Forwarded from Донская сеть
Ура! Запасы расходных материалов пополнены! Сегодня привезли партию ткани актуальных цветов и партию Дели! Спасибо Алексею Чадаеву и всем, кто нам помогает! Работаем на максимальных оборотах, завтра день выдачи очередного заказа, надо успеть!
Есть такое понятие vergüenza, не очень точно переводящееся на русский как «испанский стыд». Нанюханный агрессивный бомж в Овальном кабинете, который позволяет себе под камеры хамить главе ядерной державы — это ровно тот случай. Не очень понятно, как они вообще это терпят, я даже не про Трампа, а тупо про Юнайтед Стейтс.
С утра, на свежую голову, я подумал вот что.
Ведь это было то, о чём десятилетиями мечтали некоторые наши ультрапатриоты. Простой криворожский пацик прямо в Белом Доме в лицо высказывает этим треклятым пиндосам всё, что о них думает. И при этом вся Европа и даже часть Америки ему рукоплещет — так их, ишь вообразили себя хозяевами планеты. Типа, никакому Путину никогда не хватило бы смелости вести себя так в Сияющем Городе На Холме, "а наш мальчик таки смог" ((с)анекдот про ксендза и раввина).
Последний аналогичный пример — Хрущёв, стучавший ботинком по трибуне ООН. Но Хрущёва в результате вынесли ногами вперёд коллеги по Политбюро, и не в последнюю очередь именно за подобные художества — противостояние противостоянием, но есть приличия, которые надо бы соблюдать. А в Киеве на это скажут — патамушта вы рабы, лалала, а мы вольные козаки. Важный момент вчерашнего перформанса — это, конечно, вопрос журналиста про костюм.
Я начинаю понимать, почему в серьёзных странах возраст лидеров сейчас 70+. Именно моё поколение политиков, к которому принадлежат и Зеленский, и Макрон, и Каллас, и много кто ещё по длинному списку — это такие сорокалетние недоросли, и это не про политиков как таковых — это про социум в целом; взрослеть стало почему-то намного труднее, чем полвека назад, слишком уж многое за то, чтобы оставаться шаловливым ребёнком до пенсии (которую всё равно рано или поздно отменят).
В общем, "отцы и дети". И важнейшее из умений нашего времени — умение взрослеть.
Ведь это было то, о чём десятилетиями мечтали некоторые наши ультрапатриоты. Простой криворожский пацик прямо в Белом Доме в лицо высказывает этим треклятым пиндосам всё, что о них думает. И при этом вся Европа и даже часть Америки ему рукоплещет — так их, ишь вообразили себя хозяевами планеты. Типа, никакому Путину никогда не хватило бы смелости вести себя так в Сияющем Городе На Холме, "а наш мальчик таки смог" ((с)анекдот про ксендза и раввина).
Последний аналогичный пример — Хрущёв, стучавший ботинком по трибуне ООН. Но Хрущёва в результате вынесли ногами вперёд коллеги по Политбюро, и не в последнюю очередь именно за подобные художества — противостояние противостоянием, но есть приличия, которые надо бы соблюдать. А в Киеве на это скажут — патамушта вы рабы, лалала, а мы вольные козаки. Важный момент вчерашнего перформанса — это, конечно, вопрос журналиста про костюм.
Я начинаю понимать, почему в серьёзных странах возраст лидеров сейчас 70+. Именно моё поколение политиков, к которому принадлежат и Зеленский, и Макрон, и Каллас, и много кто ещё по длинному списку — это такие сорокалетние недоросли, и это не про политиков как таковых — это про социум в целом; взрослеть стало почему-то намного труднее, чем полвека назад, слишком уж многое за то, чтобы оставаться шаловливым ребёнком до пенсии (которую всё равно рано или поздно отменят).
В общем, "отцы и дети". И важнейшее из умений нашего времени — умение взрослеть.
В рамках проекта "Нейроленин" продолжаю штудировать труды вождя мирового пролетариата и строить онтологическую карту-граф всепобеждающего учения. Делается это для того, чтобы накормленная датасетом его ПСС нейросеть давала ответы на вопросы не только в его стиле (на уровне лексики и синтаксиса), но и опираясь на его константы мышления — на уровне идеологии.
И вот сегодня у меня "на рабочем столе" самый сложный фрагмент онтологии — классовая теория и классовая борьба.
Напомню, Маркс так и не дал адекватного определения того, что он понимал под словом "класс", равно как и Энгельс. Они оба пользовались этим словом так, как будто все и без того в курсе, что оно означает и какую сущность описывает. Единственный более-менее внятный критерий, позволяющий проводить разграничение — это собственность. В этом смысле генеральная разделительная черта между господствующими классами и эксплуатируемыми — наличие у первых собственности на средства производства. Причём такого производства, которое носит общественный характер: этим она отличается, к примеру, от личной собственности у промежуточной прослойки ("мелкой буржуазии"), которая, хоть и обладает нередко какой-никакой собственностью, в том числе и на "орудия труда", которыми зарабатывает себе на жизнь, но при этом живёт только своим трудом, не привлекая наёмный.
Собственно господствующие классы также неоднородны: кроме крупной буржуазии, контролирующей капитал, есть ещё аристократия и духовенство, у которых источник их господства либо наследственный, либо сакральный, но суть та же самая — эксплуатация низших классов.
