Эллиниcтика

Как отмечал тот же Фуко, технология уже давно верная помощница пенитенциарных учреждений. Протягивает она руку и в случае Алекса, когда превращает его в тот самый «Заводной апельсин»: и вот уже Алекс подвергается особенно гротескной форме brainwashing'а. Ведь, согласно Фуко, ныне «система исполнения наказания в самых строгих ее формах уже не обращена на тело», теперь «искупление … должно быть заменено наказанием, действующим … на сердце, мысли, волю, наклонности», или, словами Г. де Мабли (1789), которого он приводит, оно «должно поражать скорее душу, чем тело». Это и происходит с Алексом, которого, так сказать, «программируют», отключая целые пласты его личности.

Опять же, всё по Ницше, предупреждавшему, что «нравственные чудища старых времен сходятся в том, что „если глаз твой соблазняет тебя, вырви его“», а общество «устраивает против страсти во всех смыслах резню: её практика, её „лечение“ есть кастрация. Она никогда не спрашивает: „как одухотворить, украсить, обожествить вожделение?“», но «во все времена ставила дисциплинирующий акцент на искоренении».

Кастрация — термин донельзя удачный для обозначения того, что происходит с героем, в котором, кроме склонности к насилию, также истребляют и сексуальность, и влечение к женщине для него теперь тоже невозможно, а заодно, походя, прививают и отвращение к музыке, совершая совсем уж законченное оскопление.

Нельзя не заметить, какую неизбывную радость доставляет эта процедура и вообще наказание как явление всем т.н. представителям закона и правопорядка в этом kino: для описания подобного отношения выдуман ёмкий термин self-righteous. Для них, собственно, это лишь ширма для того, чтобы предаваться первобытному садизму, в котором отнюдь не уступят Алексу, они лишь менее искренни, прямодушны в его проявлении, вынуждены искать социально приемлемые проявления. Менее всего удивительно, что в рядах полицейских затем обнаруживаются бывшие соратники Алекса по банде.

Собственно, между волчьими юношами и теми из них, кто был завербован государством себе на службу, всегда существовали понятные трения. Как пишет Михайлин, «на совершенно „собачий“ манер организована и система выражения ненависти к главному противнику — правоохранительным органам», где «самый устойчивый пейоративный термин — лягавые», а также «волки́, но волки́ позорные».

Как он добавляет, «тот же „стайный“ принцип четко виден в системе отношений между „черной мастью“ и ворами … пошедшими на разного рода сотрудничество с властью, да и в самом наименовании последних: суки». Итак, переход из одной «стаи» в другую происходит запросто, хотя и подлежит проклятию.

Впрочем, в книжной версии в итоге с Алексом приключается нечто ещё и похуже — к нему там как бы приходит осознание, что он-таки жил неправильно, и что пора переставать так себя вести, наконец, принимая навязываемые ему с самого начала правила игры, обращаясь-таки в обывателя.

На взгляд Кубрика, однако, подобная концовка противоречила бы всей идее произведения, и потому он предпочитает ей иной финал, такой, где герой не изменяет себе, но вновь возвращается на путь волка, и он явно всё ещё только в начале своего пути, ему предстоит ещё немало приключений. Этот Алекс предпочитает предлагаемому ему «исцелению» совсем иное: выяснив под конец, что он снова волен быть самим собой, преодолел промывание, он заключает: I was cured allright!

⬅️⬆️ «Долония Александра», 5/5

www.group-telegram.com/es/hellenistics.com/401

4.0K viewsedited  Mar 18 at 14:47

Как отмечал тот же Фуко, технология уже давно верная помощница пенитенциарных учреждений. Протягивает она руку и в случае Алекса, когда превращает его в тот самый «Заводной апельсин»: и вот уже Алекс подвергается особенно гротескной форме brainwashing'а. Ведь, согласно Фуко, ныне «система исполнения наказания в самых строгих ее формах уже не обращена на тело», теперь «искупление … должно быть заменено наказанием, действующим … на сердце, мысли, волю, наклонности», или, словами Г. де Мабли (1789), которого он приводит, оно «должно поражать скорее душу, чем тело». Это и происходит с Алексом, которого, так сказать, «программируют», отключая целые пласты его личности.

Опять же, всё по Ницше, предупреждавшему, что «нравственные чудища старых времен сходятся в том, что „если глаз твой соблазняет тебя, вырви его“», а общество «устраивает против страсти во всех смыслах резню: её практика, её „лечение“ есть кастрация. Она никогда не спрашивает: „как одухотворить, украсить, обожествить вожделение?“», но «во все времена ставила дисциплинирующий акцент на искоренении».

Кастрация — термин донельзя удачный для обозначения того, что происходит с героем, в котором, кроме склонности к насилию, также истребляют и сексуальность, и влечение к женщине для него теперь тоже невозможно, а заодно, походя, прививают и отвращение к музыке, совершая совсем уж законченное оскопление.

Нельзя не заметить, какую неизбывную радость доставляет эта процедура и вообще наказание как явление всем т.н. представителям закона и правопорядка в этом kino: для описания подобного отношения выдуман ёмкий термин self-righteous. Для них, собственно, это лишь ширма для того, чтобы предаваться первобытному садизму, в котором отнюдь не уступят Алексу, они лишь менее искренни, прямодушны в его проявлении, вынуждены искать социально приемлемые проявления. Менее всего удивительно, что в рядах полицейских затем обнаруживаются бывшие соратники Алекса по банде.

Собственно, между волчьими юношами и теми из них, кто был завербован государством себе на службу, всегда существовали понятные трения. Как пишет Михайлин, «на совершенно „собачий“ манер организована и система выражения ненависти к главному противнику — правоохранительным органам», где «самый устойчивый пейоративный термин — лягавые», а также «волки́, но волки́ позорные».

Как он добавляет, «тот же „стайный“ принцип четко виден в системе отношений между „черной мастью“ и ворами … пошедшими на разного рода сотрудничество с властью, да и в самом наименовании последних: суки». Итак, переход из одной «стаи» в другую происходит запросто, хотя и подлежит проклятию.

Впрочем, в книжной версии в итоге с Алексом приключается нечто ещё и похуже — к нему там как бы приходит осознание, что он-таки жил неправильно, и что пора переставать так себя вести, наконец, принимая навязываемые ему с самого начала правила игры, обращаясь-таки в обывателя.

На взгляд Кубрика, однако, подобная концовка противоречила бы всей идее произведения, и потому он предпочитает ей иной финал, такой, где герой не изменяет себе, но вновь возвращается на путь волка, и он явно всё ещё только в начале своего пути, ему предстоит ещё немало приключений. Этот Алекс предпочитает предлагаемому ему «исцелению» совсем иное: выяснив под конец, что он снова волен быть самим собой, преодолел промывание, он заключает: I was cured allright!

⬅️⬆️ «Долония Александра», 5/5

BY Эллиниcтика