Святослав Уланов

источник: личный канал автора

#выбор_Дмитрия_Сабирова

Стихотворение Святослава Уланова заинтересовало меня каким-то поразительным конфликтом, (не)явленным в нём. В первую очередь это выражено в лаконичности текста и броским образом острова, "бывшего под гнетом / монгольского хана" (такое резкое возникновение столь значимого исторического контекста и заданный в первой строке масштаб острова, по-моему, можно отнести к броскости). В предисловии к недавно вышедшей книге Святослава "Weather Report" Любовь Баркова определяет эту особенность улановских текстов как "способ справиться с наблюдением за (...) большими вещами, воспринимать их так, как если бы они по масштабу были равным говорящему". В выбранном мной тексте адекватность такого наблюдения словно ставится субъектом под сомнение фактом собственного удивления "тому, что он пишет".

Важным аспектом письма Уланова является и присутствующая в этом стихотворении связь с культурой Востока, особенно её визуальной ипостаси. Выражающаяся обычно в отсылках к аниме, здесь это пространство бывшего под гнётом монгольского хана острова. Исходно враждебный контекст продолжает развитие конфликта с собственной поэтической практикой. Кроме того, здесь стоит сделать небольшое отступление о топосе острова. В научно-фантастической литературе 20 века, например, в произведении Герберта Уэллса "Остров доктора Моро" и компьютерных того же жанра (н-р, первый Farcry или серия "Crisis") остров становится враждебен к героям не из-за цивилизационного столкновения, а из-за торжествующей пограничности и промежуточности агентов. Пространство острова или полуострова может также выступать в качестве периферии, предоставляющей возможность выбыть на какое-то время из дискурса центра. В таком случае стихотворение Святослава Уланова предстаёт перед нами весьма критической метарефлексией над своим письмом.

#комментарий_Дмитрия_Сабирова

Небольшой комментарий от самого Святослава Уланова:

Этот текст — что-то вроде литературной загадки? У Дадзай Осаму настоящее имя Цусима Сюдзи, так что остров, возникающий в тексте — остров Цусима, а сам текст посвящен Дадзаю. Заглавие ироническое, потому что Цусима — это всё-таки фамилия, а не имя, так что стихотворение родилось из хаоса произвола автора. Когда я написал текст, я пошел проверять гипотезу в LLM, и нейронки подсказали мне, что у рода Цусима могла быть семейная легенда, связанная с одноименным островом, так что существование текста кажется оправданным. Но, конечно, нужно перепроверить эту информацию.

Дадзай Осаму родился в знатном роду, а японская аристократия переживала нелучшие времена в начале двадцатого века (что он фиксирует в «Закатном солнце»), да и — как мы знаем из «Исповеди неполноценного человека» — Осаму с детства ощущал себя отчужденным от остальных. Как следствие, он прожил довольно трагичную жизнь и был выписан из семейной книги (то есть, буквально отвергнут родом).

Что касается острова, то нашествие монголов на остров Цусима — это одна из крупнейших национальных трагедий Японии.

Мне показалось, что всё это рифмуется

(Писал, еще не зная авторского комментария) Хайку и его тень, а не странник и его тень. В японской культуре остров не странная страна, не Лапута (Свифта, а не Миядзаки) или Остров накануне, а сторона: сторона света или сторона тьмы произошедшего. Как легко ошибиться, дав имя — бросить его, как камень в воду, и ждать, что круги сойдутся в судьбе. Но имя — это не просто звук, это тень, которая ложится на всю жизнь. «Назвать сына островом» — значит в конструируемой стихотворением японской культуре сделать его стороной всех будущих военных конфликтов. Может быть, вся родительская любовь — это лишь долгое, мучительное «я перепутал», признание, что мы не знали, во что превратится наш дар. Дар оказался на стороне литературного письма, и остров — лишь клякса в море такого письма, смущающая больше, чем его содержание. #комментарий_Александра_Маркова

Дайджест новостей поэзии

Алексей Кручковский беседует с Павлом Арсеньевым, который, кажется, руководствуется принципом "ни слова в простоте".