Пролетариат — главный для них класс — появляется только при развитии капиталистических отношений, но по типу отношения к собственности он ничем не отличается от рабов при рабовладельческом строе или крепостных при феодальном: они в некотором смысле "не принадлежат себе". "Нечего терять, кроме своих цепей". Но у промышленного пролетариата, при всём его угнетённом положении — для выживания он вынужден продавать нанимателю своё время и свой труд, становясь частью механизма извлечения прибыли, от которой он заведомо отчуждён — есть то, чего не было у рабов и у крепостных: прививаемый фабричным способом производства навык самоорганизации и коллективного действия. И именно здесь, по замыслу бородатых классиков, лежит главный залог будущего успеха социалистической революции: как только такая самоорганизация приобретёт политическое измерение, возникнет "профсоюз" и тем более "партия" — эксплуататорам конец: "капитализм сам вырастил себе могильщика".
Ленин, в своих ранних работах — начиная прямо с 1894, с критики "друзей народа" и заканчивая "Развитием капитализма в России" (1899) — самоопределяется в отношении капитализма: он как бы против него, но не так, как народники (для которых это путь к народным страданиям), а наоборот — чем больше в отсталой России будет всякого капитализма, тем быстрее созреют условия для партии трудящихся и для социалистической революции. Тем интереснее его последующий поворот в споре с Плехановым, который настаивал, что правильная, кошерно-халяльная социалистическая революция должна начаться в самых развитых странах. А вот Ленин в какой-то момент выдвинул тезис, что наоборот — в отсталой России, где капитализм вроде бы ещё слаб, а рабочий класс тем более — шансов "перепрыгнуть" этап накопления капитала и сразу перейти к социализму куда больше. Вот этот поворот его мысли я сейчас и разбираю.
И вот сегодня у меня "на рабочем столе" самый сложный фрагмент онтологии — классовая теория и классовая борьба.
Напомню, Маркс так и не дал адекватного определения того, что он понимал под словом "класс", равно как и Энгельс. Они оба пользовались этим словом так, как будто все и без того в курсе, что оно означает и какую сущность описывает. Единственный более-менее внятный критерий, позволяющий проводить разграничение — это собственность. В этом смысле генеральная разделительная черта между господствующими классами и эксплуатируемыми — наличие у первых собственности на средства производства. Причём такого производства, которое носит общественный характер: этим она отличается, к примеру, от личной собственности у промежуточной прослойки ("мелкой буржуазии"), которая, хоть и обладает нередко какой-никакой собственностью, в том числе и на "орудия труда", которыми зарабатывает себе на жизнь, но при этом живёт только своим трудом, не привлекая наёмный.
Собственно господствующие классы также неоднородны: кроме крупной буржуазии, контролирующей капитал, есть ещё аристократия и духовенство, у которых источник их господства либо наследственный, либо сакральный, но суть та же самая — эксплуатация низших классов.
Пролетариат — главный для них класс — появляется только при развитии капиталистических отношений, но по типу отношения к собственности он ничем не отличается от рабов при рабовладельческом строе или крепостных при феодальном: они в некотором смысле "не принадлежат себе". "Нечего терять, кроме своих цепей". Но у промышленного пролетариата, при всём его угнетённом положении — для выживания он вынужден продавать нанимателю своё время и свой труд, становясь частью механизма извлечения прибыли, от которой он заведомо отчуждён — есть то, чего не было у рабов и у крепостных: прививаемый фабричным способом производства навык самоорганизации и коллективного действия. И именно здесь, по замыслу бородатых классиков, лежит главный залог будущего успеха социалистической революции: как только такая самоорганизация приобретёт политическое измерение, возникнет "профсоюз" и тем более "партия" — эксплуататорам конец: "капитализм сам вырастил себе могильщика".
Ленин, в своих ранних работах — начиная прямо с 1894, с критики "друзей народа" и заканчивая "Развитием капитализма в России" (1899) — самоопределяется в отношении капитализма: он как бы против него, но не так, как народники (для которых это путь к народным страданиям), а наоборот — чем больше в отсталой России будет всякого капитализма, тем быстрее созреют условия для партии трудящихся и для социалистической революции. Тем интереснее его последующий поворот в споре с Плехановым, который настаивал, что правильная, кошерно-халяльная социалистическая революция должна начаться в самых развитых странах. А вот Ленин в какой-то момент выдвинул тезис, что наоборот — в отсталой России, где капитализм вроде бы ещё слаб, а рабочий класс тем более — шансов "перепрыгнуть" этап накопления капитала и сразу перейти к социализму куда больше. Вот этот поворот его мысли я сейчас и разбираю.
Понятно, что Ленин в первую очередь был человеком действия, и поэтому подход Плеханова — сидеть и ждать, пока для социалистической революции в "отсталой" России "созреют условия" — ему был отвратителен именно вот этим "сидеть и ждать". Но он не мог просто взять и сказать: а мы не хотим никого ждать, ему нужна была теория. Но поскольку никто никакой годной теории не предложил, он попытался изобрести её сам. И эти поиски толкнули его в сторону прикладной геополитики.
