулак, он взорвался и протек очень липким сиропом между костных швов в глубину. Мое лицо обмякло, как у мертвецки пьяного, зрачки расширились, на губах вскипела слюна. Я зашатался, нелепо дернулся, сжимая лекарства и часто задышал.
- Мальчик - послышалось сзади - мальчик, у тебя все нормально, тебя провести?
Я слепо обернулся на женский голос.
- Мальч... - она увидела мое лицо и резко оборвала фразу, а через секунду затопало уже далеко. Это быстро убегала добрая тетя.
Страх той женщины прикоснувшейся желтому. Он приходит, сбивает с ног, берет за руку, уводит в пещеру полную дыма и крика. Хоть и с трудом, но я добрался обратно. А потом меня выпускать перестали.
.
Безумие не пафосное. Оно часто хочет быть прирученным, оно хочет, чтобы его заковали, усыпили и хоть так освободили. Оно стариковски-медленное, со стариковским же цветом и запахом. Здоровому не представить, как много людей вокруг прошли по этим желтым кругам. Равнодушно или стыдясь, но почти всегда молча.
Впрочем, уже через пару недель я и сам вышел к папе с мамой прозрачный, бледный и просвеченный солнцем. Я шел, держась за стену и бессмысленно улыбался. Мне только-только вкололи глюкозы после инсулинового шока. 
В глазах родителей я увидел такой знакомый ужас.
.
- Ну - скучающе сказал психиатр в приемном - рассказывай.
Я говорил, доктор слушал и удивлялся.
-А почему все так страшно было, почему вообще это с тобой случилось, как ты думаешь?
Пришла моя очередь удивляться
-Знаешь, возможно потому - продолжал доктор наставительно, параллельно что-то выписывая - что вокруг так много темного зла. И ты ему поддаешься.
-И - он доверительно наклонился - я знаю одних ребят (пауза) баптистов (очень длинная пауза) если захочешь, можешь к ним зайти. Они недалеко, я тебе дам адрес, потом сходишь, когда будет можно.
Везде долбоебы. Расколи ствол дерева, пишет Фома, и найдешь их. Подними камень, а они уже сидят там.
-Конечно - лживо сказал я - баптисты. Это здорово вообще, дадада, конечно. Но мне бы  полечиться, видите как мне плохо.
Доктор умильно посмотрел на меня и увидел, что этот подросток уже начал спасаться верой. Протянул бумаги 
-Возьми направление. Там все покажут. Ну и запомни, что я советовал.
(Великое дело Лютера в тот день потеряло еще одну овцу).
И я вошел в желтый мир. Мир плотный, с редкими просветами, совсем нищий духом и телом, и этим же любопытный. Как говорится, где опасность, там и спасение, но все же съебывай. Где плотность, там и просвет, в него и съебывай.
.
Игла тонкого шприца неизбежно пробивает руку и мой рукав всегда розовеет. 
Так отточенный клинок во все времена пронзает живое тело. Меч выродился в шпагу, после в нож, а уже мне достался шприц. Сейчас рыцарь борется не за даму, но чтоб не обоссаться от страха. 
Инсулиновым шоком лечили Сильвию Плат (не помогло). На западе так уже не лечат, это слишком больно, слишком часто умирают пациенты. А у нас лечат. Я этого не знал, а если бы знал, то гордился конечно.
Боль растеклась по руке и холодком затаилась. 
Я забыл.
Из желудка снизу вверх протекло голодом. Мышцы рук, ног, плеч сжало судорогой.
Я этого не помню.
Сколько часов, долгих и желтых?
Я все забыл. Пишу что должен, что было, но в голове ровная пустота.