Дмитрий Волчек беседует с Дмитрием Кузьминым об антологии "В моем теле идет война" — в программе Радио Свобода "Культурный дневник".

Ерог Зайцве в Poetica.

Анна Родионова рассказывает на "Горьком" о протоэкопоэтике, индустриальной образности Холина и Сапгира и технофилии советской поэзии.

Что-то упустили? Напишите в комментариях.

#дайджест_новостей_поэзии

Василий Рогов
вольный перевод из "Книги псалмов"

120.
в чем заключается наш диалог
ты меня спас
унижающих губ коридорных склок
языка вранья
чем наполнить тебя что добавить к тебе
язык вранья
когда ты обрушиваешься под вой
сирен
получается я слишком долго жил
в той стране где ненависть как привет
сам я мир а открою рот
говорю война
121.
смотри высоко-высоко там вакуум
устанавливает законы физики
это ради тебя
без радости и усталости
не дробится не прерывается
ни ночи ни дня
не важно куда ты двигаешься
умираешься и рождаешься
спутники шелестят
124.
а если бы я тогда
скажи
а если бы я тогда
то все же сейчас
скажи
был же такой момент
плесни
все же могло бы быть
плесни отравы
зубы закусывают
рвется пластиковый пакет
и все что было в пакете —,
и все-таки
125.
ты стоишь неподвижная как гора
как горами по плечи окружена
то смеешься снаружи как детвора
то на веки вечные как жена
нет покоя дубинке омоновца
если так отмерила —все, пока.
хорошо хорошим: у них сердца,
ничего не нащупает их рука
а кому кривое — то все, привет,
завиток к завитку, что звезда звезде
и в конце молитвы всегда ответ:
просто мир наверху а война везде
126.
освободят заложников
мы спали снилось нам
сто двадцать пять мороженых
и с ними трарарам
сто двадцать пять мороженых
мы спали снилось нам
освободят заложников
и смеха килограмм
такое с ними сделали
летит по проводам
такое с ними делали
напишут в телеграм
такое с ними сделали
летит по проводам
такое с нами сделали
так хохоталось нам
так прилетай скорее
в пыль южных городов
помощник чародея
пустынных городов
чтоб дождиком накрапывал
в пыль южных городов
тот кто слезу закапывал
был к радости готов
идет идет топорщится
на дедушке пиджак
от тяжести поморщится
на дедушке пиджак
а вот и возвращается
пиджак на дедушке
идет-поет-качается
а что в его мешке
127.
если дом не строится
то и не построится
что не стережется
то не сбережется
кто рано встает
тот овсянку жует
а любовь моя, конечно,
до полудня нежится
а какие яблочки
к низу от пупка
а какие палочки
покажи рука
радостью заряжен был
каждый позвонок
до дверного ужаса
шесть утра звонок
129.
обида сильнее детской невозможно не согласиться
обида сильнее детской невозможно не
гусеницы стальные бронированные телицы
как пальцами по струне идут по моей спине
на ней растут не волосики —живые все человечеки
старушки — уже и некому их гладить по голове
растет, растет крапива, прорастает через крылечко
кто мимо пройдет - посмотрит, и дальше продолжит вне
130.
пока ты стоишь среди них,
слушай те голоса
в самую глубину —
как там _гудит в отдаленьи_
не пытаясь простить их,
стараясь их не спугнуть,
самые такие, что если вспомнишь,
—падай щекой на асфальт,
прижимайся замерзшим ухом.
Страшно забыть, а сло‌ва пока дождешься.
стекается в лужу душа,
как ждущие первый автобус
ждут первый автобус;
пока дождешься, а сколько
выдержишь так стоять
слушать на глубине
131.
сердца не подымай
взгляда не отрывай
великих чудес не жди
только чтобы не плакать
(как лялечку мама титей,
как лялечку-мою душу)
жди
133.
двое в первом ряду (сидят)
дедушка Арик с братом
оба писаные красавцы
кто-то жирными пальцами —
след; воротник гимнастерки
брат еще —
это
до сорок первого —
еще (навсегда) живой
134.
он всегда тут стоит в темноте,
з/к такой-то,
руки выше своей головы задрав
делает небо