Собственно, тут и родилась концепция, которая в наиболее оформленном виде звучит "империализм как высшая стадия капитализма". Он предлагает рассматривать национальные экономики и общества не сами по себе, а в их динамическом экономическом взаимодействии друг с другом. И делает главный вывод: капитализм есть явление всемирное, а эксплуатация работает так: после того, как в "развитых" странах достигнут предел возможностей промышленной технологии, капитал толкает свои правительства на ограбление стран менее развитых. Соответственно, и социалистическую революцию надо понимать не как делаемую отдельно в России или Германии против соответственно российского или германского капитализма, а как делаемую в любой точке мира против мирового же капитала. И если так, тогда всю плехановщину с "условиями" можно отбросить — социалистическую революцию можно и нужно делать в России прямо сейчас, потому что она не против "царизма", так как тот сам лишь орудие мирового капитала, а против этого самого мирового капитала, который и есть главное зло.
Отсюда понятна его позиция в Циммервальде в 1915-м. Что вся эта мировая война — в некотором смысле иллюзия: хотя капиталистические хищники разных стран и стравили свои народы друг с другом в этой всемирной мясорубке, тем не менее их классовые интересы абсолютно одинаковы: спор в конечном счёте идёт лишь о том, чей именно капитал — немецкий, британский, французский, австрийский или русский — будет грабить и эксплуатировать колониальную периферию. Соответственно, и победа ни одной из сторон ничего не даст эксплуатируемым классам в странах-победительницах: наоборот, им станет только хуже. Но зато, рассудил он, эта схватка предоставляет шикарную возможность развернуть полученное "массами" оружие против своих угнетателей — "превратить империалистическую войну в гражданскую". Что и удалось реализовать на практике уже в 1917-м.
Для меня как для реконструктора здесь важнее всего то, что он не столько строил теорию, сколько искал годную теоретическую опору для практического действия, нащупывал тот архимедов рычаг, с помощью которого можно перевернуть мир — и в конце концов таки нащупал. Он не был и не хотел быть серьёзным мыслителем, по некоторым текстам даже складывается ощущение, что он был бы не против, если бы какие-то идеи или подходы кто-то дал себе труда проработать более фундированно и глубоко, потому что у него самого нет на это времени — его целиком отнимает партийная деятельность. Когда он попытался попробовать себя на ниве более фундаментальной философской тематики — "Материализм и эмпириокритицизм" — вышел достаточно убогий памфлет, который стыдно читать, потому что в нём больше сквернословия, чем собственно философии.
Но есть одна вещь, которая делает его на голову сильнее и предшественников, и последователей именно как теоретика. Как ни странно, это юридическое образование. Он мыслил и формулировал строгими правовыми категориями, был юристом до мозга костей. Вершина его творчества — "Государство и революция" — текст, написанный в Разливе летом 17-го, за пару месяцев до октябрьского переворота, содержащий не только обоснование "диктатуры пролетариата" (опять-таки, в строгом правовом смысле слова "диктатура"), но и де-факто опровержение идей Маркса и Энгельса об "отмирании государства". Он чуть ли не единственный из всей этой толпы "социал-демократов" ощущал материю власти на кончиках пальцев — наверное, именно поэтому, в отличие от толпы сменяющих друг друга временщиков 17-го, смог не только взять власть в ходе переворота, но и удержать её и даже переучредить государство на новых основаниях.
Собственно, тут и родилась концепция, которая в наиболее оформленном виде звучит "империализм как высшая стадия капитализма". Он предлагает рассматривать национальные экономики и общества не сами по себе, а в их динамическом экономическом взаимодействии друг с другом. И делает главный вывод: капитализм есть явление всемирное, а эксплуатация работает так: после того, как в "развитых" странах достигнут предел возможностей промышленной технологии, капитал толкает свои правительства на ограбление стран менее развитых. Соответственно, и социалистическую революцию надо понимать не как делаемую отдельно в России или Германии против соответственно российского или германского капитализма, а как делаемую в любой точке мира против мирового же капитала. И если так, тогда всю плехановщину с "условиями" можно отбросить — социалистическую революцию можно и нужно делать в России прямо сейчас, потому что она не против "царизма", так как тот сам лишь орудие мирового капитала, а против этого самого мирового капитала, который и есть главное зло.
Отсюда понятна его позиция в Циммервальде в 1915-м. Что вся эта мировая война — в некотором смысле иллюзия: хотя капиталистические хищники разных стран и стравили свои народы друг с другом в этой всемирной мясорубке, тем не менее их классовые интересы абсолютно одинаковы: спор в конечном счёте идёт лишь о том, чей именно капитал — немецкий, британский, французский, австрийский или русский — будет грабить и эксплуатировать колониальную периферию. Соответственно, и победа ни одной из сторон ничего не даст эксплуатируемым классам в странах-победительницах: наоборот, им станет только хуже. Но зато, рассудил он, эта схватка предоставляет шикарную возможность развернуть полученное "массами" оружие против своих угнетателей — "превратить империалистическую войну в гражданскую". Что и удалось реализовать на практике уже в 1917-м.
Для меня как для реконструктора здесь важнее всего то, что он не столько строил теорию, сколько искал годную теоретическую опору для практического действия, нащупывал тот архимедов рычаг, с помощью которого можно перевернуть мир — и в конце концов таки нащупал. Он не был и не хотел быть серьёзным мыслителем, по некоторым текстам даже складывается ощущение, что он был бы не против, если бы какие-то идеи или подходы кто-то дал себе труда проработать более фундированно и глубоко, потому что у него самого нет на это времени — его целиком отнимает партийная деятельность. Когда он попытался попробовать себя на ниве более фундаментальной философской тематики — "Материализм и эмпириокритицизм" — вышел достаточно убогий памфлет, который стыдно читать, потому что в нём больше сквернословия, чем собственно философии.