После глюкозы я приходил в себя, уже ближе к обеду.
Мог я это просто придумать? Или это было не так плохо? Насколько плохо в сравнении с другим плохим? Я пытаюсь пробить серую и кинематографичную пустоту, но путаюсь в ней, как в пыльной портьере. Вспоминаются разрозненные фрагменты - запах спирта, голод, ощущение патоки, заливающей мозг, выкрученные неестественно руки и ноги и, конечно, музыка.
.
Музыка, это козел отпущения. Я слушал музыку, чтоб отвлечься от боли. И теперь, спустя уже много лет, не способен бескорыстно ее воспринимать и не могу полюбить. Так относятся к товарищу после войны. Он близок как яремная вена, но вещи может украсть. 
Тогда же я начал писать стихи. В любом случае, если это была инициация в сферу поэтического, то банальная и нелепая. Передайте товарищам наверху, что произошла чудовищная ошибка.
Я помню, как сорвался с постели ночью, ничего не соображая, нашарил тетрадку с конспектами и пошел в туалет, единственное светлое место (эта метафора мне нравится). Там, около умывальника, я впервые в жизни складывал толкающиеся в голове строки. Как понять что с тобой, хоть и неохотно, говорит Бытие, а не шизуха? Когда Бытие говорит - ничего не понятно. А шизуха как добрый воспитатель детского сада, все старается разъяснить и разложить на части. Просто детский сад находится в пандемониуме.
.
Психотропный целибат должен был убивать эрос, но с этим совершенно не справлялся. Эти местами детские, а местами старческие отношения. Похожие на подростковые, но удвоенные, как в сладком, так и в желтом. Вечное "между", заостренное до предела, но без привычного накала эмоций. Не поэтика, больше физика и биология.
-Ты тут? И я тут. Мы оба есть и завтра можем исчезнуть. 
Это время на пребывание тел вместе, друг в друге, замерялось количеством и свойствами препаратов, а не эротическим пульсом. Для нас, неосознанно, буквально тактильно ощутивших предельную хрупкость личности, это был простой и доступный способ удостовериться в бытии. Потому и гуляли, вились виноградом вместе, создавая возвышенную, но трагичную пародию на романтику. Смешно было, правда, когда  приехал твій хлопець з села. Зачем? Затем. Вот что он хотел увидеть, я не понимаю. Впрочем, эти сельские дети бывают очень верными и добрыми, а я даже имя твое не помню. 
Я выхожу во двор, наколотый до бровей, а вы на лавочке. Ты меня видишь и боишься. Он растерян, тоже видит меня и не понимает, чего же ты боишься. Он хотел бы быть сильным и мужественным, встать, шагнуть, закрыть грудью. Но я выгляжу совершенно невменяемым с белым лицом, черными провалами глаз, искривленными в гримасу губами. Мне же смешно до икоты, потому что говорить я все равно не могу. 
Пришлось косить мимо них в беседку, ехидно поглядывая и стараясь не зацепиться о рога. Зажигать очередные первые сигареты, смотреть на текущий в расширенные зрачки пейзаж реки, зелени и капища родины, у подножия которого любили собираться наркоманы. Которые психами не то, чтоб интересовались, но слегка уважали, как людей просветленных. Потому, перейдя из закрытого режима лечения в открытый, можно было гулять и со стороны наблюдать все стадии наркотических свадеб.
.
Пусть  огражденная решеткой, но беседка во дворе ПНД стояла на обрыве Днепра. Вниз спускалась сколько видно было - зелень, зелень, зелень. Вплоть до самой воды текли волны зеленого, прорезанные линиями хаотичной застройки. Перед нами, сразу за решеткой, реки деревьев впадали в Днепр, справа высился огромный, черный монумент родины с огнем в ногах. Черная химера возвышалась над рекой уродливо и бесстрастно, как ангел, возвышенный над разрушенным Дрезденом. Ебучий ангел, сулящий городу огонь, кровь и, конечно, несказанное счастье. Я и в смерть свою так хотел бы войти, склонясь бесстрастным лицом над кипением воды, зелени и огня. Если люди ничему не смогли, не захотели научить, буду учиться у статуй. Иногда кажется, что я и должен был умереть тем летом, но у идола на холме были свои планы. Это было больно, это было красиво.