___
из личного блога в фб

#выбор_ивана_полторацкого

Мой хороший друг и учитель Павел Банников в одном из личных разговоров как-то заметил, что значимые тексты нужно переводить заново примерно каждые 50 лет, потому что язык всё время меняется. Речь шла об одном один из важнейших механизмов культуры, постоянно воспроизводящей значимые тексты в различных формах. К примеру, Кристофер Нолан прямо сейчас снимает “Одиссею”, а мог бы и Тарантино этим заняться. Или всеядный Леонид Фёдоров то книгу Бытия споёт в переводе Анри Волохонского, то “Слово о полку Игореве”, а в альбоме “Псалмы” вообще воскрешает голос царя Давида…
Василий Рогов тоже работает со псалмами Давида, но в радикально другом ключе. Вряд ли кто из прочитавших его /переводы/ оспорит современность этого языка, но древний фундамент не сразу виден за этой надстройкой. Когда я начал вчитываться в опубликованные /переводы/, то почувствовал жгучий читательский азарт: невероятно интересно сравнивать эти тексты с доступными переводами и комментариями.
Автор написал в своём фейсбуке очень интересное предисловие к своим /переводам/, на мой взгляд оно является значимой частью текста, поэтому опубликую его полностью:
“В Книге Псалмов есть цикл, известный как “Песни Восхождений” (Пс. 119-133 в нумерации Вульгаты, 120-134 в масоретской нумерации; далее всюду используется масоретская версия). Где-то в конце прошлого лета у меня — совершенно случайно — возник странный проект по “переводу” этих текстов. Сразу скажу, что проект этот я не закончил, хоть и сделал большую часть, и вряд ли в ближайшее время буду его заканчивать. Но почему-то сегодня мне показалось, что пришло время поделиться тем, что уже есть. Сейчас это, почему-то, представляется уместным, а раньше так не было.
Слово “перевод” я осознанно поставил в кавычки — это не стоит рассматривать как переводы с древнееврейского на современный русский. Я не ставил себе такой задачи и не обладаю необходимой для нее квалификацией. Это скорее попытки “переводов” с древнерелигиозного на современный пострелигиозный: попытки ухватить движение души Псалмопевца, оставив за скобками все то, что для современного читателя находится на некоторой дистанции, включая прямое выражение религиозного чувства (но не не-прямое); попытки найти, что могло бы быть сказано этими словами, если бы они говорились сейчас.
С другой стороны это, хоть и в кавычках, но переводы: каждый из текстов непосредственно связан со своим ивритским источником и всегда растет из какого-то импульса, в нем заложенного: пара необычных корней, случайная омонимия, синтаксическая шероховатость, игра со знаками пунктуации, изредка классический комментарий. В этих текстах на самом деле очень мало того, чего не было бы в "исходниках", пусть и порой в слегка измененном виде, так что все это еще можно рассматривать как небольшой ребус.
В общем это такой хулиганский эксперимент. Он получился не веселым (местами даже весьма мрачным, прямо скажем), но, тем не менее, смешным”.

Мне как читателю сложно, очень сложно, назвать этот эксперимент смешным, потом что он соседствует с текущими новостями, которые становятся продолжением древней библейской истории. Кто по своей воле хотел бы в этом участвовать?
И чья воля вовлекает нас в эту фугу жизни?