Но есть одна вещь, которая делает его на голову сильнее и предшественников, и последователей именно как теоретика. Как ни странно, это юридическое образование. Он мыслил и формулировал строгими правовыми категориями, был юристом до мозга костей. Вершина его творчества — "Государство и революция" — текст, написанный в Разливе летом 17-го, за пару месяцев до октябрьского переворота, содержащий не только обоснование "диктатуры пролетариата" (опять-таки, в строгом правовом смысле слова "диктатура"), но и де-факто опровержение идей Маркса и Энгельса об "отмирании государства". Он чуть ли не единственный из всей этой толпы "социал-демократов" ощущал материю власти на кончиках пальцев — наверное, именно поэтому, в отличие от толпы сменяющих друг друга временщиков 17-го, смог не только взять власть в ходе переворота, но и удержать её и даже переучредить государство на новых основаниях.
Мою задачу это сильно облегчает, кстати: правовой язык — он сам по себе достаточно строгий и легко ложится в формальную онтологию, пригодную в качестве основания для алгоритма нейросети. Скажем, Троцкого с его любовью к цветистым метафорам, Сталина с его занудным "догматическим богословием" или Гитлера с его бесстыжим популистским враньём положить в такую алгоритмическую модель было бы куда труднее. А тут уже понятно, "что делать".
И ещё одно соображение в рамках рабочей онтологии "Нейроленина".
Важный догмат диамата — "бытие определяет сознание"; поскольку материя первична, а идея вторична. Когда этот принцип проецируется уже в истмат, получается следующий закон: "существующие формы общественных отношений являются отражением уровня развития производительных сил". Причём отражением как бы всё время "запаздывающим" — производительные силы всё время растут (ибо "прогресс" неумолим и неостановим), а производственные отношения (и построенные на них общественные) застывают в некоторых формах и в них устаревают; и вот для их слома и приведения в соответствие второго первому как раз и нужны бывают революции, а главное, они случаются "объективно", как только созревает соответствующая "революционная ситуация".
Собственно, революция есть практическое воплощение одного из трёх главных законов диалектики: "переход количества в качество", своего рода фазовый скачок.
В свою очередь, классовая борьба представляет из себя воплощение сразу двух других её законов: "единство и борьба противоположностей" и "отрицание отрицания". Предыдущая диалектическая пара была феодалы-буржуа; вторые "отрицали" и "отменяли" первых; соответственно уже при капитализме пролетарии точно так же "отрицают" буржуазию. При этом оба класса-антагониста вместе составляют комплементарную пару, противоречия в которой и создают то поле напряжения, в котором находится исторический процесс.
В практическом отношении — это очень хорошо видно у Ленина — всё это сводится примерно к следующей картине мира и методологии. Любой политический субъект, что бы он сам о себе ни думал, всегда выражает тот или иной классовый интерес. Причём с наибольшей вероятностью — проще говоря, "по умолчанию", если не проделано специальной процедуры — интерес именно того класса, к которому принадлежит сам просто в силу происхождения. В этом смысле никогда не надо разбираться в сути ничьих идей; важно лишь правильно определить, какой классовый интерес стоит за той или иной идеей. А уж определив, беспощадно разгромить весь тот словесный камуфляж, которым этот самый интерес себя пытается спрятать.
Отсюда тот конфуз, который случился с самим Лениным, когда он попытался написать философскую работу, а в итоге чуть не со второго абзаца начал искать в заумных построениях Маха и Авенариуса "классовый интерес". Но точно такой же фокус вообще-то можно проделать и с Гегелем, и с Кантом, и со Спинозой, да хоть с Платоном-Аристотелем. И, кстати, многие упражнялись.
Подобный редукционизм не является исключительной привилегией "верных ленинцев". Точно по той же ленинской методе наши сегодняшние борцы за русский народ тщательно препарируют любого автора и любой текст по единственному бинарному критерию, и исходя из этого выписывают автору ярлык — свой он или какая-нибудь "вырусь-новиоп" (буквальный аналог ругательного значения слова "буржуазия" у Ленина). Место классовой борьбы заняла расовая, но и то не совсем — как правило, имеется в виду, что вырусь-новиоп это по смыслу примерно как господствующий класс (и его "лакеи"), а русский народ, соответственно, класс по определению эксплуатируемый. Единственное, что наглухо ушло из этого извода ленинской схемы — всемирный характер эксплуатации; фокус рассмотрения сводится исключительно к "отдельно взятой стране", по заветам товарища Бухарина.
Собственно, именно это у меня всегда вызывает иронию что у собственно ленинцев, что у их методологических наследников из наших "правых" — сугубо догматическое (тут никакой диалектики!) нежелание никакую идею рассматривать по существу. Впрочем, до чеканного абсолюта этот подход довёл товарищ Сталин — "тезис о сверхиндустриализации выдвинут левыми уклонистами потому, что они суть агенты мировой буржуазии". И всё, разговор закончен, дальше добро пожаловать "разоружаться перед партией". Смешно, что наши доморощенные криптосталинисты усатого не любят, а предпочитают вешать на знамёна батюшку-царя, но "голос, голос Иакова, а руки, руки Исава". Ну или Исаева, да, дорогой Т9.
