Уже на Ozon!

Героиня романа «Песня жаворонка» Тея Кронборг в ходе повествования несколько раз читает Толстого. Первый раз — в холодном декабре, в самую серую погоду, когда за окном тускло светится небо и летят снежные тучи. Дома у семейства Кронборг топится печка, но на холодном чердаке, где спит Тея, ей все равно нужно укутать голову теплой фланелью и положить в постель нагретый кирпич, прежде чем приступить к чтению дешевой книги в бумажной обложке, которую Тея только вчера купила у коммивояжера, сразу полюбив первое предложение и наткнувшись на «волшебные названия двух русских городов». «Это была «Анна Каренина» в плохом переводе». (Речь, скорее всего, шла о переводе 1886 года Нейтана Гаскелла Доула, потому что перевод Констанс Гарнетт 1901 года считается хоть и местами вольным, но замечательно русским по духу.) Тея начинает читать «Каренину» – и забывает обо всем.

Позже, уже взрослая Тея придет в ужас от «Крейцеровой сонаты», сочтет ее пасквилем, отшвырнет в угол — ее будет одолевать болезнь, ее карьера будет под угрозой, а лучшее, что случается с ней в эти дни — чистые обои с вьюнками в ее новой комнате, окна, в которые заглядывает солнце, и прохладный запах присланных ей роз, первых в ее жизни тепличных цветов.

Объемная литературность и вещественность романа — именно то, что за что я люблю «Песню жаворонка». Тея читает Толстого и Дюма, ее брат читает Жюля Верна, и весь стремительный сюжет книги — как стать великой оперной певицей, когда у тебя нет денег и приходится платить душой — уплотнен абсолютно осязаемыми вещами и вписан в живой, живущий мир, с пыльным золотым летом в маленьком городке, с чикагской копотью, с красными соснами Аризоны и остро пахнущими жесткими маленькими кедрами.

«Песня жаворонка» была написана в 1912 году: от полнотелого реализма уже далековато, до модернизма осталось перешагнуть яму Первой мировой войны, но этот роман эпохи «Позолоченного века», который весь, собственно о том, что позолота сотрется, свиная кожа остается и, более того, становится слоновьей, когда идешь к успеху, ближе к толстовской универсальности чувствования, чем к модному в то время зародышевому психологизму. Левин может позволить себе упасть в сено и долго думать, глядя в предутреннее небо, и Тея может позволить себе читать Толстого, купаться в ручье, вдыхать прохладу роз и иногда замедлять жизнь перед каждым ее новым витком. Это замедление – огромная роскошь, которую могут позволить себе только очень старые, очень верные романы, в которых время еще движется вслед за чуть отстающими настенными часами, а понятия осознанности и пребывания в моменте еще не существует, и можно лежать на сене, и смотреть в окно, и читать толстые книги, потому что того, медленного времени на все это хватает.

#отзыв Анастасии Завозовой, главного редактора