.
Если читать такие заметки в хронологической последовательности, то можно увидеть, как время разворачивается наоборот, от ранней старости к неловкой юности. Но безумие все равно остается константой, оно всегда равно себе и опереться на него просто.
.
Мне придется смириться с фактом, что это проза, которая не смогла. Придется смириться, что нет сюжетности и мысли. 
Я просто собью в единую массу то, что никогда единым не было и в чем единства не предполагалось. Несколько разрозненных, размеченных заметок, каждая из которых изнутри дробится дальше, лишаясь последней надежды на связность. Не стоит рассчитывать на совершенство. Но я  - насильно, механически, взросло - сбиваю и собью эти темные заметки вместе и этим, иронично и неловко, повторю акт собственного лечения. 
Иронично, насильно, дробно, темно - описание дождя летом и вместе описание стиля.
.
Мудрые люди прячут в дворцах памяти факты, стихи и картины. В моем дворце, в иззубренных, хрупких цепочках нейронов, вечно падает дождь, который равно смывает добрых и злых букашек на землю.
Этот запах земли и зелени.
Это одиночество клетки, сделанной из клейких воды и листьев. 
Этот мальчик с расширенными зрачками, вечно стоящий на краю беседки и с печальной ухмылкой глядящий на воду и зелень внизу

Елена Зятева – додается в друзья на фб

Дима – читает пару хуевых стихов на страничке Зятевой, оставляет комент, читает ответ, понимает – "ебанутая", удаляет из друзей

Где вы учились в токсичные отношения и психологические травмы, там мы преподавали

Вышло интерву на укрправде
Вроде прикольно вышло

https://www.pravda.com.ua/articles/2024/09/18/7475567/

Романтика это наша классика

Рецензия, по своему более дионисичная, чем сама книга, искренне вовлеченная и потому для меня особенно интересная. Почитайте когда будет время, вышло хорошо. Спасибо автору

https://abrahamhosebrlibrarium.wordpress.com/2024/09/25/%d0%b4%d0%bc%d0%b8%d1%82%d1%80%d0%be-%d1%88%d0%b0%d0%bd%d0%b4%d0%b0-%d1%89%d1%96%d0%bb%d1%8c%d0%bd%d0%b8%d0%b9%d1%87%d0%be%d1%80%d0%bd%d0%b8%d0%b9/

– Я идентифицирую себя как унабомбер
– Квадробер может быть?
– Нет

Праздник тех, кто смог сделать прыжок веры в пропасть, где не ожидает любящий бог, вообще ничего хорошего не ожидает. Это был максимально бунтующий, даже богохульный жест. Этими людьми руководила иррациональность, желание поставить свою волю над происходящим, создать другое будущее вопреки очевидному.
Из шума кошачьих шагов в брошенных квартирах, корней домов, плача мертвых детей сковалась ницшеанская цепь, вояцкое сообщество злых пчел. С праздником, других лучших у меня для вас нет и не будет.

Прохожу мимо своего психиатра
Я: Вот и все
Психиатр: В смысле “Вот и все”?!
Я: В смысле вот и все хорошо

Я не буду писать имени либо позывного, потому что ты "без вести пропал", но мы знаем, мы точно знаем. Ты мне напоминал росток какого-то колючего растения, что пробилось и само не слишком радо, уж тем более не радо окружающим. Но проходит время, оно учит язык растений и находит общее со многими другими деревьями и цветами. По праву молодого цветка, ты нас звал "стариками" и "дедами" но меня это так и не начало раздражать, скорее смешило. Как всякий юный будяк, ты качался, "набирал массу", сидел сутками в телефоне и покупал тысячу раз не нужную пафосную хуйню. Как всякий добрый человек ты все время заботился о семье, никогда не отказывался от задач и ты был одним из нас. Колючим и молодым дружочком, моим подопечным под капельницей, бойцом и солдатом. Мне очень хуево, что все так получилось. Прости дружочек. Прости за ужасную смерть. Прости и хорошо, что ты отмучился. Прости что не было рядом. Прости и увидимся.