Важный догмат диамата — "бытие определяет сознание"; поскольку материя первична, а идея вторична. Когда этот принцип проецируется уже в истмат, получается следующий закон: "существующие формы общественных отношений являются отражением уровня развития производительных сил". Причём отражением как бы всё время "запаздывающим" — производительные силы всё время растут (ибо "прогресс" неумолим и неостановим), а производственные отношения (и построенные на них общественные) застывают в некоторых формах и в них устаревают; и вот для их слома и приведения в соответствие второго первому как раз и нужны бывают революции, а главное, они случаются "объективно", как только созревает соответствующая "революционная ситуация".
Собственно, революция есть практическое воплощение одного из трёх главных законов диалектики: "переход количества в качество", своего рода фазовый скачок.
В свою очередь, классовая борьба представляет из себя воплощение сразу двух других её законов: "единство и борьба противоположностей" и "отрицание отрицания". Предыдущая диалектическая пара была феодалы-буржуа; вторые "отрицали" и "отменяли" первых; соответственно уже при капитализме пролетарии точно так же "отрицают" буржуазию. При этом оба класса-антагониста вместе составляют комплементарную пару, противоречия в которой и создают то поле напряжения, в котором находится исторический процесс.
В практическом отношении — это очень хорошо видно у Ленина — всё это сводится примерно к следующей картине мира и методологии. Любой политический субъект, что бы он сам о себе ни думал, всегда выражает тот или иной классовый интерес. Причём с наибольшей вероятностью — проще говоря, "по умолчанию", если не проделано специальной процедуры — интерес именно того класса, к которому принадлежит сам просто в силу происхождения. В этом смысле никогда не надо разбираться в сути ничьих идей; важно лишь правильно определить, какой классовый интерес стоит за той или иной идеей. А уж определив, беспощадно разгромить весь тот словесный камуфляж, которым этот самый интерес себя пытается спрятать.
Отсюда тот конфуз, который случился с самим Лениным, когда он попытался написать философскую работу, а в итоге чуть не со второго абзаца начал искать в заумных построениях Маха и Авенариуса "классовый интерес". Но точно такой же фокус вообще-то можно проделать и с Гегелем, и с Кантом, и со Спинозой, да хоть с Платоном-Аристотелем. И, кстати, многие упражнялись.
Подобный редукционизм не является исключительной привилегией "верных ленинцев". Точно по той же ленинской методе наши сегодняшние борцы за русский народ тщательно препарируют любого автора и любой текст по единственному бинарному критерию, и исходя из этого выписывают автору ярлык — свой он или какая-нибудь "вырусь-новиоп" (буквальный аналог ругательного значения слова "буржуазия" у Ленина). Место классовой борьбы заняла расовая, но и то не совсем — как правило, имеется в виду, что вырусь-новиоп это по смыслу примерно как господствующий класс (и его "лакеи"), а русский народ, соответственно, класс по определению эксплуатируемый. Единственное, что наглухо ушло из этого извода ленинской схемы — всемирный характер эксплуатации; фокус рассмотрения сводится исключительно к "отдельно взятой стране", по заветам товарища Бухарина.
Собственно, именно это у меня всегда вызывает иронию что у собственно ленинцев, что у их методологических наследников из наших "правых" — сугубо догматическое (тут никакой диалектики!) нежелание никакую идею рассматривать по существу. Впрочем, до чеканного абсолюта этот подход довёл товарищ Сталин — "тезис о сверхиндустриализации выдвинут левыми уклонистами потому, что они суть агенты мировой буржуазии". И всё, разговор закончен, дальше добро пожаловать "разоружаться перед партией". Смешно, что наши доморощенные криптосталинисты усатого не любят, а предпочитают вешать на знамёна батюшку-царя, но "голос, голос Иакова, а руки, руки Исава". Ну или Исаева, да, дорогой Т9.
Несколько человек и в личке, и в комментах попросили меня чуть подробнее развернуть про сталинское "догматическое богословие", о котором я походя упомянул, сравнивая стили мышления и формулирования разных мм... авторов. Я, хоть и готовлюсь к развёрнутому разбору Сталина лет двадцать, всё ещё не чувствую себя достаточно готовым. "Мало вводных". "Собираю материал", в тч и мысли. Поэтому мой беглый ответ будет сугубо "рабочим" и предварительным, не собираюсь настаивать на нём как на окончательной версии и готов корректировать.
Чему Сталина очень хорошо обучили в семинарии и в чём он точно был сильнее всех своих оппонентов, а может даже и учителя (Ленина) — умению строить очень прочные логические цепочки, где каждый шаг рассуждения обязательно подкрепляется аргументом, ссылкой, а лучше списком таковых. В каждом своём тексте и рассуждении он в первую очередь неумолимо логичен. Даже в ранних работах — таких, как "Марксизм и национальный вопрос", не говоря уже о поздних текстах. Но из-за этого — стремления перегружать каждый шаг мышления аргументами — он очень, если угодно, "медленный". В этом его тексты парадоксальным образом похожи на толстые книжки американских коучей с прилавка деловой литературы: одна какая-нибудь мысль и дальше на сто страниц её обоснование.
