Ребзя йоу

Я тут короче решил закосплеить Нормана Ридуса из Death Stranding и уехать в горы ходить со стремянкой и рюкзаком Яндекс Доставки, ссать на камни и падать в реки (нет)

На какое-то время съебу из Петербурга в Сочи, такие дела

Поскольку я опять все пропил к хуям попрошу у вас помощи – но в этот раз уже не на опохмел, а на трекинговые ботинки и компас чтобы точно найти тот камень с которого буду щитпостить

4279380681992360

Провалился в сугроб, промочил ботинки, но кадр добыл.

(1/2)
Главные неприятности прорезались полтора года спустя, когда до начальства дошло, что «Сказка о Тройке» не просто идейно вредная вещь, она еще вдобавок опубликована на Западе, и не где-нибудь, а в антисоветском журнальчике «Грани».
На этот случай существовала хорошо отработанная и отлаженная организационная процедура. Так называемый «секретарь по оргвопросам» того отделения Союза писателей, к коему приписан был проштрафившийся писатель, вызывал последнего к себе на ковер, вставлял ему приличествующий общему положению дел фитиль и предлагал в письменной форме отмежеваться от вражеской провокации с последующим опубликованием этого самого отмежевания в печати. Если писатель соглашался следовать начальственным указаниям, дело благополучно закрывалось и штрафник, красный от злости и стыдобищи, возвращался в строй. Если же писатель артачился, принимался вдруг разглагольствовать о свободе творчества, конституционных правах и прочих экзотических вещах, – словом, «строил из себя декабриста», – тогда дело его автоматически передавалось по инстанциям в ведение «компетентных органов», которые на то и были созданы, чтобы обламывать рога, выбивать бубну и полировать мослы. Тем паче, что прен-цен-дент (дело Синявского – Даниэля) был уже своевременно создан.

АН (как полномочный представитель АБС) был вызван к секретарю по организационным вопросам Московской писательской организации тов. Ильину (бывшему не то полковнику, не то даже генерал-майору КГБ) и был там спрошен:
– Что такое НТС, знаете? – спросил его тов. Ильин.
– Знаю, – сказал АН с готовностью. – Машинно-тракторная станция.
– Да не МТС, а НТС! – гаркнул тов. Ильин. – Народно-Трудовой Союз!
– Нет, не знаю, – сказал АН и почти что не соврал, ибо имел о предмете самое смутное представление.
– Так полюбуйтесь, – зловеще произнесло начальство и, выхватив из огромного сейфа белую книжечку, швырнуло ее на стол перед обвиняемым. Книжечкой оказался номер журнала «Грани», содержащий хорошо знакомый текст.
Далее произошел разговор, после которого АН почти сразу же собрался и поехал в Ленинград, в Дом творчества «Комарово» писать с братом-соавтором повесть, как сейчас помню, «Пикник на обочине».

Без малого тридцать лет прошло с тех пор, но я отчетливо помню те чувства, которые охватили меня, когда услышал я рассказ АН и понял, какое мерзопакостное действо нам предстоит. Чувства были: самый унизительный страх, бессильное бешенство и отвращение, почти физиологическое.
В отличие от многих и многих АБС никогда не строили планов и нисколько не хотели нелегально публиковаться за рубежом. Действия такого рода представлялись нам всегда не только опасными, но и совершенно бессмысленными. Наш читатель – здесь, и писать нам должно именно для него и ни для кого (и ни для чего) больше – так, или примерно так, формулировали мы для себя суть этой проблемы. Ни в какой мере, разумеется, не осуждая тех, кто, не видя иного выхода, вынужден был печататься «за бугром», иногда даже восхищаясь их смелостью и готовностью идти на самые серьезные жертвы, мы в то же время всегда полагали этот путь для себя совершенно неприемлемым и ненужным. Наши рукописи («Улитка», «Сказка о Тройке», «Гадкие лебеди») попадали на Запад самыми разными путями, некоторые из этих путей мы позднее, уже после перестройки, узнали, некоторые – остаются и до сих пор тайной за семью печатями, но никогда эти публикации не совершались с нашего ведома и согласия. Более того, когда нам предлагали такой вариант действий, мы всегда от него отказывались, – в более или менее резкой форме.

Борис Натанович Стругацкий
"Комментарии к пройденному"

Часть (1/2) фрагмента

Оптимист думает, что в стаканах водка, пессимист, что вода. На самом деле в одном вода, а в другом водка

Ля птеродоктэль

Затруднение, товарищ Инженер? Устраните.