#комментарий_ивана_полторацкого

Псалмы Василия Рогова — не молитвы, а списки пропавших без вести слов, где каждое пытается прорваться к смыслу через баррикады войны всех против всех. Рогов, разорванный между музыкой и молчанием, создает свою версию «слабой теологии» в духе Джона Капуто: он взывает не к Богу абстрактному, а к Богу, затерянному в вое сирен и скрежете «коридорных склок». В «слабой теологии» нет утешительной метафизики — только голая онтология страдания, где даже спасение («ты меня спас») звучит как вопрос, а не утверждение.
Для меня существенна первобытность этих «переводов». Отпечаток человеческого переживания, оно же война, оно же ужас, оно же детская обида, застывший в языке как на стене пещеры. Первый акт власти и контроля (псалом 125), первый музыкальный инструмент и праздник (псалом 126), первый дом (псалом 127) и т.д. — первобытные изобретения высказаны с тем надрывом, который не отменяет энергии изобретательства. Каждое изобретение — частичка человеческого опыта, мучительно отражающая весь свет и всю тень когда-то вдохновенных для нас культурных ассоциаций. В этой муке нам самим в нашем нынешнем положении оставлено только предельное абсурдное бессилие, которое не верит ассоциациям, как показала в своей книге Елена Косилова. В 134 псалме человек творит небо — создает прямо здесь и сейчас главное изобретение, перед которым он сам бессилен, но которое он с небывалой силой удерживает на руках как ребенка. Мы этот человек. Мы этот ребенок.

#комментарий_Александра_Маркова

Фигура переводчика - как плотная тень, вмещающая событие перевода, то есть разницу между исходным и переводным. Труд перевода заполняет это различие непрозрачно: мы помним о различии там, где не видим его, и предполагаем, не имея возможности указать на его предметность. Перевод - это внутреннее, то есть темное, и это всегда полработы. Полработы не показывают никому. Первый текст - говорящий "язык вранья" - самоудивляется: открытый рот врет. Или не врет?
Если не врёт внешнее, то врёт внутреннее. Им не совпасть, потому что перевод - это разлом, где внешнее и внутреннее постоянно меняются местами. Это разлом для того, кто идет между текстами, как Моисей между стенами моря.
В этих текстах - усеченность, как бы обрезанность, концов, как будто, действительно, толща речи сгущается по левому краю. Речь отползает от края, чтобы не обозначить границы переводчика и его присутствия, чтобы нам не узнать форму посуды, частично наполненной непрозрачностью. Переводчик наполнен текстом частично и так, чтобы не обозначиться в избыточной - через край - субъектности.
Не врёт, но, недоговоренный, самопогружается.
#Комментарий_Кирилла_Азерного

Екатерина Деришева

***
пантомима перетягивает подземный переход
роящийся архипелагами разговоров
расползающимися штрихами реверберации

[оркестровые тарелки переливаясь возводят резонанс]

звук перерезает ленточку жеста

мим изображённый шумом колышется в основании венчика
дребезжит в целлофане удержанного дыхания


***
бег созревает в движении
гроздьями винограда

<косточки бегунов в прожилках скорости>

рывок вмещает самое себя и потенциал целого
разливаясь жестом
перелистываемым вдоль переплета моря

[кувшины пространства в промежутках ритма]


***
между рукой и деревом колышутся тени стянутые стенками ёмкости
вбирающей ручей интервала
пока
не лопнет

взволнованный рельеф сжимается и разжимается

<эспандер субстанции>

слепок жеста герметизирует среду перезвоном осколков

Источник: Нерўссқий җӯрнал

#выбор_Юлии_Подлубновой

Екатерина Деришева, комментарий автора.

Мой последний цикл текстов – это размышления о физическом и пространственном восприятии звука и света, а также практика усиления предельных точек языка. Это работа с самостью звука и визуальных элементов вместо визуального расположения на странице, (например, как это часто принято в экспериментальной поэзии). Я редко играю с пространством, так как пространство уже интегрировано в тексты. Мне кажется, что существует звуковое пространство, визуальное и световое, эмоциональное, телесное, дигитальное, и каждое из этих пространств – клавиатура, которая может быть скомбинирована или радикализирована согласно логике текста. Например, сейчас мне интересно играть с телесным пространством объектов, которых не существует за пределами текстов и не так важно, это свет или звук, или светозвук вместе через пространственную грань. Мне хочется довести этот метод до предела и затем вкраплять другой набор пространств в мою работу.