Плюс к тому у него всё-таки была проблема с русским языком, который он выучил довольно поздно и которым владел посредственно, а главное, в некоторых местах по грамматике прямо видно, что думает он на грузинском, а потом подбирает русский аналог. Ну и кроме того, европейских языков он вообще толком не знал, во всяком случае на том уровне, на котором ими владели Ленин, Троцкий и даже какой-нибудь Зиновьев. Зато знал церковнославянский и греческий (опять-таки семинария), и это иногда выражалось в забавных проявлениях — например, говоря о жизни Ленина, он употребляет глагол "подвизался".
Но главное — он испытывал робость даже по отношению к Ленину, а уж тем более к Марксу и Энгельсу, чтобы смотреть на их тексты именно как на живую ищущую мысль. Для него они были как своего рода канон, нечто такое, с чем лучше не спорить, а на что надо ссылаться и цитировать, как священное писание. Только под конец жизни он набрался смелости немножко "творчески развить" учение, причём в узких отдельных аспектах ("Марксизм и теория языкознания", "Экономические проблемы социализма в СССР"), но и то делал это, что называется, по принципу "шаг вперёд — два назад".
И при этом сам очень остро понимал, особенно после 1945-го, что "без теории нам смерть, смерть, смерть", но всерьёз заниматься этой самой теорией явно боялся. Не в последнюю очередь и потому, что помнил, как сам использовал теоретические споры для сугубо практической цели ликвидации конкурентных групп в партии и консолидации власти в 20-е и начале 30-х. Тогда это была битва за выживание (тут без иллюзий — оппоненты бы его тоже не пощадили в случае успеха), в которой в средствах не стеснялись, но в результате когда на каждом термине или формуле из этой самой "теории" висит длинный список тех, кого "разоружили" до талого, поневоле опасаешься брать в руки столь опасные игрушки.
Резюмируя — его мышление было очень организованным, внутренне непротиворечивым, цельным, очень как бы прочным — но при этом медленным, негибким, "тяжёлым". С Троцким, когда его читаешь, всё время хочется спорить — со Сталиным, когда его читаешь, спорить не хочется вообще, там именно неумолимость каждой конструкции, разбавляемая разве что очень специфическим кавказским юмором. И ещё одно: он сам был, как известно, очень эмоциональным человеком; а вот в его текстах эмоции как будто стёрты, их там вообще очень трудно поймать. Видна тщательность, с которой автор работал над тем, чтобы никто не понял, что он на самом деле чувствует.
Чему Сталина очень хорошо обучили в семинарии и в чём он точно был сильнее всех своих оппонентов, а может даже и учителя (Ленина) — умению строить очень прочные логические цепочки, где каждый шаг рассуждения обязательно подкрепляется аргументом, ссылкой, а лучше списком таковых. В каждом своём тексте и рассуждении он в первую очередь неумолимо логичен. Даже в ранних работах — таких, как "Марксизм и национальный вопрос", не говоря уже о поздних текстах. Но из-за этого — стремления перегружать каждый шаг мышления аргументами — он очень, если угодно, "медленный". В этом его тексты парадоксальным образом похожи на толстые книжки американских коучей с прилавка деловой литературы: одна какая-нибудь мысль и дальше на сто страниц её обоснование.
Плюс к тому у него всё-таки была проблема с русским языком, который он выучил довольно поздно и которым владел посредственно, а главное, в некоторых местах по грамматике прямо видно, что думает он на грузинском, а потом подбирает русский аналог. Ну и кроме того, европейских языков он вообще толком не знал, во всяком случае на том уровне, на котором ими владели Ленин, Троцкий и даже какой-нибудь Зиновьев. Зато знал церковнославянский и греческий (опять-таки семинария), и это иногда выражалось в забавных проявлениях — например, говоря о жизни Ленина, он употребляет глагол "подвизался".
Но главное — он испытывал робость даже по отношению к Ленину, а уж тем более к Марксу и Энгельсу, чтобы смотреть на их тексты именно как на живую ищущую мысль. Для него они были как своего рода канон, нечто такое, с чем лучше не спорить, а на что надо ссылаться и цитировать, как священное писание. Только под конец жизни он набрался смелости немножко "творчески развить" учение, причём в узких отдельных аспектах ("Марксизм и теория языкознания", "Экономические проблемы социализма в СССР"), но и то делал это, что называется, по принципу "шаг вперёд — два назад".
И при этом сам очень остро понимал, особенно после 1945-го, что "без теории нам смерть, смерть, смерть", но всерьёз заниматься этой самой теорией явно боялся. Не в последнюю очередь и потому, что помнил, как сам использовал теоретические споры для сугубо практической цели ликвидации конкурентных групп в партии и консолидации власти в 20-е и начале 30-х. Тогда это была битва за выживание (тут без иллюзий — оппоненты бы его тоже не пощадили в случае успеха), в которой в средствах не стеснялись, но в результате когда на каждом термине или формуле из этой самой "теории" висит длинный список тех, кого "разоружили" до талого, поневоле опасаешься брать в руки столь опасные игрушки.
Резюмируя — его мышление было очень организованным, внутренне непротиворечивым, цельным, очень как бы прочным — но при этом медленным, негибким, "тяжёлым". С Троцким, когда его читаешь, всё время хочется спорить — со Сталиным, когда его читаешь, спорить не хочется вообще, там именно неумолимость каждой конструкции, разбавляемая разве что очень специфическим кавказским юмором. И ещё одно: он сам был, как известно, очень эмоциональным человеком; а вот в его текстах эмоции как будто стёрты, их там вообще очень трудно поймать. Видна тщательность, с которой автор работал над тем, чтобы никто не понял, что он на самом деле чувствует.