У нас говорят: этот повар хорошо читает. Я читаю прилично. А значит — страницы пылают, одна за другой, завораживая клиентов, мясо шипит, глаза блестят, гонорар растёт…
Книги как лошади — дикие и своенравные, если не найти к ним подхода. Я обхожусь без стека и шпор. Ласка, только ласка… Книги для меня не просто дрова, как их называют в нашем поварском подпольном сообществе. Всё-таки книга — это целый мир, хоть и ушедший навсегда. В этом смысле я романтик. Я сын гуманитария, внук стоматолога, правнук адвоката, праправнук раввина. И я знаю точно — если ты любишь книгу по-настоящему, она отдаст тебе всё своё тепло.
Так что да здравствуют правильные книги в огне!

Владимир Сорокин Манарага

Звенят, гудят джаз-банды,
Танцуют обезьяны
И бешено встречают Рождество.
А я, кривой и пьяный,
Заснул у фортепьяно
Под этот дикий гул и торжество.

Александр Вертинский

Американцы снимают санкции с задействованного в сельскохозяйственном экспорте Россельхозбанка и подключают его к SWIFT. Отличные новости! У нас на селе растёт много нефти и газа!

В политическом царствует ошибка семьи. Власть заключена в ловушке постоянно расширяемой семейной логики: деспот как вздорный и злой отец, демократия как братство, устраняющее деспотию злого отца, дяди или отчима. Вся эта бесконечная генеалогия — ложная крапленая карта. Перенос семейных архетипов (от мифов об Эдипе до ойкоса, кратоса, не кратного эконому, и города братской любви человековолков) в область социо-политического оказался интеллектуальной катастрофой. Толковать общественные процессы через трансформационную контрабанду домоводства, символику родства, притворное братство, сестринство или отцовство: или неведомый отец с вожжами, которыми Лай огрел Эдипа, или «брат» с ножом. Но семейственна ли машина власти? Разве она обитает в доме и знается с кровным? Ей и дела нет до набора генов. Она подключается к потокам и котировкам, вычисляет, выслеживает и обмеряет. Она беспрестанно имитирует и настраивается. Нужна другая диаграмма. Не родословная и домашнее хозяйство, не народ и завод, а кибернетическая транзакционность. Нужна не другая метафора, а отказ от метафоры. Не искать другого образа, а выйти из образности. Сказать: нет лица, не числа и нет фигуры. Только режим, тот или другой коммуникативный и шифровальный реестр. Не семья, а рассеивание. Не родство, а ситуативный резонанс, пуск и выпуск. Не отец, не сын и не брат, а узлование и течение, свитие и развитие. 
Вот почему и демократия, и деспотия оказываются не «формами правления», а режимами сборки и разборки. В обоих случаях — власть остается диффузной, она циркулирует, она не принадлежит и не присваивает, она работает и обращается через интеррегнумы и лакуны. Хайдеггер, описывая «диктатуру das Man» в 27-й главе хауптверка, попадает в точку: власть эффективней всего, когда она безлична и «властна», автодидактична и тавтологична. Власть без лица, без субъекта, без рук и ног. Власть как воздух, как констелляция примесей. «Все как у людей», поведение каждого «я» определяется тем, как поступают «они». Господство без лица, «ничто определенное, чем мы все и являемся». Парадоксально, но «диктатура» описывает ситуацию, в которой нет диктатора, однако существование подвержено рассеянному облучению «социальных норм» на пред-политическом, экзистенциальном уровне. Бытие-с-другими всегда чревато со-властью и со-подчинением, в форме явного доминирования или рассредоточенного де- и номинирования.
Демократическая и деспотическая формы имеют общее основание: они модусы одного феномена власти-бытия, различающиеся конфигурацией, степенью смуты, сутолоки, помутнения, не сущностью. В обоих случаях власть — отношение сил, которое нельзя строго локализовать или изъять. Бытие-в-мире уже предполагает структуру власти и подчинения, бытия-в-другом, так сказать. Суверенный деспот и выдающей своим агентам доверенности «народ» — разные точки сгущения. В одном случае власть манифестирует себя, в другом — маскируется. Но и в том, и в другом — она взыскует сокрытия и всегда двулична: она открывается как легитимность, но скрывает свои шестеренки, морфемы, сорс-коды. Демократия работает как диктатура без диктатора, а деспотия — как администрируемый технопопулизм. Это не подмена понятий, это разоблачение перводвигательного отсека: то, что называлось различием форм, за капотом было переключением режимов одной сторукой шива-машины. Именно поэтому демократия содержит в себе суверенный и сокровенный элемент (ризницу), от которого не властна отказаться, а деспотия — распределенную ризо-сеть, от которой не может отрешиться. Машина работает и в централизованном, и в децентрализованном режимах. Власть — не форма, а шифр и настройка, обеспеченная закладом верований, заблуждений и неустойкой притворных желаний и мнимых соблазнов.