1. Из подборки Екатерины Деришевой я взяла первые три текста, хотя очевидно, что подборка выглядит как целостное высказывание, художественно разворачивающая метаописательный стейтмент, который приведен здесь как «комментарий автора».

2. Принцип фрактальности ‒ составленности целого в данном случае из пространств, как заявляется в стейтменте, создает синэстетическую и одновременно сюрреалистическую картину, где все пересекается со всем, потому что сознание воспринимающего и воспроизводящего настроено не на последовательность, но на одновременность, которая если не полностью отменяет, то существенно нарушает отменяет границы и различения между феноменами. Их природа ‒ звуковая, визуальная, жестовая и проч. размывается, ее субстанциональность перераспределяется на все элементы сложносоставной инсталляции.

3. Разворачивающиеся образные ряд отчасти напоминают цепочки трансформаций у метареалистов, но письмо Деришевой в большей мере дискретное, пунктирное: лаконичное и в то же время разреженное междустрочными отбивками, графическими метами и т. д. Но главное, на Екатерину Деришеву, как и на многих русскоязычных поэтов ее поколения, повлияло языковое письмо с его сюрреалистическими сочетаниями абстракций и конкретизаций, предметностью и процессуальностью, подсвеченными аффектами, внутренней, встроенной, меланхолией. Перед нами, как я писала ранее про тексты ЕД, аффективное письмо на том месте, где аффектов не предполагается по определению, есть лишь дефрагментированные слепки предметности, обрывки речи, машинное скрипторство и проч. Это инсталяции как бы второго порядка, размещенные на стыке реальности и сознания субъекта.

4. Что нового в подборке Екатерины? Наверное, море, виноград, папайя и некоторый южный экзотический фон, нивелирующийся, впрочем, почти сразу льдами и болотами. Но собственно какая-либо география и ее параметры здесь, как всегда у Екатерины, не имеют значения, важнее то, как сопрягается конкретно-чувственное и предметное с научными терминами и абстракциями, а образ целлофана (пластика, уже получившего рефлексии автора, читайте сборники ЕД), точнее визуализированного и аудиализированного "целлофана дыхания" концептуализирует это поэтическое сращение.

5. Екатерина Деришева в последние годы все отчетливее мигрирует из пространства русскоязычной поэзии в англоязычные перспективы, думаю, стоит ожидать от нее более явных, чем эта подборка, прощальных жестов.

#комментарий_Юлии_Подлубновой

Цикл Екатерины Деришевой — перенапряжение родного языка, доходящее до разрыва. Оркестровые тарелки, утрамбованный хор, перекопанный голос — всё это элементы акустической рациональности, колониальный архив, задающий иерархии восприятия. А подземный переход, архипелаг разговоров, спелая папайя — эти образы маркируют другое, экзотизированное пространство, которое одновременно втягивается в логику доминирующего звукового порядка и сопротивляется ей через взрывы, разрывы, «пока не лопнет». Этот цикл — акустическая контра-картография, где реверберация — не просто эхо, но след системного насилия, а тишина — не отсутствие звука, но зона потенциального освобождения. И здесь, в самый напряженный момент поэтического высказывания страдание (сжатие, надлом, герметизация) ведёт к прорыву в иную акустическую реальность. Как в исихастской пупосозерцательной или суфийской мистике, где плоть преодолевает себя через молитву, здесь «звук перерезает ленточку жеста», задержка дыхания и мистическая концентрация «в целлофане удержанного дыхания» — техника лопающейся ёмкости, каббалистического «разбиения сосудов» («кувшинов пространства») или созерцания совсем невыразимого.

#комментарий_Александра_Маркова

#переводы

Роза Лебенсбойм
(1887–1952)

Мы шли через дни, как сквозь сад, раскуроченный ветром
Цветущий, созревший, и к играм привыкший со смертью.
Тучи, простор и мечты — обо всём слова наши были.
И среди шелеста сада, деревьев-упрямцев
Мы разрослись одним деревцем.