А вот сейчас я некоторых читателей удивлю. Во всяком случае, сам уже успел удивиться.
У нас здесь в Великом Новгороде, в Юрьевом монастыре, есть могила архимандрита Фотия, известного русской образованной публике в основном по пушкинским эпиграммам про него и графиню Орлову ("Благочестивая жена//Душою Богу предана//А грешной плотию//Архимандриту Фотию"). Тем не менее, история моя будет не столько про него, сколько про то, как декабристы разбудили Герцена. Или об одной из главных тайн русской истории.
В формате телеграм-поста, поэтому схемой, на уровне тезисов.
Русское дворянское офицерство, победившее Наполеона в Отечественной войне, говорившее по-французски и воспитанное французскими гувернёрами из эмигрантов, после победного марша по Парижу и формирования Священного Союза столкнулось со своего рода экзистенциальной проблемой. Для их поколения Наполеон был — буквально по Гегелю — живым воплощением Мирового Духа, а Франция — центром цивилизованного мира, откуда исходили все идеи Просвещения и Прогресса. И победа над ним отсталой, косной и варварской России требовала некого объяснения — условно, если теперь на этом месте мы, то что даёт нам право вести за собой мир по пути этого самого просвещения и прогресса?
Эта проблема стояла даже для царя Александра, который начинал, напомню, чуть ли не как "якобинец на троне". Плюс для него проблема носила ещё и то практическое измерение, что наше православие — это всё же "другое" христианство, чем в той самой Европе. Царь, который был любимым внуком своей бабушки, про православие понимал мало, и, по сведениям некоторых источников, всерьёз задумывался о масштабной религиозной реформе, которая бы сделала всё европейское христианство единым "поверх" старого раскола. В этом его поддерживали, разумеется, наиболее "прогрессивные" люди из ближайшего окружения — в первую очередь такой своеобразный персонаж, как А.Н.Голицын, мистик, масон, гей и обер-прокурор Синода. Он поселил прямо в Зимнем дворце известного Р.А.Кошелева, спиритуалиста-экстрасенса-шарлатана, с которым они втроём с царём устраивали многочасовые совместные молитвы и строили планы религиозной реформы.
Понятно, что раз уж сам царь был не чужд подобной экзотики, разные тайные общества расцвели пышным цветом в среде послевоенного офицерства и аристократии. Это было нечто большее, чем мода, это был дух эпохи — элита России переосмысляла своё новое место в мире, свои ценности и свою страну, и строила самые смелые проекты переустройства вообще всего. Именно из этого "субстрата" выросли те офицерские кружки, которые 25 декабря вышли на Сенатскую площадь.
Но перед этим, ещё в апреле 1824 года, случилось одно примечательное событие. Аракчеев, человек куда более консервативных взглядов, сумел в обход Голицына настоять на визите к царю своего новгородского духовника — архимандрита Фотия. И тот выступил перед царём с гневной обличительной речью против Голицына-Кошелева, которая произвела на него столь сильное впечатление, что за этим последовал радикальный разворот — в том числе известный запрет тайных обществ. Разумеется, он (Фотий) стал объектом всеобщей ненависти у всех "просвещённых" элитариев, но и в то же время чуть ли не святым, "спасителем православия", в глазах консерваторов и высшего духовенства.
Я считаю, что все эти события — и есть настоящая завязка сюжета, кульминация которого случилась в феврале 1917 года. Именно тогда оформился базовый "дискурс". Петровский вектор "модернизации через вестернизацию" разделился на "прогрессивный" и "реакционный" полюса — и дальше весь век оформлялся этот раскол, с которым династия Романовых в итоге так и не справилась.
У нас здесь в Великом Новгороде, в Юрьевом монастыре, есть могила архимандрита Фотия, известного русской образованной публике в основном по пушкинским эпиграммам про него и графиню Орлову ("Благочестивая жена//Душою Богу предана//А грешной плотию//Архимандриту Фотию"). Тем не менее, история моя будет не столько про него, сколько про то, как декабристы разбудили Герцена. Или об одной из главных тайн русской истории.
В формате телеграм-поста, поэтому схемой, на уровне тезисов.
Русское дворянское офицерство, победившее Наполеона в Отечественной войне, говорившее по-французски и воспитанное французскими гувернёрами из эмигрантов, после победного марша по Парижу и формирования Священного Союза столкнулось со своего рода экзистенциальной проблемой. Для их поколения Наполеон был — буквально по Гегелю — живым воплощением Мирового Духа, а Франция — центром цивилизованного мира, откуда исходили все идеи Просвещения и Прогресса. И победа над ним отсталой, косной и варварской России требовала некого объяснения — условно, если теперь на этом месте мы, то что даёт нам право вести за собой мир по пути этого самого просвещения и прогресса?