Об иронии, о значении и переменчивости символов хорошо думается, когда с вольфсангелем на плече идешь мимо меноры через кирилловскую рощу

Сейчас желтые поля выстелены охрой, будто подготовлены к погребению. Огромные бледно-багряные круги трав, скрытые круги охры внутри распаханных курганов. Кости и кремни покроются солью, корни травы возьмутся изморозью поутру. Иногда в этих полях могут прорасти не зубы дракона, но и просто звериные, только не воинами, не воинами. Это такая мечта государства, но в отдаленных местностях вой левиафана слышно тише и еще есть пространство для маневра.
В детстве осенью сильнее всего пахли не цветы, а стебли. Огромный, соленый и зеленый запах. Карнавал, размером с небольшой мир, в лабиринте которого стебли сплетаются фигурой Бруно Шульца.
А я уехал в апофатичносолдатское. Чуток послушаю крики железа, может еще пригожусь. Это были хорошие два месяца, мы неплохо провели время

В Краматорске воздух прозрачный, аж кричит и совсем мало людей. Ожелтевшие деревья и почему-то огромная желтая звезда Давида на входе в рынок. Прекрасная способность деревьев быть цветом без цветов, через листья. Площадь перед вокзалом кишит цыганами в поисках жертвы, но даже они не раздражают.

Мир давно разбит на фрагменты, типа разорванной на звенья цепи. Ее нельзя собрать, права на это никто не имеет. Ни божество, ни человек, ни самая светлая и рациональная мысль. Сама идея блага багряно тлеет и может разве что оттенить высоту и резанную кору осенних деревьев, непокорно скрутившихся в небо и покорно сыплющих листья. Тучи вечером или клипот?
Мы путешествуем из фрагмента в фрагмент, не находя целого, не надеясь на целое, не имея на него права. Текстуры обрывка налитые, плотные, серое с голубым оттенком, почти не-воен-ные. Низкое небо высокая земля. Старуха, которая требовала убрать машины и взбесила, но плакала когда уезжали и этим взбесила еще раз. Кошки и псы, мины и тротил, судороги земли, крылья в небе, рев дизеля целую вечность. Сотня бессмысленных движений как сотня порезов.
Бесконечное кружение дорог так, что почти въезжаешь иногда с разбитого асфальта в низкую равнину неба. Тревога и страх городов и городков где военная зелень течет по улицам.
Когда остановил машину, вороны брызнули с деревьев как разлитые чернила прямо в ртутное небо что, вероятно, было каким-то знаком.
Две вещи двигают сами себя, ужас и похоть, остальные движут друг друга. Два цвета правят, черный и розовый, и каждый изнанка другого. 

Дощ усе перетворює на багно, воно множиться і заповнює собою всі поля, посадки, окопи, нори.

Ми спимо, їмо, ховаємося і блукаємо в багні.
Ми багно бойове, живе, але смертельно замучене.
Ми знаємо, як смердить багнюка, як роз’ятрює рани і як липне.
Ми грубо написані вогнем та олією на брудному і хворому полотні.

Багнюка ловить нас і ловить міни, двояко змішуючи добро зі злом.
Висмоктує наші сили, але маткою всмоктує смертельне залізо, скероване на нас.

Можна сказати, що до окопного багна однаково причетні і добре начало, і злий деміург.
З брудної матки бліндажа ми ініціюємося і народжуємося назовні — окопні тварини з тьмяними червоними німбами.
Це щоразу боляче.

І на тлі багна просту­­пають грубі, досі приховані узори, перевернуті косі хрести на бліндажах і лопаторублені лики, що скаляться зі стінок окопів під час кожного удару танка.

Страждання не очищає,
а бруднить з ніг до голови.
Особисто я читаю хлопцям вечорами вірші в темній і мокрій ямі.
Іноді вони слухають.

— Дмитро Шандра

МЕТАРОМАНТИКА

А потому что никто не любит слабых, вялых, теплохолодных деэскалаторов. Вривайся у третю світову.