Вечера синевою тянулись, глубокой и тёмной
С болью желаний ветров и падения звёзд,
С блуждающей лаской сияния, над дрожью травы и листвы.
И вились по ветру, в себя синеву мы вбирали,
И веселы были, как звери, умны и игривы, как Боги.

перевод с идиша Лизы Хереш

источник

#выбор_нико_железниково

Дайджест новостей поэзии

Дмитрий Гаричев - о Павле Кушнире и "Русской нарезке". Между тем, "Слова-вне-себя" публикуют фрагмент из его "Биробиджанского дневника".

Freedom Letters издали избранное Бахыта Кенжеева, составленное им самим.

В Сети появился книжный магазин, торгующий электронными версиями изданных за пределами России или запрещенных в ней книг и журналов.

Эссе Кирилла Корчагина о рецепции Тура Ульвена в России.

Что-то упустили? Напишите в комментариях.

#дайджест_новостей_поэзии

#переводы

Деннис Купер

Джон Кеннеди-младший против своего будущего

«Ну, — говорит он, — что дальше?»
и вытирает Michelob с подбородка.
Его друзья, более пьяные, чем он, кивают.
Он часами несёт всякую чушь.
«…а я-то где буду, знаете?
Родители и всё такое меня достали уже».

Кто-то предлагает политическую карьеру.
«Слишком банально», говорит он. Как
насчёт автогонщика? «У меня кишка
тонка». Актёр. «Ну, может быть».
Писатель. «Вряд ли». Юрист.
«Эти ребята все напрочь уроды».

Девчонка в его объятиях говорит: «Будь
практичнее. Пока у тебя есть состояние,
ты можешь просто бездельничать.
Зачем портить такую крутость? Вся
эта болтовня уныла. Это тебе
ничего не даст. Это всё бред».

Джон встаёт из-за стола, выходит
на улицу в одиночестве. «Оставьте его»,
мычит один из товарищей. Он расхаживает
по улицам Гианниса, гуляет,
размышляет. Он в этом так одинок.
Никто никогда не сможет его понять.

Он хочет читать своё имя где-то, кроме
светской хроники, встречать людей,
которые его заметят. Но его рассуждения
спутаны, слишком пьяны, и он садится
на тихую парковую скамейку, большая
кудрявая голова в ладонях, в них целый мир.

пер. с англ. Анны Сидоренко

Источник: пиши расширяй

#выбор_Максима_Хатова

Анна Глазова в проекте «Ереванский балкон».

https://www.youtube.com/watch?v=P6YgCbYjCHQ

#Ереванский_балкон

Матвей Соловьев

***

Полчаса дремы на полусогнутых веках приносят свои плоды. Место становится местом события. Глаза, привыкшие к смахиванию в кювет даже самых простых знамений, закадычных примет, скажем, вроде прокисших ульев в лужах пчелиной крови, навыкают смотреть вовне. Я глупо спрашиваю у Т., как философ, покрытый блажью: место привала становится таковым, когда мы выбираем его, или, быть может, в пути рассеяны точки особого притяжения, куда нас и тянет лечь? Куцый оазис в огне дороги, повозка, разбитая на обочине, с треснутым колесом, взгляни, она словно выставлена градусов в сорок пять к направлению хода. Колея убегает вниз, и мы видим ее язык из туловища повозки. Наш взгляд так и тянется из нее, как глист из коровьей прямой кишки, или какая кишка у коровы, и мы требуем поворот направо, и он происходит, там, внизу, ближе к вымершему ручью, но потом, обогнув запруду, вновь забирает влево, возвращая дорогу в прежнее русло, будто кто-то вел ее по линейке, нарвался на свой же палец, но не стал исправлять, грея прихотную произвольность, как запазушную змею. Я смотрю из нутра повозки, ногами к выходу, взглядом вдоль двух прямых. Мои ноги длятся в оглоблях, натруженные ходьбой, и я сливаюсь с телегой, вытягиваюсь с ней как бы в единый луч, в унитарный вектор, и вдруг замечаю, что они, то есть эти оглобли, как-то странно направлены от меня, что срезают прыщ поворота, указывая то ли на брод, на утлые ли мостки, словом – соединяют линию до изгиба с линией после него, купируют черный крюк, как слепой аппендикс.