Эта проблема стояла даже для царя Александра, который начинал, напомню, чуть ли не как "якобинец на троне". Плюс для него проблема носила ещё и то практическое измерение, что наше православие — это всё же "другое" христианство, чем в той самой Европе. Царь, который был любимым внуком своей бабушки, про православие понимал мало, и, по сведениям некоторых источников, всерьёз задумывался о масштабной религиозной реформе, которая бы сделала всё европейское христианство единым "поверх" старого раскола. В этом его поддерживали, разумеется, наиболее "прогрессивные" люди из ближайшего окружения — в первую очередь такой своеобразный персонаж, как А.Н.Голицын, мистик, масон, гей и обер-прокурор Синода. Он поселил прямо в Зимнем дворце известного Р.А.Кошелева, спиритуалиста-экстрасенса-шарлатана, с которым они втроём с царём устраивали многочасовые совместные молитвы и строили планы религиозной реформы.
Понятно, что раз уж сам царь был не чужд подобной экзотики, разные тайные общества расцвели пышным цветом в среде послевоенного офицерства и аристократии. Это было нечто большее, чем мода, это был дух эпохи — элита России переосмысляла своё новое место в мире, свои ценности и свою страну, и строила самые смелые проекты переустройства вообще всего. Именно из этого "субстрата" выросли те офицерские кружки, которые 25 декабря вышли на Сенатскую площадь.
Но перед этим, ещё в апреле 1824 года, случилось одно примечательное событие. Аракчеев, человек куда более консервативных взглядов, сумел в обход Голицына настоять на визите к царю своего новгородского духовника — архимандрита Фотия. И тот выступил перед царём с гневной обличительной речью против Голицына-Кошелева, которая произвела на него столь сильное впечатление, что за этим последовал радикальный разворот — в том числе известный запрет тайных обществ. Разумеется, он (Фотий) стал объектом всеобщей ненависти у всех "просвещённых" элитариев, но и в то же время чуть ли не святым, "спасителем православия", в глазах консерваторов и высшего духовенства.
Я считаю, что все эти события — и есть настоящая завязка сюжета, кульминация которого случилась в феврале 1917 года. Именно тогда оформился базовый "дискурс". Петровский вектор "модернизации через вестернизацию" разделился на "прогрессивный" и "реакционный" полюса — и дальше весь век оформлялся этот раскол, с которым династия Романовых в итоге так и не справилась.
Вот предыдущий пост про Фотия — это начало длинного ответа на вопрос, заданный в комментарии. Собственно, там есть куда больший вопрос, до сих пор нормально не исследованный, если не брать официальный советский исторический канон («выстрел в ночи», «декабристы разбудили Герцена» и т.п.). Ответа, требующего по-хорошему целой книги, а может и не одной.
И ещё одно. В одну из моих осенних поездок на фронт один боевой офицер, командир роты БЛА, задал мне такой вопрос.
Алексей, говорит. Я ваш давний читатель и слушатель. Я слышал вашу лекцию про "Критику чистого разума Канта с точки зрения офицера танковых войск ВС РФ". Всё это очень лихо, конечно, но мне вот и правда нужна консультация по философии.
Суть такая. В 1807 году один немецкий школьный учитель издал книжку с кучей умных непонятных слов, которую дочитать-то до конца могли десятки, а понять от силы единицы. Учителя звали Гегель, а книжка называлась "Феноменология духа", и я об неё всю голову сломал, но так ничего и не понял.
И всё бы ничего, но прошло всего лишь полтора века, и вот вся Европа превратилась в одно большое поле битвы между правыми и левыми гегельянцами, с каждой стороны положили по нескольку десятков миллионов человек, и, да, левые гегельянцы таки победили правых гегельянцев. То, что праздновал капитан артиллерии и русский философ Ильенков, когда пил водку на могиле того самого Гегеля 9 мая 1945 года.
Но я хочу понять — как было устроено всё это движение от мутной книжки с кучей умных слов, изданной маленьким тиражом, к большой мировой войне. Как это вообще работает. Каким образом из абстрактных философских категорий появляются сначала доктрины, затем политические учения, затем партии, потом они захватывают власть в своих странах и начинают бороться за мировое господство.
И я обещал со временем подготовить ему развёрнутый ответ. Пока — признаю долг, но даже не начал его отдавать.
Алексей, говорит. Я ваш давний читатель и слушатель. Я слышал вашу лекцию про "Критику чистого разума Канта с точки зрения офицера танковых войск ВС РФ". Всё это очень лихо, конечно, но мне вот и правда нужна консультация по философии.
Суть такая. В 1807 году один немецкий школьный учитель издал книжку с кучей умных непонятных слов, которую дочитать-то до конца могли десятки, а понять от силы единицы. Учителя звали Гегель, а книжка называлась "Феноменология духа", и я об неё всю голову сломал, но так ничего и не понял.
И всё бы ничего, но прошло всего лишь полтора века, и вот вся Европа превратилась в одно большое поле битвы между правыми и левыми гегельянцами, с каждой стороны положили по нескольку десятков миллионов человек, и, да, левые гегельянцы таки победили правых гегельянцев. То, что праздновал капитан артиллерии и русский философ Ильенков, когда пил водку на могиле того самого Гегеля 9 мая 1945 года.
Но я хочу понять — как было устроено всё это движение от мутной книжки с кучей умных слов, изданной маленьким тиражом, к большой мировой войне. Как это вообще работает. Каким образом из абстрактных философских категорий появляются сначала доктрины, затем политические учения, затем партии, потом они захватывают власть в своих странах и начинают бороться за мировое господство.
И я обещал со временем подготовить ему развёрнутый ответ. Пока — признаю долг, но даже не начал его отдавать.