Источник: канал автора

#выбор_Евгении_Сусловой

Линия, которую Матвей Соловьев развивает в своем романе, растет из его поэзии — сверхплотного визионерского письма. Воля, воображение и любовь — психические опоры поэта. Сцена, вырванная из контекста, разрастается на глазах: вот уже ноги переходят в камни, те впаяны в горизонт, горизонт умножается в перерождается по ту сторону век.

У этого мира есть основание связи — оптико-метафорические превращения. Что-то, что держит их вместе. Мир не распадается, а стремится к близости всеми своими вещами. Каждая вещь наполнена страстью к смысловому движению и становится своего рода гипертелом, существующим в многомерном пространстве. Мы не можем увидеть его целиком — мы можем только почувствовать мускульную силу невидимых движений жизни во времени.

Это особенно интересно, учитывая тот факт, что фрагмент Матвея Соловьева — это экфрасис: в тексте зашифровано описание знаменитой картины Андреа Мантеньи «Мертвый Христос» (Lamentation of Christ). Почему именно эта картина? Возможно, из-за реализованного в ней необычного композиционного принципа. Тело лежащего Христа расположено перпендикулярно плоскости. В результате такого решения линейная перспектива стала невозможна. Внешнее зрение не дает увидеть фигуру полностью, для этого нужно зрение внутреннее (здесь можно вспомнить Мело-Понти). Художнику приходится воспользоваться обратной перспективой. При этом изображение далеко от иконописного — наоборот, оно поражает своим натурализмом, своей материальной достоверностью. Матвей Соловьев фактически использует этот принцип, чтобы через оптическую метаморфозу (анаморфозу в n-мерном пространстве) показать принципиальную невозможность голой жизни и дать почувствовать проникнутость обычных вещей чем-то, что всегда находится по ту сторону зрения.

Лично мне очень близка эта поэтика. Не только потому, что греза — это отличное транспортное средство, но и потому, что это письмо кажется мне по-настоящему искренним. Картина не помещается в рамку речи, и речь вынуждена очнуться ото сна. Искажение как эстетический принцип — это нечто, что не равно формалисткой деформации. Искажение возникает от избытка чувства, которому, чтобы сбыться, жизненно необходимо будущее.

#комментарий_Евгении_Сусловой

(диалог с комментарием Евгении Сусловой) Стихотворение Матвея Соловьева — это не только визионерская живопись словами, но топография распадающегося тела в пространстве, которое отказывается быть фоном. Повозка, колея, коровья кишка — всё это не метафоры, а срезы одной и той же анатомии движения, где зрение вывернуто наизнанку, как мешок с потрохами. Здесь нет перспективы — только мускульное усилие взгляда, который упирается в мир, как оглобля в грязный прыщ поворота. Соловьев не описывает дорогу, но заставляет её свернуться кишкой, — чтобы путь стал не маршрутом, а слизистым внутренним органом, эндокринно-эккринным, пульсирующим в разрезе.
Суслова права, говоря о Мантенье и анаморфозе, но я бы прибавил: этот текст не о невозможности увидеть, а о невозможности перестать ощупывать. Мантенья ломал перспективу, чтобы показать смерть, а Соловьев — чтобы показать, как жизнь цепляется за вещи зубами и когтями. Это процессуальная поэзия. Ведь его повозка — не символ, а настоящая повозка, треснувшая (давшая маху) под тяжестью собственного существования, а «унитарный вектор» — не абстракция, а единственный способ не развалиться по трещине на куски. Это поэзия не для глаз, а для ризомы нервных окончаний, где каждое слово — препарирующий инструмент, вонзающийся в живот привычному порядку вещей, чтобы доказать: мир не сходится в точке схода, он рвётся по швам, как брюхо одной из семи толстых коров из сна фараона.

#комментарий_Александра_Маркова